My beloved Joseph!
"Печальная истина состоит в том, что слова пасуют перед действительностью".
И.Б.
Север крошит металл, но щадит стекло.
Учит гортань проговорить "впусти".
Холод меня воспитал и вложил перо
в пальцы, чтоб их согреть в горсти.
***
Замерзая, я вижу,как за моря
солнце садится, и никого кругом.
То ли коблук скользит, то ли сама земля
закругляется под каблуком.
И в гортани моей, где положен смех
или речь, или горячий чай,
все отчетливей раздается снег
и чернеет, что твой Седов, "прощай"
My beloved Joseph!
...Общественный суд был назначен на 25 декабря, но к этому времени Бродский уехал в Москву и 1964 год встретил на «Канатчиковой даче» – в Московской психиатрической больнице имени Кащенко. Туда на обследование его устроили друзья в надежде, что диагноз душевного расстройства спасет поэта от худшей судьбы. Этот план осуществить помогли знакомые врачи-психиатры. Тогда же Бродский писал об этом новогодье:
Здесь в палате шестой,
встав на страшный постой
в белом царстве спрятанных лиц
ночь белеет ключом
пополам с главврачом...
Измученный нервным напряжением последних месяцев Бродский испугался, что он в самом деле потеряет рассудок «в белом царстве спрятанных лиц», и уже через несколько дней потребовал у друзей, чтобы его вызволили из психбольницы, куда они не без труда его устроили. Все же желанную справку, видимо, получить удалось, поскольку позднее Ахматова пишет А. А. Суркову: «Спешу сообщить, что Иосиф Бродский выписан с Канатчиковой дачи [...] с диагнозом шизоидной психопатии и что видевший его месяц тому назад психиатр утверждает, что состояние его здоровья значительно ухудшилось вследствие травли, которую больной перенес в Ленинграде».
Сам же Бродский, вспоминая как паковали его копы у парадного подъезда, нехотя отвечал, что они прицепились к нему и начали нести какую-то антисемитскую хуйню...
Вот и поговорим теперь почему он "бросил страну, что меня вскормила"...
[320x240]My beloved Joseph!
Пишущий стихотворение, однако, пишет его не потому, что он рассчитывает на
посмертную славу, хотя он часто и надеется, что стихотворение его переживет,
пусть не надолго. Пишущий стихотворение пишет его потому, что язык ему
подсказывает или просто диктует следующую строчку. Начиная стихотворения, поэт,
как правило, не знает, чем оно кончится, и порой оказывается очень удивлен тем,
что получилось, ибо часто получается лучше, чем он предполагал, часто мысль его
заходит дальше, чем он рассчитывал. Это и есть тот момент, когда будущее языка
вмешивается в его настоящее.
Joseph Brodsky
[331x500]My beloved Joseph!
прошу прощения, если уже было...я просто не помню...
"Мои мечты и чувства в сотый раз
Идут к тебе дорогой пилигримов"
В. Шекспир
Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы.
Увечны они, горбаты,
голодны, полуодеты,
глаза их полны заката,
сердца их полны рассвета.
За ними поют пустыни,
вспыхивают зарницы,
звезды горят над ними,
и хрипло кричат им птицы:
что мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежным,
и сомнительно нежным,
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
...И, значит, остались только
иллюзия и дорога.
И быть над землей закатам,
и быть над землей рассветам.
Удобрить ее солдатам.
Одобрить ее поэтам.
p.s.
все евреи знают это стихотворение наизусть:))
My beloved Joseph!
Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
p.s. это одно из самых сильных его стихотворений...
спасибо большое, что вы создали сообщзество для И.Б.
я до гробовой доски его люблю и нашла в вашем дневнике множество его лучших стихов...
[391x336]
В эту зиму с ума
я опять не сошел. А зима,
глядь, и кончилась. Шум ледохода
и зеленый покров
различаю. И, значит, здоров.
С новым временем года
поздравляю себя
и, зрачок о Фонтанку слепя,
я дроблю себя на сто.
Пятерней по лицу
провожу. И в мозгу, как в лесу —
оседание наста.
Дотянув до седин,
я смотрю, как буксир среди льдин
пробирается к устью.
Не ниже
поминания зла
превращенье бумаги в козла
отпущенья обид.
Извини же
за возвышенный слог:
не кончается время тревог,
но кончаются зимы.
В этом — суть перемен,
в толчее, в перебранке Камен
на пиру Мнемозины.
не знаю было или нет...есл что - извиняюсь)
Шум шагов, шум шагов, бой часов,
снег летит, снег летит на карниз.
Если слышишь приглушенный зов,
то спускайся по лестнице вниз.
Город спит, город спит, спят дворцы,
снег летит вдоль ночных фонарей,
город спит, город спит, спят отцы,
обхватив животы матерей.
В этот час, в этот час, в этот миг
над карнизами кружится снег,
в этот час мы уходим от них,
в этот час мы уходим навек.
Нас ведет КРЫСОЛОВ! КРЫСОЛОВ!
вдоль панелей и цинковых крыш,
и звенит и летит из углов
СВЕТЛЫЙ ХОР ВОЗВРАТИВШИХСЯ КРЫС.
Вечный мальчик, молодчик, юнец,
вечный мальчик, любовник, дружок,
обернись, оглянись, наконец,
как витает над нами снежок.
За спиной полусвет, полумрак,
только пятнышки, пятнашки глаз,
кто б ты ни был - подлец иль дурак,
все равно здесь не вспомнят о нас!
Так за флейтой настойчивей мчись,
снег следы заметет, занесет,
от безумья забвеньем лечись!
От забвенья безумье спасет.
Так спасибо тебе, Крысолов,
на чужбине отцы голосят,
так спасибо за славный улов,
никаких возвращений назад.
Как он выглядит - брит или лыс,
наплевать на прическу и вид,
но СЧАСТЛИВОЕ ПЕНИЕ КРЫС
как всегда над Россией звенит!
Вот и жизнь, вот и жизнь пронеслась,
вот и город заснежен и мглист,
только помнишь безумную власть
и безумный уверенный свист.
Так запомни лишь несколько слов:
нас ведет от зари до зари,
нас ведет КРЫСОЛОВ! КРЫСОЛОВ!
нас ведет КРЫСОЛОВ - повтори.
Я. Гордину
Все это было, было.
Все это нас палило.
Все это лило, било,
вздергивало и мотало,
и отнимало силы,
и волокло в могилу,
и втаскивало на пьедесталы,
а потом низвергало,
а потом - забывало,
а потом вызывало
на поиски разных истин,
чтоб начисто заблудиться
в жидких кустах амбиций,
в дикой грязи простраций,
ассоциаций, концепций
и - просто среди эмоций.
Но мы научились драться
и научились греться
у спрятавшегося солнца
и до земли добираться
без лоцманов, без лоций,
но - главное - не повторяться.
Нам нравится постоянство.
Нам нравятся складки жира
на шее у нашей мамы,
а также - наша квартира,
которая маловата
для обитателей храма.
Нам нравится распускаться.
Нам нравится колоситься.
Нам нравится шорох ситца
и грохот протуберанца,
и, в общем, планета наша,
похожая на новобранца,
потеющего на марше.
3 декабря 1958
[173x220]
Давным-давно, когда Иосиф Бродский не был ещё классиком, американским поэтом - лауреатом,
почетным доктором множества европейских университетов, лауреатом Нобелевской премии,
кавалером ордена Почетного Легиона, и просто не опубликовал ни единой строчки, -
он зарабатывал на жизнь чем попало. Вылитый Джек Лондон. Работал Бродский и
рабочим на оборонном заводе, и кочегаром в котельной, и помощником прозектора
в морге, и техником-геологом. На последнем, геологическом поприще,
мы оказались коллегами, что наполняет меня понятной гордостью.
Между прочим, в 1964 году советская власть “забеспокоилась”, что Иосиф зарабатывает
недостаточно и не может прокормить себя. Доказав этот печальный факт на двух судах -
открытом и закрытом - правители великой державы сослали Бродского в деревню Норeнскую
Архангельской области. По их мнению, именно там, нагружая самосвалы навозом,
поэту будет легче сводить концы с концами.
Вернувшись из ссылки, Бродский попросил меня устроить его в геологическую экспедицию.
Я поговорила со своим шефом, унылым мужчиной по имени Иван Егорович Богун,
и он пожелал лично побеседовать с будущим сотрудником.
Я позвонила Иосифу: “Приходи завтра на смотрины. Приоденься, побрейся и прояви
геологический энтузиазм.”
Иосиф явился обросший трехдневной щетиной, в неведомых утюгу парусиновых брюках.
Нет, франтом он в те годы не был. Это на Западе фрак и смокинг стали ему
жизненно необходимы.
Итак, Иосиф, не дожидаясь приглашения, плюхнулся в кресло и задымил в нос
некурящему Богуну смертоносной сигаретой “Прима.”
– Ваша приятельница утверждает, что вы увлечены геологией, рветесь в поле
и будете незаменимым работником, - любезно сказал Иван Егорыч.
– Могу себе представить, – пробормотал Бродский и залился румянцем
(в юности он был мучительно застенчив).
– В этом году у нас три экспедиции - Кольский, Средняя Азия и Магадан.
Куда бы вы предпочли ехать?
– Не имеет значения, – хмыкнул Иосиф и схватился за подбородок.
– Вот как! А что вам больше нравится – картирование или поиски
и разведка полезных ископа. . .
– Абсолютно без разницы, – перебил Бродский, – Лишь бы вон отсюда.
– Может, гамма-каротаж? – не сдавался начальник.
– Хоть гамма, хоть - дельта - один черт! - Парировал Бродский.
Богун нахмурился и поджал губы.
– И все же... Какая область геологической деятельности
вас особенно привлекает?
– Геологической? – переспросил Иосиф и хихикнул.
Богун опустил очки на кончик носа и поверх них пристально взглянул на поэта.
Под его взглядом Бродский совершенно сконфузился, зарделся и заёрзал в кресле.
– Позвольте спросить, – ледяным голосом отчеканил Иван Егорыч, –
А что-нибудь вас вообще в жизни интересует?
– Разумеется, – оживился Иосиф, – очень даже! Больше всего на свете меня
интересует метафизическая сущность поэзии. Понимаете, поэзия – это высшая
форма существования языка. В идеале – это отрицание языком своей массы
и законов тяготения, устремление языка вверх, к тому началу, в котором было Слово...
Наконец-то, предмет беседы заинтересовал Бродского. Он уселся поудобнее,
снова вытащил “Приму”, чиркнул спичкой и с удовольствием затянулся.
– Видите ли, – доверительно продолжал Иосиф, – все эти терцины, секстины,
децимы, – всего лишь многократно повторяемая разработка последовавшего
за начальным Словом эха. Они только кажутся искусственной формой
организации поэтической речи, понимаете?
Ошеломленный Иван Егорыч не поддержал беседы. Он втянул голову в плечи и, пробормотав:
– Минуточку, – привстал с кресла и поманил меня рукой.
– Будьте добры, проводите вашего товарища до лифта...
Выходя вслед за Иосифом из кабинета, я оглянулась.
Иван Егорыч глядел на меня безумным взором и энергично крутил пальцем у виска.
Людмила Штерн, Наш Техас (Р)
01-11-2005
Источник: http://www.sem40.ru/culture/books/15835/
Дмитрию Бобышеву
Пресловутая иголка в не менее достославном стоге,
в городском полумраке, полусвете,
в городском гаме, плеске и стоне
тоненькая песенка смерти.
Верхний свет улиц, верхний свет улиц
всё рисует нам этот город и эту воду,
и короткий свист у фасадов узких,
вылетающий вверх, вылетающий на свободу.
Девочка-память бредет по городу, бренчат в ладони монеты,
мертвые листья кружатся выпавшими рублями,
над рекламными щитами узкие самолеты взлетают в небо,
как городские птицы над железными кораблями.
Громадный дождь, дождь широких улиц льется над мартом,
как в те дни возвращенья, о которых мы не позабыли.
Теперь ты идешь один, идешь один по асфальту,
и навстречу тебе летят блестящие автомобили.
Вот и жизнь проходит, свет над заливом меркнет,
шелестя платьем, тарахтя каблуками, многоименна,
и ты остаешься с этим народом, с этим городом и с этим веком,
да, один на один, как ты ни есть ребенок.
Девочка-память бредет по городу, наступает вечер,
льется дождь, и платочек ее хоть выжми,
девочка-память стоит у витрин и глядит на бельё столетья
и безумно свистит этот вечный мотив посредине жизни.
<?>
Так долго вместе прожили, что вновь
второе января пришлось на вторник,
что удивленно поднятая бровь,
как со стекла автомобиля -- дворник,
с лица сгоняла смутную печаль,
незамутненной оставляя даль.
Так долго вместе прожили, что снег
коль выпадет, то думалось -- навеки,
что, дабы не зажмуривать ей век,
я прикрывал ладонью их, и веки,
не веря, что их пробуют спасти,
метались там, как бабочки в горсти.
Так чужды были всякой новизне,
что тесные объятия во сне
бесчестили любой психоанализ;
что губы, припадавшие к плечу,
с моими, задувавшими свечу,
не видя дел иных, соединялись.
Так долго вместе прожили, что роз
семейство на обшарпанных обоях
сменилось целой рощею берез,
и деньги появились у обоих,
и тридцать дней над морем, языкат,
грозил пожаром Турции закат.
Так долго вместе прожили без книг,
без мебели, без утвари, на старом
диванчике, что -- прежде чем возник --
был треугольник перпендикуляром,
восставленным знакомыми стоймя
над слившимися точками двумя.
Так долго вместе прожили мы с ней,
что сделали из собственных теней
мы дверь себе -- работаешь ли, спишь ли,
но створки не распахивались врозь,
и мы прошли их, видимо, насквозь
и черным ходом в будущее вышли.
Я дважды пробуждался этой ночью
и брел к окну, и фонари в окне,
обрывок фразы, сказанной во сне,
сводя на нет, подобно многоточью,
не приносили утешенья мне.
Ты снилась мне беременной, и вот,
проживши столько лет с тобой в разлуке,
я чувствовал вину свою, и руки,
ощупывая с радостью живот,
на практике нашаривали брюки
и выключатель. И бредя к окну,
я знал, что оставлял тебя одну
там, в темноте, во сне, где терпеливо
ждала ты, и не ставила в вину,
когда я возвращался, перерыва
умышленного. Ибо в темноте –
там длится то, что сорвалось при свете.
Мы там женаты, венчаны, мы те
двуспинные чудовища, и дети
лишь оправданье нашей наготе.
В какую-нибудь будущую ночь
ты вновь придешь усталая, худая,
и я увижу сына или дочь,
еще никак не названных, – тогда я
не дернусь к выключателю и прочь
руки не протяну уже, не вправе
оставить вас в том царствии теней,
безмолвных, перед изгородью дней,
впадающих в зависимость от яви,
с моей недосягаемостью в ней.
Февраль 1971
Откуда ни возьмись -
как резкий взмах -
Божественная высь
в твоих словах -
как отповедь, верней,
как зов: "за мной!" -
над нежностью моей,
моей, земной.
Куда же мне? На звук!
За речь. За взгляд.
За жизнь. За пальцы рук.
За рай. За ад.
И, тень свою губя
(не так ли?), хоть
за самого себя.
Верней, за плоть.
За сдержанность, запал,
всю боль - верней,
всю лестницу из шпал,
стремянку дней
восставив - поднимусь!
(Не тело - пуст!)
Как эхо, я коснусь
и стоп, и уст.
Звучи же! Меж ветвей,
в глуши, в лесу,
здесь, в памяти твоей,
в любви, внизу
постичь - на самом дне!
не по плечу:
нисходишь ли ко мне,
иль я лечу.
Осень. Оголенность тополей
раздвигает коридор аллей
в нашем не-именьи. Ставни бьются
друг о друга. Туч невпроворот,
солнце забуксует. У ворот
лужа, как расколотое блюдце.
Спинка стула, платьица без плеч.
Ни тебя в них больше не облечь,
ни сестер, раздавшихся за лето.
Пальцы со следами до-ре-ми.
В бельэтаже хлопают дверьми,
будто бы палят из пистолета.
И моя над бронзовым узлом
пятерня, как посуху - веслом.
"Запираем" - кличут - "Запираем!"
Не рыдай, что будущего нет.
Это - тоже в перечне примет
места, именуемого Раем.
Запрягай же, жизнь моя сестра,
в бричку яблонь серую. Пора!
По проселкам, перелескам, гатям,
за семь верст некрашеных и вод,
к станции, туда, где небосвод
заколочен досками, покатим.
Ну, пошел же! Шляпу придержи
да под хвост не опускай вожжи.
Эх, целуйся, сталкивайся лбами!
То не в церковь белую к венцу -
прямо к света нашего концу,
точно в рощу вместе за грибами.
Октябрь 1969, Коктебель
мм.. ой, а вам нравятся статьи Бродского? Мне кажется в них что-то поэтское теряется; читаешь и чувствуешь, что все, что было магией пропитано, неземным по рукам-ногам перевязано - на самом деле есть результат точных математических расчетов и прочее-прочее?
а еще мне нравятся его фотографии, когда он уже весь сединами покрыт. Во-о-от). И сквозь строчки ранних стихов таки проглядывает это его умудренное лицо, ни на что ни смотря.
На независимость Украины (1994)
Дорогой Карл XII, сражение под Полтавой,
слава Богу, проиграно. Как говорил картавый,
"время покажет Кузькину мать", руины,
кости посмертной радости с привкусом Украины.
То не зелено-квитный, траченный изотопом,--
жовто-блакытный реет над Конотопом,
скроенный из холста, знать, припасла Канада.
Даром что без креста, но хохлам не надо.
Гой ты, рушник, карбованец, семечки в полной жмене!
Не нам, кацапам, их обвинять в измене.
Сами под образами семьдесят лет в Рязани
с залитыми глазами жили, как при Тарзане.
Скажем им, звонкой матерью паузы медля строго:
скатертью вам, хохлы, и рушником дорога!
Ступайте от нас в жупане, не говоря -- в мундире,
по адресу на три буквы, на все четыре
стороны. Пусть теперь в мазанке хором гансы
с ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы.
Как в петлю лезть -- так сообща, путь выбирая в чаще,
а курицу из борща грызть в одиночку слаще.
Прощевайте, хохлы, пожили вместе -- хватит!
Плюнуть, что ли, в Днипро, может, он вспять покатит,
брезгуя гордо нами, как скорый, битком набитый
кожаными углами и вековой обидой.
Не поминайте лихом. Вашего хлеба, неба,
нам, подавись мы жмыхом и колобом, не треба.
Нечего портить кровь, рвать на груди одежду.
Кончилась, знать, любовь, коль и была промежду.
Что ковыряться зря в рваных корнях глаголом?
Вас родила земля, грунт, чернозем с подзолом.
Полно качать права, шить нам одно, другое.
Это земля не дает вам, кавунам, покоя.
Ой да Левада-степь, краля, баштан, вареник!
Больше, поди, теряли -- больше людей, чем денег.
Как-нибудь перебьемся. А что до слезы из глаза --
нет на нее указа, ждать до другого раза.
С Богом, орлы, казаки, гетманы, вертухаи!
Только когда придет и вам помирать, бугаи,
будете вы хрипеть, царапая край матраса,
строчки из Александра, а не брехню Тараса.
источник