Отжившим и нежившим
Я оставляю тень
И всякие там стены,
в которых дребедень
Пролитая в страницы
Рукой из головы
Паршивые крупицы
Надломленной души.

"Интересно, я соблазняю?"
Кисточки шарфа между ее пальцев танцевали в глазах окружающих.
Полу-полный вагон с аляпистыми картинками и цитатами из скучных
книжек не имел значения, Ингрид знала свою внешность.
Девушка встряхнула головой и с помпона на шапке врассыпную
бросились не растаявшие еще снежинки. Открытая платформа
перетекала в туннель и парню напротив показалось, что когда колёса
попали в узкую точку, где старые рельсы уже не дают тепла
ненасытному составу, а новые еще не расстались с тем, что ему
только и надо - в этот момент только огромные зеленые глаза
Ингрид освещали его. Изнутри, конечно. Зачем бы они иначе были
таких размеров.
А сама она знала, как неглубока она за этими омутами.
Поверхностный пробег по всей своей натуре, короткое воспоминание
жизни. Легкую улыбку принесло то, что получилось бы выдавить слезу -
тающий снег легко бы ее спрятал.
Ощущая себя безрукой и несуразной, Ингрид закрыла глаза.

Как тяжко мертвецу среди людей
Живым и страстным притворяться!
Но надо, надо в общество втираться,
Скрывая для карьеры лязг костей...

Живые спят. Мертвец встает из гроба,
И в банк идет, и в суд идет, в сенат...
Чем ночь белее, тем чернее злоба,
И перья торжествующе скрипят.

Мертвец весь день трудится над докладом.
Присутствие кончается. И вот -
Нашептывает он, виляя задом,
Сенатору скабрезный анекдот...

Уж вечер. Мелкий дождь зашлепал грязью
Прохожих, и дома, и прочий вздор...
А мертвеца - к другому безобразью
Скрежещущий несет таксомотор.

В зал многолюдный и многоколонный
Спешит мертвец. На нем - изящный фрак.
Его дарят улыбкой благосклонной
Хозяйка - дура и супруг - дурак.

Он изнемог от дня чиновной скуки,
Но лязг костей музыкой заглушен...
Он крепко жмет приятельские руки -
Живым, живым казаться должен он!

Лишь у колонны встретится очами
С подругою - она, как он, мертва.
За их условно-светскими речами
Ты слышишь настоящие слова:

"Усталый друг, мне странно в этом зале". -
"Усталый друг, могила холодна". -
"Уж полночь". - "Да, но вы не приглашали
На вальс NN. Она в вас влюблена..."

А там - NN уж ищет взором страстным
Его, его - с волнением в крови...
В ее лице, девически прекрасном,
Бессмысленный восторг живой любви...

Он шепчет ей незначащие речи,
Пленительные для живых слова,
И смотрит он, как розовеют плечи,
Как на плечо склонилась голова...

И острый яд привычно-светской злости
С нездешней злостью расточает он...
"Как он умен! Как он в меня влюблен!"

В ее ушах - нездешний, странный звон:
То кости лязгают о кости.

А. Блок.
19 февраля 1912

Кажется у меня есть все кусочки мозайки.
Наконец я разбит полностью.

Заблуждаюсь в свете ночных фонарей и головной боли, не вижу тени от дыма сигарет.
Не вижу своих границ, хоть чувствую, что были.
Хочется начать с какого-то нового листа. Новой строки.
Перегореть и оставить в развеянном пепле все лишнее.
Без багажа, без остатков и даже не дальше, а заново.

Может понял, может опять захотел понять.
Есть такие ошибки - моего "любимого" сорта - исправить которые, пожалуй, нельзя.
И их итогом получается стагнация негатива, его скопление, на мозг давление. Два года пробовал я это решить, найти вариант как изменить, исправить, но - не вышло. И новая, по сути старая, ошибка - тот же огород в камнях моей глупости.
Так может хватит уже.
Чистый лист.

Оказывается, жизнь еще способна на шансы.
Подобно тому, что передала нам гражданка Мартынчик, некоторые желания исполняются незаметно, как будто и не произошло этого. И может мудрость это, заметить их свершение, а может самообман.
Я дал себе сигнал, я шанс здесь углядел. И чего же боле.

Смотрю Короля Лира, заговариваюсь.

Когда колёса застревают в колее -
Кто-то считает, что нашел свой путь.
Кто-то, что не сможет выбраться без чьей-то помощи.
Кто-то делает вид, что может свернуть в любой момент, как у наркоманов в общем.
Застревание, стагнация, смирение, оптимизм.
Что угодно.
Мои колёса, конечно, завязли напрочь.
Выбранный, а точнее пассивно отпущенный на вольные хлева, путь, оказался илистым дном моих фантазий.
Большинство мостов, к счастью, сожжены, в извращенном смысле как у парня из фильма 7 грехов (или как его там).
Да, вот она, моя жизнь.

Как же хрупок наш окружающий мир.
Темнота, пыль и сырость при добавлении нескольких "приправ" способны изменить ... многое, и даже очень.
Приоритеты, привязанности, отношение к жизни..
И выбравшись на поверхность, уже не знаешь, кто ты, кем стал, как с этим дальше жить.
Это пугает, это прекрасно, это.. ну да. это и есть моя жизнь.

Это странно, это паршиво.
Я почему-то научился... почему-то привык, что меня, кхм, предают.
Что за моей спиной каждый день может произойти что-то, что мне точно не понравится, а раз в неделю еще и боль причинит.
Изо дня в день это со мной. Но я мастер не замечать себя, свои проблемы и страхи.
А кто может сделать со мной что-то такое? конечно, только близкий человек.
А сколько у меня таких людей?..

Маша сидела на высоком подоконнике в школьном коридоре, сложив руки на коленках,
и смотрела на играющих детей. Всего-то пара недель прошла с начала учебного года,
а все перезнакомились, играют вовсю… Мальчики дергают девочек за косички и задирают
складчатые юбочки. Так, словно делали это всегда. А девочки верещат и отбиваются портфелями,
но в этом тоже был оттенок повседневности, привычности… Словно не две недели они все знакомы,
а целую вечность, целое детство. «И имена, наверное, все перезапоминали»,
- думала Маша с легким оттенком зависти и непонимания того, как такое вообще
возможно. Пару раз и до Маши, невозмутимо сидевшей в уголке, долетал чей-нибудь
портфель, или ластик, которыми кидали друг в друга ее одноклассники. И тогда ей
кричали: «Эй, Карпова, подай сюда!». Маша вздрагивала всем телом, дергались ее
руки, лежащие на коленках, но тут же все ее тело снова замирало, и больше она не
шевелилась. Ей льстило, и ее пугало, что кто-то из мальчишек запомнил ее фамилию.
Пугало даже больше. Маша ни разу не сделала попытки подать кому-либо упавший к ее
ногам предмет игры и слушала, чуть улыбаясь странной улыбкой, ругань, долетавшую
до нее в ответ на безразличие. Почему она не шевелилась всю перемену? Почему все
время молчала, отвечая на обращенные к ней слова только едва заметной улыбкой и
пристальным взглядом в глаза? Она и сама не могла ответить на эти вопросы.
Но когда звенел звонок, она вместе со всеми входила в класс, садилась за свою
парту и прилежно выполняла все задания учителя.
После учебы всех детей кто-то встречал. Кого-то бабушки, кого-то мамы или старшие
братья-сестры. Машу никто не встречал – так всем казалось. Чья-то бабушка как-то
спросила у Маши, как это родители позволяют ей ходить из школы домой, ведь это так
далеко и опасно! На что Маша соизволила ответить (а делала она это крайне редко):
«Мы дойдем, нам совсем не страшно». Бабушка продолжала таращить глаза вслед медленно
удаляющейся Маше, пока ее внук не прошептал: «Да она ненормальная, бабуль!
Ты мне это… пирожков напекла?». И тогда бабушка совершенно забывала о, в общем-то,
никому не нужной Маше и полностью растворялась в рассказе о пирожках.
Тем временем, девочка подходила к высокому клену, стоявшему неподалеку от школы,
закидывала голову и считала до девяти. И когда она произносила свистящим шепотком:
«девять», из густой листвы свешивались тонкие длинные ноги в коротких синих штанах
и растоптанных кедах. Затем Маша делала пару шагов назад, а длинные ноги
(и все остальное тело за ними следом) спрыгивали с дерева, слегка поджимая коленки.
Маша, как всегда, на любое живое существо, попадающее в поле ее зрения,
отреагировала на длинноногого легкой улыбкой, только при этом в глазах ее светилась
истинная радость. Обладателем длинных ног был тощий молодой человек в прямоугольных
очках, со взъерошенными русыми волосами и такой же полубезумной легкой улыбкой на лице,
как у самой Маши. Молодой человек брал Машу за руку и вел по направлению к дому. Хотя,
кто кого вел – большой вопрос. Ноги машинного провожатого то и дело заплетались, словно
забывая, как правильно ходят на этой планете, руки болтались вдоль туловища, безумно улыбающаяся
голова безвольно лежала на правом плече. Маша же, напротив, шла уверенно, крепко сжимая
безвольную ладонь молодого человека. Она чувствовала себя очень маленькой рядом с ним
(еще бы, ведь спутник ее был чуть ли не в два раза выше), маленькой и защищенной…
А в то же время, такой важной и значимой! Ведь отпусти она его руку, он тотчас же
упадет. А то и вовсе умрет, кто его знает. Поэтому Маша крепко-крепко сжимала руку
своего провожатого до самого подъезда. А еще она рассказывала ему о своем учебном дне.
Все-все рассказывала! Даже мама никогда не могла добиться от нее ни слова, а вот
своему лохматому другу она рассказывала все-все… А он кивал в ответ и улыбался ее
улыбкой. А иногда Маша покупала мороженое в палатке на пересечении улиц. И тогда
эта странная парочка садилась на ближайшей скамейке, уплетала мороженое, под настороженным
взглядом продавщицы. Последняя, в канареечном узком переднике, сдавливающем необъятную грудь,
уже попривыкла к этим покупателям… Но настораживало ее, что ни один из них не отвечает на ее
многочисленные вопросы (а это была крайне любопытная женщина, хотя как не быть любопытным с такой
работой). Так вот, продавщице было крайне обидно, а иногда и жутковато, когда на очередной вопрос
мужчина и девочка одинаково свешивали головы на один бок и сверлили ее взглядом, не произнося ни
слова, но лишь улыбаясь краешками рта… Такая жуть иногда накатывала!
Наевшись мороженого, Маша вскакивала, вновь хватая своего друга за левую руку,
и тащила за собой. Тот не сразу догонял девочку, мешали заплетающиеся ноги.
Дальше они шли до самого машинного дома, молча. Только девочка улыбалась во весь рот и
иногда подпрыгивала и пинала камушки. Казалось, что эти самые полчаса после школы,
которые она проводит со странным взлохмаченным мужчиной, есть самое Читать далее...

Осень и нехватка сигарет ввергают.
Вовлекают, быть может.
Вероятно, это можно назвать "панической атакой".
А может просто забытые эмоции.
Как, бросая, возвращаешь себе ощущения - запахи, цвета - так может и они вернулись.
Эта неизбывная тоска. Эта поглощающая грусть.
Затмение из негатива, пассивного и тяжелого, неприятного, как промокшая сигарета.
Вместо дыма табака, будто тучи уныния заполняют, не хотят уходить, не выдыхаются.

Но все проходит.

...Помолчим немного [500x528]

Жизнь стоит дорого.
Но мы всегда находим варианты, как отдать ее за бесценок.

В детстве мир был огромен.
Мы выходили на границу нашего двора и видели -
есть куча таких же мирков, прилепленных к стенам и подъездам, есть поля и школы, что-то, что мы никак не могли объяснить даже себе. другие вселенные в считанных метрах от нас.
В детских (пионерских) лагерях мы выходили к заборам, а за ними
простирались неизведанные леса, дороги, где был интересен каждый поворот, каждый шаг был чем-то новым и все благодаря недостижимости.
Пришла школа. День за днем мы слышали - это так, потому что.
Вот это место - оно такое. Все уже измерено.
Мы отбрыкивались, мы не хотели заполнять линиями контурные карты - это обесценивало все знания, этот великий Аркан - весь мир.
Одновременно мы постигали, что кинотеатр, до которого аж 5 остановок - он совсем близко. Что у города есть свой, другой край - совсем далекий, чужой как другая планета. Но мы взрослели.
Метро сокращало пути, хоть так и не дало полное чувство открытия нового места.
Другой конец, при ближайшем рассмотрении оказывался той же стороной монеты. И мы снова искали.
Границы нашего слова "далеко" отодвигались по железнодорожным путям.
Другой город - это огого - совсем другое дело.
Первая ночь в поезде и неделя в Питере показала, что монета показала краешек ребра, но крутиться даже не думает.
Море оказалось интересней. Но атмосфера, которую привезли с собой, не умение оставить себя дома, мелкие городки и мелкие же люди - это пазл, картинку которого считаешь скучной, а другие детальки в него не лезут. но ты же привез с собой коробку, как ее выкинуть.
И с осознанностью в возрасте начинаешь понимать.
Другим миром может быть любая секунда. Любое место.
Люди и их другие взгляды, которые ты учишься ловить.
События, которые дают тебе по морде и ты тянешь руки к таким кулакам вновь и снова.
И интернет - он дал иллюзию безграничности, он же ее отнял.

Общение с другим местом не делает твое место другим.
Это одна из причин, почему мне не надоест читать.

Вздернутый носик тщетно пытался спрятаться под шарф.
Приторный запах вагона не исчезал, но мысленно отторгая, она оставалась как бы вне его.
Ну и что.
Бездумные тычки в планшет, испачканные дорожной солью и слякотью рыжие ботинки, потертое нахалами синее пальто. Но белый, сверкающий капюшон толстовки.
Да, Эля почти что гордилась его чистотой.
В этом скучном городе, с его ползающей, прилипающей коркой, что-то чистое действительно заслуживает гордости.
Двери раздвигаются, (кто-то бессовестно считает это "открытием") и, конечно, мысли разрушаются толчками и серостью чужих ботинок.
Кто-то подвинулся, но что поделать, всех не хватает на личное пространство. Замещать его раздражением, видимо, модно в наши дни.
И черт с ним. Я, мои мысли и капюшон выберутся, дайте еще пару остановок.

Мы слишком мало разговариваем друг с другом. Телевизор – это не общение, интернет – тоже; как ни странно, то же самое можно сказать и про телефон. Экхард, Илона, ее семейство и их друзья – вокруг меня собрались люди, которые общаются по-настоящему. Общение подразумевает слова, интонации, лица и улыбки; паузы, жесты, движения ног; уходы-приходы, будни и прозу жизни. Почему мы перестали ценить разговоры? Почему нам все время хочется, чтобы звуки были громче, цвета – ярче, напитки – крепче, наркотики – забористее? Почему мы ведем себя так, словно поговорить с друзьями уже не модно, словно это для старых, бедных и обиженных жизнью? Вырваться из замкнутого круга тщеславия так сложно, и беседа с другом – один из немногих путей, одни из немногих врат, через которые можно войти в Круг иных.

 

Уильям Николсон

Больше года не писал.

Он старался отдышаться.
Лес совсем не хотел отпускать, он все вокруг превращал в себя, цепляясь, прилипая, помогая упасть, отдохнуть и услышать его голос.
Но он вырвался.
Нагретый асфальт - пожалуй не многое, что указывало вниз. Воздух тлел, дешевой сигарой разлетаясь по всему миру. А мир-то можно было увидеть не поворачивая головы - везде он.

Он вышел на середину. В центр, отмеченный "разделенною линией жизни", туда, где уже не "А", но до "Б" не добраться никогда.

Ветер... Он один хотел что-то сделать в этом тяжелом, перегруженном воздухе. 

Но всем когда-то бывает тяжело, сложно что-то поднять и взволновать.

Если в начале и конце поставить зеркала - что ты увидишь?

[700x470]

Ты пройдешь мимо урны, в которой
Так часто оставлял свои мечты.
У тебя вибрировал палец нажать на звонок
Чтобы кто-то пришел и сбросил твои мысли
Вниз. На самое небо твоих волос.
Задернул шторы. Широкой ладонью на поля красных глаз.
Рука на карте, карта на сердце, а сердце все в проволоке, изолированной крошками табака.
Прогретая трубка, едва теплится огонёк, но ты помнишь, как оно все было, да?
И твой балкон усеян обрывками того, что так и не поднялось, не завертелось.