А может я просто боюсь писать.
Боюсь того, что в моем сердце, боюсь, что из под
глупостей и кленовых листьев моей лохматости
вылезет таки все то, чего я боюсь.
Шариковые ручки и подпираемый лоб,
затертые джинсы и фигурный Пьеро.
Слова вытягиваю эмоции. Тянут за собой в какие-то дали.
В приключения и на новые свершения. Туда,
где было им когда-то так же, как вчера.
Слова треплют эмоции как спицы треплют бахрому.
И некоторые эмоции начинают быть чувствами.
Мы берем наш свитер, прожигаем пути бессчетными сигаретами,
Строим замки из окурков и прочей дряни.
Алкогольные реки раздирают кислотными порывами горы желаний.
Стропилы погашеных ламп и стены из спущенной воды.
Посередине, в самой глубокой точке этой возвышенности
Глаза.

-Очнись, мешок соломы! – привычные пинки подняли Тобиаса на ноги, заставив скорчиться от первой же мысли – новый день пришел. Сонливости как ни бывало. Застарелая усталость и тупая боль в боку пришли в помощь к затекшей шее, старое седло – так себе подушка. И зудящие пальцы ног.. с кожей было явно что-то не то. Мальчик не помнил, когда последний раз мылся, но добраться до реки было бы подвигом - остальные не желали купаться с Тоби, с Тоби-соломой, с Тоби-Порваным мешком, хотя про то, что все эти прозвища относятся к какому-то имени, никто не вспоминал. Простак, сорняк – так к нему относились все, от смотрителей этого детского приюта, до чуть окрепших его постояльцев. На юге, так далеко от северных границ и Кислева, даже просто русых людей попадалось не много, так что мальчик, отличающийся от других, тут же попадал под пинки и насмешки остальных. А что оставалось слабому, восьмилетнему мальчишке, чьи волосы так напоминали спелую пшеницу? Читать далее...

Ты помнишь..

Всегда она хотела забыть и снова забыть, скомкать эти моменты, отпечатанные судьбой, будто ее палец раздавил комара памяти на твоем мозгу.

Всегда говорила, что терпеть не можешь эту память, но замолкнув на секунду, сразу копалась в них, в архивах своих фотографий, как жадная паучиха пересчитываешь одну за другими.. И было их не меньше, чем сморщенной листвы на этом дереве. Хм, ну что ж..

Он сидел на самом берегу мутной заводи, ломая поверхность воды всяким подручным мусором, корявой мыслью, шипящим словом, а то и вовсе пошлым сигаретным окурком. Вода трещала, извивалась и лениво отплевывалась, но понятно было, что лет ей не меньше, чем проклятой этой деревяшке, так неудобно раскинувшей свои корешки. Без них было бы.. а впрочем. Ветка качалась. Спустя минут 20 наблюдений за этим гротескным природным событием, он понял, качалась вместе с его ногой.

- Ну и дураки же мы здесь. Качаем и качаемся, вертим, крутим, придумываем какие-то гадости друг про друга, да, дерево? - он снова воткнул нож в корень несчастного растения, будто и правда ждал его реакций, его эмоций, которые как будто могли отойти от сна и стагнации.

А вот другое.

Она лежит на мягкой, такой нежной и ласковой траве, гладит ее, касается маленьких капелек росы, неосторожно попавшихся на ее глубокие карие глаза. Капли впиваются ей в кожу, растекаются по всей длине пальца, и вот, будто и нет уже никакой росинки. А дерево качается, играет своей тенью на ее лице и обнаженном животе. Красные спицы в волосах уперлись в корни, такие мощные, всей своей силой выдающиеся из земли. Ее глаза замечают каждую трещинку, помнят каждый изгиб его многочисленных веток. А каждая мошка, прилетевшая к свежести реки и сладости листьев,  будто была ее подругой, знакомой, ее жертвой, так нелепо воплотившейся в этом беспокоящем тельце.. а уж жертв было много... и на спицы мошки даже не старались садиться.

Но все же.

Два мальчика. Обычные, не похожие как все их сверстники и одинаковые, как каждый в их годы, наперегонки бегут к старому искривленному стволу, куда их отец заботливо приколотил брусочки-ступеньки. Один из них падает, разбивая коленку о как ни к стати подвернувшийся камень, его слезы жгут ссадину своей соленой обидой на все сущее. Но другой, второй мальчик, он уже высоко, он уже кричит "Смотри, там же радуга, там скачут кони и водопад помогает речке омывать корни нашего дерева. Боль забыта, обиды оставлены на плотницкое будущее и мальчик уже рядом, на соседней ветке, его волосы колышет тот же ветер, что не дает покоя бессчетным листьям усталого, старого дерева... Они замерли. Молния ударяет в вершину холма, откуда они прибежали, искры летят от того самого камешка.. и мальчишки уже боги, уже творцы и хозяева всего, что могут охватить глаза их неокрепших тел.

Красная вуаль падает с ветки, цепляется за кору и, кровавым пятном, шевелится вдоль старого, изможденного ствола. Сизая листва сжалась, похожа на тонкие иглы от шприцов, но их отверстия больше не знают влаги. Иссохшее русло разрывают борозды когда-то сильных корней, этих жадных щупалец ищущих хоть каплю живительной влаги. Небо режет комета, холм стерт ударом снаряда. А ветер ушел.

А еще бывает другая осень.
Та же, дождливая, пробирающая до костей своей свежестью и ясным, отчаянным серым небом.
Но другая.
Эта осень заставляет быть похожим на нее, опавшим листом искать себе пристанища, холодной лужой ждать, когда же тебя разбрызгает грубый, случайный ботинок, помянующий матом каждую твою капельку.
И что же, мы берем себя, скидываем с каждого дерева, падаем в озябшую траву и жмемся к земле, чье тепло еще хоть немного отдаляет на от самого страшного - зимы. Зимы и ее ледяной магии.
Но и тогда осень не дает себя сбросить, она кидается под пальто, вроде бы соблазняя - "я же была теплее, я же могла быть лучшей"... и как только ты откроешь свои объятья - она снова бьет тебя уснувшим до весны кинжалом, под самое сердце.. не убивает, но забирает все, что еще теплилось в душе твоей.
Ничего не остается, только мять сугроб за сугробом, сжиматься от страха при каждой улыбке... но человек, такая штука.. и весна знает это. но нам так не хочется помнить..

Шелли окинула глазами синюю скуку забитого вагона, высвободила руку из-под чьей-то горячей сумки и, наконец, поправила съехавшие очки.
Зеленые глаза рассеянно следили за перекатом проводов и труб, волосы, горькие и темные, еле шевелил слабый тонельный сквозняк.
Отрешенная мысль вернула ее куда-то под солнце. Чтож, позади бурное лето, где всё было как в последний раз, позади школа и глупые ссоры за углом, на той детской площадке (глупый шрамик на щиколотке от сучки-Анки).
Лето, такое горячее, такое влажное и липкое от бессчетных оберток фруктового льда, это лето почти прошло, так и не отметив ее своим оливковым румянцем. Прошло и украло с собой Шона, так и не выросшего из дерганья за косички, неуклюжих поцелуев под лестницей и нелепых шуточек из области интимной близости. Шелли даже улыбнулась, сейчас, хотя не тогда еще не смогла бы..
Именно сейчас, когда ребристые ступеньки несли ее к новому закату, впечатлениям и...
Кто знает, к чему еще.

Притча.

Один человек очень долго смотрел на свои глаза в зеркале и в
итоге глаза его изменились. Он видел это, он хотел этого, ведь
это было результатом его желания. Но что-то говорилось, само-
собой. Этого нет. Мои глаза так же зелены, как болотная вода, до
голубизны небесной им не дотянуть камыши своих желаний. Небо
слушало и грустило, что нет у нее брата, которым мог бы стать
человек.
И он вышел из дома, и встретил своих друзей. Они сказали
- послушай, но как ты позволил небу услышать себя, откуда взял ты
знание и силу? Болото грустит, мы видели слезы на его
водомерчатой глади. - а человек злился и говорил - болото - моя
душа. Я вижу всё так, будто осокой спеленали мои веки и тина
вместо моих ресниц. Не говорите мне о небе - видеть его слишком
хорошо, а быть им невозможно.
Друзья не знали. 

Видели, но не знали, их оливковый багрянец был столь родным, что белизна

облаков меркла в рассветной заре, в первых лучах, что так охотно
отражала их кожа. И в блеске этой близости рождалcя день.
А человек уже не ждал. Его голова белела сама, его пальцы стали
подобны ровным шеям стремящихся лебедей. Голос - хвастливым, как
орлиный зов. И радость его была высоко, но что же, он видел ее
ясней, чем росу на мхе когда-то.
Но он знал, что рожден в трясине.
Знал, что не бросит квакать своим звонким голосом, он видел в
воде сапфиры, где раньше темнел лишь торф.
Через неделю такой жизни, друзья его убили его. А он так и не понял, зачем же была
эта ложь.

Когда стоит выбор, просто подбрось монетку. Это не даст верный ответ, но в момент, когда монетка в воздухе, ты уже знаешь, на что надеешься.

жуткая ломка, жутко хочется пережить что-то вроде "Ведьмака", "Хроник Убийцы" Хобб, Хроник Амбера, первого прочтения Фрая, хочется все это в жизнь, чтоб вокруг, чтобы как когда-то и все такое. хочется чудес и свершений, подменить это все окружающее, подставить плечи под волшебство чьего-то или собственного замысла, чудесного своей нереальной фактичностью..

Мои нити обрезаны лаской,
Взгляд уперся мой в старенький шов.
Боль впивается внуть украдкой
Через тени забытых мной снов.
Ты спускаешься вдоль рваной раны,
Зацепляя ее красотой.
Мне не встретить в дороге отравы,
Не забыться за новой стеной.
Так нечаянно все получилось,
Твои губы открыли меня.
И зиящим алым провалом
Появилась в душе пустота.
Неуклюжие, старые рифмы,
Как мелодии затхлых домов.
Что теперь мне осталось, молитвы?
Шепот страсти заполнил мой кров...

Пронзила иглами мне горло,
Прошила сердце темнотой.
Твой алый поцелуй надолго
Теперь останется со мной.
Душа... Теперь лишь только отголосок
И кровь течет совсем иным путем.
Ты не оставила душе моей покоя,
Но жажда пробудилась этим днем.
Ты рядом. Слышится дыханье.
Холодной кожи искус неземной.
Огонь твоих волос, как смерти наказанье
Твой взгляд..навеки он со мной.
И обжигает шею поцелуем,
Твоих блестящих губ немой призыв.
И я впиваюсь жадно в твои руки
Огонь в груди пытаясь потушить.

жуткая печаль движет демиургами. печаль и одиночество, нет ни локтя рядом, ни глаз, где можно искать истину.

вино бессмысленно, когда некому сказать глупость.

Реверсивная радость за протянутый гордеев узел, и ждешь этого домоклова китча, ждешь радости эндшпильной, тоскуешь в мимолетной радости планирующего шара.
Щегол.
Вернее всего было бы назвать это пелыбкой. Когда ты знаешь, что потерял, когда помнишь, что были у тебя такие варианты, что был бы всем полный конец обеда, но можешь только натягивать эту недоулыбку на колья уголков своих губ, таких черных от бесконечного кофе и табака.
Хромой.
Рифма - ты не знал о ней ничего, она сама стряхивала на твои страницы скудную свою дорожную пыльцу. Но каждый цветок знает свой последний звонок. Тот самый колокольчик, который (Тирмен, Тирмен) шепчет, что хватит, надо остановиться, прекратить сей час же. Иначе все. Будет тебе конец, парень, будет тебе.
Графоман.
Ты чувствуешь, давишь ракушки под пятками, они дают тебе мысль, ты знаешь как и куда ей пойти, этой дуре сложенной. А потом бац - и только острая галька, брошенные бутылки, истину-то из них давно вымыло, а от ила не видно дна. И красные полоски по всей твоей красоте, росчерки эстетики, столь же вымышленной, сколько и надменной.
Но ты старайся, да.

- Ну уж нет! Ты только представь - он потрясал перед Его лицом воображаемой сферой. - ...
Сферу прорезало копье сигаретного дыма. Прищуренные глаза, будто уже отсчитывали время до детонации, разрушивающей любой подобный спор.
- Ну да, как же. Видел. - пепел тяжело падал между ними.
- Это другое, поверь мне, мальчик - одной рукой он теребил бороду, другой поправлял свои снисходительные очки. - Одно такое движение, один шажок .. и каждый, понимаешь ты, каждый...!
- К чему это? - глаза Его не замечали седины и шрамов опыта, умудренная физиономия пред Ним говорила только слова.
- Ты не веришь, Ты, который знает и видел, который может. Не веришь - глаза посреди седины будто начали угасать.
- Ты. Я знаю во что верить. Я знаю свою веру. Я знаю, человек, знаю и знал всегда.
- Дай же шанс, дай попробовать... Все эти ключи.. это моя жизнь.
- У тебя нет жизни. - он отдал движением бокала дань вежливости собеседнику. - Но.. что ты знаешь о пустоте?
- Но как же..
- Нет, молчи. Ты смотрел на свет. Но я покажу тебе - рука Его положила на стол сначала пистолет, потом небольшую шкатулку. - Мы сыграем с тобой в то, чем вы так любите кичиться.
Мы сыграем в жизнь - он почти нежно рассыпал ключи вокруг шкатулки.

Ууууууууу.

Лес глух к твоим словам, животное.

Варвар шел по ночной чаще. Ветки хрустели под ногами, мысли смешивались с треском ломающихся сучьев.

Он забыл все. Нет больше ни его томной секиры, ни epistol'ы, что так сладко разливалась мыслями между узлов его желаний.

Просвет между стволов. Он чувствовал, он знал - туда, только туда. У него просто

не осталось ничего кроме.

Кроме того... тот друид, что был последним. Чьи следы так четко выразили его путь, чьи шаги дали  сердцу шанс замереть и опрокинуть на все извилины свое мнение по всему, что было раньше. И варвар узнал, чего он так хотел.

Вырвав из обломков сердца тот самый цветок, переломив с дорогой пополам безрадостную свою долю, он сделал свой шаг.

Не последний, конечно. А первый ли.. Метафизика в помощь всем страждущим.

Стакан вина

И дорога одна

Дорога в рай

Скорей же, выбирай.

Падать.. падать и падать. Думаешь, что летишь, но все равно, все еще падать.
Блокнот моих разбитых глаз развеет мыслью вдоль тепла.
Но это все за краем - там, где ты уже падаешь.

А на краю. Все знают уже что там, там ведь только вечность.

То, что ты видишь. То, что знакомо тебе с материнской утробы, с прошлых жизней и смертей. Ты ведь так любишь умирать.

Но падение. 

Крыльев нет. Ты не чувствуешь края, нет под ногами надежды и безнадежной решимости, только твой взгляд, твой шаг.

Твой выбор.

Скажете вы.

Но все имеет свой предел, каждый край означает желание упасть. 

Мы много говорили, как же это лишне - держать эмоции в себе, быть кем-то не тем, социальным до последней мысли. 

А итог один. Край - он вот он. И ты снова делаешь шаг назад.

Обратно.

закрой ты сердце на замок
и вырви из души мольберт
тебе не спрятаться от снов
глаза не склеить как конверт
ладони поднимаешь вверх,
как будто ждешь, когда придет
какой-то знак, совет, ответ..
стоишь и ждешь, и дождь идет...

и как бы не хотела ты
избавиться от скрипки в раз
нет счастья звук порвать на лоскуты,
улыбку спрятать от сочувствующих фраз.
и, может, кто-то даст огня,
когда потухнет свет в глазах.
и, может, подтолкнет тебя
и силой станет старый страх.

Детство Хью началось в захолустном приюте для бездомных. Промотавшись с 2х до 5ти лет в зарождающемся Финиксе с мелкой шайкой, стоя на шухере и воруя булочки, он попался у овощной лавки. Полисмены церемониться не стали, ребенок оказался в серых стенах, среди угрюмых лиц грязных оборванцев и грубых, неотёсанных «воспитателей». Образования им не давали, видимо из принципа. Действительно, зачем забивать уличным шавкам нечёсаные головы грамматикой и географией – грузчиком или шахтером работать можно и без этой лишней информации. Но был и светлый момент. Чернокожий сторож Винс, не вылезающий из конуры на входе, в пасмурные дни доставал потертую гитарку из драного чехла и… Хью был пленен с первых нот, вырываемых со стоном сморщенными пальцами из дребезжащих струн.. ему было всего шесть, только-только отгремело празднование нового, 1900 года, но мальчуган уже знал, чего хочет от этой непутевой жизни.
Изо дня в день, Хью ошивался около старика-негра, сухого как забытая дождями земля Невады, нахватывался его нехитрой мудрости и впитывал гитарный плач с каждой песней. Через год, в день основания Финикса, они с Винсом заработали несколько долларов, старик играл, Хью бегал с кепкой и выпрашивал гроши у прохожих. Чернокожий мужчина купил себе бренди, мальчугану достался крендель с корицей – этот день Хью празднует до сих пор, спустя тридцать лет. Подвыпивший старик называл мальчишку сыном, а тот и не хотел другой семьи.
Шли годы, старина Винс умер с улыбкой на губах, передавая затертый инструмент подросшему парнишке. Хью выгнали из приюта, он так и не понял за что… но знал, уже в свои 16 знал, что хочет бродить и собирать, играть и слушать, не сидеть на месте дольше одной жизни, а жизнь Хью проживал недели за две..

Дверь парадной глухим железом ударила его спину. Через секунду где-то в полу метре от его головы из двери выросла вмятина. Не самое умное, давать слежке понять, что роли поменялись.
Вход в подвал был с другой стороны дома, но он о нем и не думал, зачем загонять себя в еще большую ловушку, когда за спиной холодный взгляд и разогретый пулей ствол винтовки.
Наверх вела лестница. Старая, как всё вокруг выцветшая, даже краска из балончиков тускло шептала о своем возрасте.
Ну чтож..
Озираясь на лестничные окна, заколоченные фанерой, но просвечивающие серой дымкой улицы, он пробирался. то выше, то в сторону, не имело значения. Вокруг не менялось ничего.
Крыша. Сигареты.
Не страх, трепет.. мыски ботинок скользят по краю, сияющие окурки очерчивают путь многих, слепящий фейерверк искр от падения.. тоже о многом говорит.
И ветер.. полиэтиленовые лианы на деревьях, бумажные перекати-поля, остовы машин, напоминающие глыбы каких-то древних пород..
Только здесь... да.
Преследование очнулось. Постучало о косяк рамы лаза на крышу. Улыбнулось.. этика.
А перед глазами - только добрый и успокаивающий взгляд, отраженный от блестящей поверхности пистолета.
Мда.

 

.I.

Темное небо сияло мириадами звезд и огрызком далекой Луны. Следопыт сидел возле костра,  курил свою старую трубку. Поход затянулся, старый добрый табак из самой Хоббитании уже почти кончился.
Вдруг раздался непонятный шорох в кустах. Странник мигом вскочил, выхватил из ножен проверенную саблю и отошел в тень. Пламя костра скрывало его силуэт, через мнгновение из зарослей вереска вышел приземистый рослый гном. 
- Табачку не найдется? – глядя в сторону укрытия странника спросил житель подземелий. Не обращая внимания на враждебную стойку оппонента, гном удобно устраивался у костра. 
- А ты собственно кто такой? - не убирая клинок спросил следопыт. 
Гном хмыкнул.

- А по мне не видно чтоли? Так не поделишься табачком? - Гном вытянул ноги и снял тяжелый шлем, сверкающий в отблесках костра не смотря на общий потрепанный вид коротышки. 
- Фидлер, странник Глухоманья. – представился странник, присаживаясь напротив. Но саблю положил рядом. Он был польщен доверием гнома, но времена были темные. 
- Меня называют Мори Вудшайлд. И я очень хочу курить - месяц без табака кого хочешь в могилу сведет. Да и поесть не помешает. – гном уже заглядывал в котелок и помешивал его содержимое.
Фидлер достал кисет и протянул его гному. Последний благодарно кивнул.
- Ты меня спасаешь добрый странник. – Мори покашливая набивал глиняную трубку. -  Если тебе интересно, можешь в благодарность выслушать мою историю - это всё что у меня осталось. 
- Давай сначала набьём животы, а потом ты отблагодаришь меня, как сможешь! - с этими словами дунаданец протянул руки к котелку, от которого приятно пахло специями.
- Уммм! кролик! - Гном принял миску и сразу же начал уминать за обе щеки. 
- Угощайся. Я устал от одиночества и благодарен судьбе за нашу встречу. - Фидлер промямлил сквозь чавканье. 
Минут через пятнадцать котелок опустел, фляга с вином странника меняла руки и житель подземелий дошел до кондиции разговора.
- Ты не отказался меня выслушать, и я начинаю. 
Я, Мори, родился и вырос в великой и славной горе Эребор, да не померкнут горны моей родины! Однако жизнь кузнеца быстро мне наскучила. У меня получалось великолепное оружие и всякие там безделушки, но сердце звало к приключениям. Получив благословление отца моего, могучего Оина, я вышел к Дэйлу. Правитель ихний щедро заплатил за некоторые мои поделки. Этих монет должно было хватить на мой путь. А лежал он к великому озеру Келед Зарам, где каждая звезда находит своё отражение, а Луна смотреться в него как в зеркало. Я прошел тропу Лихолесья, вышел к Морийским вратам, но у самого озера, воду которого не омрачат даже орки, мне пришло ведение: старец, опирающийся на сучковатый посох, стоит в центре селения, а за ним виднеются горы. Не знаю почему, но я отчетливо понял, что это именно Голубые горы, даже примерный маршрут к поселению отложился в моей памяти. 
Наверное у меня помутился рассудок, но я как только рассвело, собрал свои пожитки и отправился на север. Это была сумасшедшая дорога: я чуть ли не бежал целыми сутками, останавливаясь только когда было совсем невмоготу. Какой-то настойчивый зов гнал и гнал меня в сторону гор. Через два месяца я достиг своей цели: передо мной возвышались горы, а внизу виднелось селение, обнесенное частоколом. Но тут мой взгляд упал к склону горы: там виднелся вход в пещеру и из него толпой валили орки. Не помня себя от ярости я понесся к селению.