Апрель, апрель, беги и кашляй,
роняй себя из теплых рук,
над Петропавловскою башней
смыкает время узкий круг,

нет, нет. Останется хоть что-то,
хотя бы ты, апрельский свет,
хотя бы ты, моя работа.
Ни пяди нет, ни пяди нет,

ни пяди нет и нету цели,
движенье вбок, чего скрывать,
и так оно на самом деле,
и как звучит оно -- плевать.

Один -- Таврическим ли садом,
один -- по Пестеля домой,
один -- башкой, руками, задом,
ногами. Стенка. Боже мой.

Такси, собор. Не понимаю.
Дом офицеров, майский бал.
Отпой себя в начале мая,
куда я, Господи, попал.
---

Такое ощущение, что это Пастернак писал....

            Памяти Федерико Гарсиа Лорки

                Существует своего рода легенда, что перед расстрелом
                он увидел, как над головами солдат поднимается солнце.
                И тогда он произнес: - А все-таки восходит солнце ...
                Возможно, это было начало стихотворения.

Запоминать пейзажи
           за окнами в комнатах женщин,
           за окнами в квартирах
                                 родственников,
           за окнами в кабинетах
                                 сотрудников.
Запоминать пейзажи
           за могилами единоверцев.

Запоминать,
            как медленно опускается снег,
            когда нас призывают к любви.
Запоминать небо,
           лежащее на мокром асфальте,
           когда напоминают о любви к ближнему.
Запоминать,
            как сползающие по стеклу мутные потоки дождя
            искажают пропорции зданий,
            когда нам объясняют, что мы должны
            делать.
Запоминать,
            как над бесприютной землею
            простирает последние прямые руки
            крест.

Лунной ночью
       запоминать длинную тень,
       отброшенную деревом или человеком.
Лунной ночью
       запоминать тяжелые речые волны,
       блестящие, словно складки поношенных
       брюк.

       А на рассвете
запоминать белую дорогу,
       с которой сворачивают конвоиры,
запоминать,
       как восходит солнце
       над чужими затылками конвоиров.

1959

В колонках играет - Ночные Снайперы:Салют,зима!

 С женой в Оксфорде.

 

[414x371]

Иосифу последнее прости от темных дебрей матушки Руси. Беспамятна, огромна и седа, обидела наотмашь, навсегда но навсегда до косточки проник ее неописуемый язык. И он на нем, как бредил, колдовал и новое шаманство создавал. На берегу Атлантики родной, да только на сторонке на чужой. И долетел - и нас замучил он - Его высокий и картавый стон. Как одинок - и как свободен дух! И как же выбрать нам одно из двух? Не вышло помереть в родном дому. Иосиф, брат, мир праху твоему.

Теперь я уезжаю из Москвы.
Ну, бог с тобой, нескромное мученье.
Так вот они как выглядят, увы,
Любимые столетия мишени.

Ну что ж, стреляй по перемене мест,
И салютуй реальностям небурным,
Хотя бы это просто переезд
От сумрака москвы до петербурга.

Стреляй по жизни, равная судьба.
О, даже приблизительно не целься.
Вся жизнь моя -- неловкая стрельба
По образам политики и секса.

Все кажется, что снова возвратим
Бесплодность этих выстрелов бесплатных,
Как некий приз тебе, москва, о, тир -
Все мельницы, танцоры, дипломаты.

Теперь я уезжаю из москвы,
С пустым кафе расплачиваюсь щедро.
Так вот оно, подумаете вы,
Бесславие в одежде разобщенья.

А впрочем, не подумаете, нет.
Зачем кружил вам облик мой случайный?
Но одиноких странствований свет
Тем легче, чем их логика печальней.

Живи, живи, и делайся другим,
И, слабые дома сооружая,
Живи, по временам переезжая,
И скупо дорожи недорогим.

1

Сдав все свои экзамены, она
к себе в субботу пригласила друга,
был вечер, и закупорена туго
была бутылка красного вина.

А воскресенье началось с дождя,
и гость, на цыпочках прокравшись между
скрипучих стульев, снял свою одежду
с непрочно в стену вбитого гвоздя.

Она достала чашку со стола
и выплеснула в рот остатки чая.
Квартира в этот час еще спала.
Она лежала в ванне, ощущая

всей кожей облупившееся дно,
и пустота, благоухая мылом,
ползла в нее через еще одно
отверстие, знакомящее с миром.

2

Дверь тихо притворившая рука
была -- он вздрогнул -- выпачкана; пряча
ее в карман, он услыхал, как сдача
с вина плеснула в недрах пиджака.

Проспект был пуст. Из водосточных труб
лилась вода, сметавшая окурки.
Он вспомнил гвоздь и струйку штукатурки,
и почему-то вдруг с набрякших губ

*сорвалось слово (Боже упаси
от всякого его запечатленья),
и если б тут не подошло такси,
остолбенел бы он от изумленья.

Он раздевался в комнате своей,
не глядя на припахивавший потом
ключ, подходящий к множеству дверей,
ошеломленный первым оборотом.

1970

* Ранний вариант этой строфы по ЧР: -- С. В. слетела ругань. Глядя в пустоту,
он покраснел и, осознав нелепость,
так удивился собственному рту,
что врос бы в грунт, не покажись троллейбус.

   ЛИРИКА

                        О.Б.

Через два года
высохнут акации,
упадут акции,
поднимутся налоги.
Через два года
увеличится радиация.
Через два года.
Через два года.

Через два года
истреплются костюмы,
перемелем истины,
переменим моды.
Через два года
износятся юноши.
Через два года.
Через два года.

Через два года
поломаю шею,
поломаю руки,
разобью морду.
Через два года
мы с тобой поженимся.
Через два года.
Через два года.

1959

Звезды еще не гасли.
Звезды были на месте,
когда они просыпались
в курятнике
на насесте
и орали гортанно.

...Тишина умирала,
как безмолвие храма
с первым звуком хорала.
Тишина умирала.
Оратаи вставали
и скотину в орала
запрягали, зевая
недовольно и сонно.

Это было начало.
Приближение солнца
это все означало,
и оно поднималось
над полями,
над горами.

...Петухи отправлялись
за жемчужными зернами.
Им не нравилост просо.
Им хотелось получше.
Петухи зарывались
в навозные кучи.
Но зерно извлекали,
но зерно находили
и об этом с насеста
на рассвете кричали:
- Мы нашли его сами.
И очистили сами.
Об удаче сообщаем
собственными голосами.

***

В этом сиплом хрипении
за годами,
за веками
я вижу материю времени,
открытую петухами.


1958

[360x500]
my beloved Joseph!

Памяти отца: Австралия

Ты ожил, снилось мне, и уехал
в Австралию. Голос с трехкратным эхом
окликал и жаловался на климат
и обои: квартиру никак не снимут,
жалко, не в центре, а около океана,
третий этаж без лифта, зато есть ванна,
пухнут ноги, "А тапочки я оставил" --
прозвучавшее внятно и деловито.
И внезапно в трубке завыло "Аделаида! Аделаида!",
загремело, захлопало, точно ставень
бился о стенку, готовый сорваться с петель.

Все-таки это лучше, чем мягкий пепел
крематория в банке, ее залога --
эти обрывки голоса, монолога
и попытки прикинуться нелюдимом

в первый раз с той поры, как ты обернулся дымом.

Прощай,
Позабудь
и не обессудь,
А письма сожги, как мост.
Да будет мужественным твой путь,
Да будет он прям и прост.
Да будет во мгле для тебя гореть
Звездная мишура,
Да будет надежда ладони греть
У твоего костра.
Да будут метели, снега, дожди
и бешеный рев огня;
Да будет удач у тебя впереди
больше, чем у меня.
Да будет могуч и прекрасен бой,
гремящий в твоей груди.

Я счастлив за тех, которым с тобой,
может быть по пути.

И.А. Бродский, 1957

my beloved Joseph!

ХХХIV

Я включаю газ, согреваю кости.
Я сижу на стуле, трясусь от злостию
Не желаю искать жемчуга в компосте!
Я беру на себя эту смелость!
Пусть изучает навоз кто хочет.
Патриот, господа, не крыловский кочет.
Пусть КГБ на меня не дрочит.
Не бренчи ты в подкладке, мелочь!

......................


XXXVI

Нпичего не остыну! Вообще забудьте!
Я помышляю почти о бунте!
Не присягал я косому Будде,
за червонец помчусь за зайцем!
Пусть закроетс я - где стамеска! -
яснополянская хлеборезка!
Непротивленье, панове, мерзко.
Это мне - как серпом по яйцам!

......................

p.s
предполагая цензуру не стану публиковать поздравительные стишки Бродского к Найману, Барышникову, Довлатову и т.д.

                Булату Окуджаве

     Ах, свобода, ах, свобода.
     Ты - пятое время года.
     Ты - листик на ветке ели.
     Ты - восьмой день недели.
     Ах, свобода, ах, свобода.
     У меня одна забота:
     почему на свете нет завода,
     где бы делалась свобода?
     Даже если, как считал ученый,
     ее делают из буквы черной,
     не хватает нам бумаги белой.
     Нет свободы, как ее ни делай.
     Почему летает в небе птичка?
     У нее, наверно, есть привычка.
     Почему на свете нет завода,
     где бы делалась свобода?
     Даже если, как считал философ,
     ее делают из нас, отбросов,
     не хватает равенства и братства,
     чтобы в камере одной собраться.
     Почему не тонет в море рыбка?
     Может быть, произошла ошибка?
     Отчего, что птичке с рыбкой можно,
     для простого человека сложно?
     Ах, свобода, ах, свобода.
     На тебя не наступает мода.
     В чем гуляли мы и в чем сидели,
     мы бы сняли и тебя надели.
     Почему у дождевой у тучки
     есть куда податься от могучей кучки?
     Почему на свете нет завода,
     где бы делалась свобода?
     Ах, свобода, ах, свобода.
     У тебя своя погода.
     У тебя - капризный климат.
     Ты наступишь, но тебя не примут.

[448x336]
my beloved Joseph!



Письмо к А. Д.

Bсе равно ты не слышишь, все равно не услышишь ни слова,
все равно я пишу, но как странно писать тебе снова,
но как странно опять совершать повторенье прощанья.
Добрый вечер. Kак странно вторгаться в молчанье.

Bсе равно ты не слышишь, как опять здесь весна нарастает,
как чугунная птица с тех же самых деревьев слетает,
как свистят фонари, где в ночи ты одна проходила,
распускается день -- там, где ты в одиночку любила.

Я опять прохожу в том же светлом раю, где ты долго болела,
где в шестом этаже в этой бедной любви одиноко смелела,
там где вновь на мосту собираются красной гурьбою
те трамваи, что всю твою жизнь торопливо неслись за тобою.

Боже мой! Bсе равно, все равно за тобой не угнаться,
все равно никогда, все равно никогда не подняться
над отчизной своей, но дано увидать на прощанье,
над отчизной своей ты летишь в самолете молчанья.

Добрый путь, добрый путь, возвращайся с деньгами и славой.
Добрый путь, добрый путь, о как ты далека, Боже правый!
О куда ты спешишь, по бескрайней земле пробегая,
как здесь нету тебя! Tы как будто мертва, дорогая.

B этой новой стране непорочный асфальт под ногою,
твои руки и грудь -- ты становишься смело другою,
в этой новой стране, там где ты обнимаешь и дышишь,
говоришь в микрофон, но на свете кого-то не слышишь.

Cохраняю твой лик, устремленный на миг в безнадежность, --
безразличный тебе -- за твою уходящую нежность,
за твою одинокость, за слепую твою однодумность,
за смятенье твое, за твою молчаливую юность.

Bсе, что ты обгоняешь, отстраняешь, приносишься мимо,
все, что было и есть, все, что будет тобою гонимо, --
ночью, днем ли, зимою ли, летом, весною
и в осенних полях, -- это все остается со мною.

Принимаю твой дар, твой безвольный, бездумный подарок,
грех отмытый, чтоб жизнь распахнулась, как тысяча арок,
а быть может, сигнал -- дружелюбный -- о прожитой жизни,
чтоб не сбиться с пути на твоей невредимой отчизне.

До свиданья! Прощай! Tам не ты -- это кто-то другая,
до свиданья, прощай, до свиданья, моя дорогая.
Oтлетай, отплывай самолетом молчанья -- в пространстве мгновенья,
кораблем забыванья -- в широкое море забвенья.

М. Б.

Дверь хлопнула, и вот они вдвоем
стоят уже на улице. И ветер
их обхватил. И каждый о своем
задумался, чтоб вздрогнуть вслед за этим.
Канал, деревья замерли на миг.
Холодный вечер быстро покрывался
их взглядами, а столик между них
той темнотой, в которой оказался.
Дверь хлопнула, им вынесли шпагат,
по дну и задней стенке пропустили
и дверцы обмотали наугад,
и вышло, что его перекрестили.
Потом его приподняли с трудом.
Внутри негромко звякнула посуда.
И вот, соединенные крестом,
они пошли, должно быть, прочь отсюда.
Вдвоем, ни слова вслух не говоря.
Они пошли. И тени их мешались.
Вперед. От фонаря до фонаря.
И оба уменьшались, уменьшались.

октябрь 1963

Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но неважно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить, уже не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях;
я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;
поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне -
как не сказано ниже по крайней мере -
я взбиваю подушку мычащим "ты"
за морями, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты,
как безумное зеркало повторяя.

Вместе они любили
сидеть на склоне холма.
Оттуда видны им были
церковь, сады, тюрьма.
Оттуда они видали
заросший травой водоем.
Сбросив в песок сандалии,
сидели они вдвоем.

Руками обняв колени,
смотрели они в облака.
Внизу у кино калеки
ждали грузовика.
Мерцала на склоне банка
возле кустов кирпича.
Над розовым шпилем банка
ворона вилась, крича.

Машины ехали в центре
к бане по трем мостам.
Колокол звякал в церкви:
электрик венчался там.
А здесь на холме было тихо,
ветер их освежал.
Кругом ни свистка, ни крика.
Только комар жжужал.

Трава была там примята,
где сидели они всегда.
Повсюду черные пятна --
оставила их еда.
Коровы всегда это место
вытирали своим языком.
Всем это было известно,
но они не знали о том.

Окурки, спичка и вилка
прикрыты были песком.
Чернела вдали бутылка,
отброшенная носком.
Заслышав едва мычанье,
они спускались к кустам
и расходились в молчаньи --
как и сидели там.

стихотворенье длинное, но замечательное, читать дальше тут

[448x315]
my beloved Joseph!

Я слышу не то, что ты мне говоришь, а голос.
Я вижу не то, во что ты одета, а ровный снег.
И это не комната, где мы сидим, но полюс;

плюс наши следы ведут от него, а не к.

Когда-то я знал на память все краски спектра.
Теперь различаю лишь белый, врача смутив.
Но даже ежели песенка вправду спета,
от нее остается еще мотив.

Я рад бы лечь рядом с тобою, но это -- роскошь.
Если я лягу, то -- с дерном заподлицо.
И всхлипнет старушка в избушке на курьих ножках
и сварит всмятку себе яйцо.

Раньше, пятно посадив, я мог посыпать щелочь.
Это всегда помогало, как тальк прыщу.
Теперь вокруг тебя волнами ходит сволочь.
Ты носишь светлые платья. И я грущу.

<1993>

my beloved Joseph!

"Формула тюрьмы - недостаток пространства, возмещенный избытком времени"

     Вечером входишь в подъезд, и звук
     шагов тебе самому
     страшен настолько, что твой испуг
     одушевляет тьму.

     Будь ты другим и имей черты
     другие, и, пряча дрожь,
     по лестнице шел бы такой как ты,
     ты б уже поднял нож.

     Но здесь только ты; и когда с трудом
     ты двери своей достиг,
     ты хлопаешь ею -- и в грохоте том
     твой предательский крик.

             1970