Холуй трясется. Раб хохочет.
Палач свою секиру точит.
Тиран кромсает каплуна.
Сверкает зимняя луна.

Се вид Отечества, гравюра.
На лежаке - Солдат и Дура.
Старуха чешет мертвый бок.
Се вид Отечества, лубок.

Собака лает, ветер носит.
Борис у Глеба в морду просит.
Кружатся пары на балу.
В прихожей - куча на полу.

Луна сверкает зренье муча.
Под ней, как мозг отдельный, туча...
Пускай Художник, паразит,
другой пейзаж изобразит.

М. Б.
Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером
подышать свежим воздухом, веющим с океана.
Закат догорал в партере1 китайским веером,
и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно.
Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и к финикам,
рисовала тушью в блокноте, немножко пела,
развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком
и, судя по письмам, чудовищно поглупела.
Теперь тебя видят в церквях в провинции и в метрополии
на панихидах по общим друзьям, идущих теперь сплошною
чередой; и я рад, что на свете есть расстоянья более
немыслимые, чем между тобой и мною.
Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем
ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил,
но забыть одну жизнь - человеку нужна, как минимум,
еще одна жизнь. И я эту долю прожил.
Повезло и тебе: где еще, кроме разве что фотографии,
ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела, глумлива?
Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии.
Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива.
1989

1 В книге, составленной Вл. Уфляндом ("Форма времени". Год издания не помню точно, кажется, 1991),
   вместо "в партере" приводится "на галёрке".

Я всегда твердил, что судьба - игра.
Что зачем нам рыба, раз есть икра.
Что готический стиль победит, как школа,
как способность торчать, избежав укола.
Я сижу у окна. За окном осина.
Я любил немногих. Однако - сильно.

Я считал, что лес - только часть полена.
Что зачем вся дева, если есть колено.
Что, устав от поднятой веком пыли,
русский глаз отдохнёт на эстонском шпиле.
Я сижу у окна. Я помыл посуду.
Я был счастлив здесь, и уже не буду.

Я писал, что в лампочке - ужас пола.
Что любовь, как акт, лишина глагола.
Что не знал Эвклид, что сходя на конус,
вещь обретает не ноль, но Хронос.
Я сижу у окна. Вспоминаю юность.
Улыбнусь порою, порой отплюнусь.

Я сказал, что лист разрушает почку.
И что семя, упавши в дурную почву,
не дает побега; что луг с поляной
есть пример рукоблудья, в Природе данный.
Я сижу у окна, обхватив колени,
в обществе собственной грузной тени.

Моя песня была лишина мотива,
но зато её хором не спеть. Не диво,
что в награду мне за такие речи
своих ног никто не кладёт на плечи.
Я сижу в темноте; как скорый,
море гремит за волнистой шторой.

Гражданин второсортной эпохи, гордо
признаю я товаром второго сорта
свои лучшие мысли, и дням грядущим
я дарю их, как опыт борьбы с удушьем.
Я сижу в темноте. И она не хуже
в комнате, чем темнота снаружи.

1971

Возле казармы, в свете фонаря 
кружатся попарно листья сентября, 
Ах как давно у этих стен 
я сам стоял, 
стоял и ждал 
тебя, Лили Марлен, 
тебя, Лили Марлен. 

Если в окопах от страха не умру, 
если мне снайпер не сделает дыру, 
если я сам не сдамся в плен, 
то будем вновь 
крутить любовь 
с тобой, Лили Марлен, 
с тобой, Лили Марлен. 

Лупят ураганным, Боже помоги, 
я отдам Иванам шлем и сапоги, 
лишь бы разрешили мне взамен 
под фонарем 
стоять вдвоем 
с тобой, Лили Марлен, 
с тобой, Лили Марлен. 

Есть ли что банальней смерти на войне 
и сентиментальней встречи при луне, 
есть ли что круглей твоих колен, 
колен твоих, 
Ich liebe dich, 
моя Лили Марлен, 
моя Лили Марлен. 

Кончатся снаряды, кончится война, 
возле ограды, в сумерках одна, 
будешь ты стоять у этих стен 
во мгле стоять, 
стоять и ждать 
меня, Лили Марлен, 
меня, Лили Марлен. 

Мне говорят, что нужно уезжать. 
Да-да. Благодарю. Я собираюсь. 
Да-да. Я понимаю. Провожать 
не следует. Да, я не потеряюсь. 

Ах, что вы говорите -- дальний путь. 
Какой-нибудь ближайший полустанок. 
Ах, нет, не беспокойтесь. Как-нибудь. 
Я вовсе налегке. Без чемоданов. 

Да-да. Пора идти. Благодарю. 
Да-да. Пора. И каждый понимает. 
Безрадостную зимнюю зарю 
над родиной деревья поднимают. 

Все кончено. Не стану возражать. 
Ладони бы пожать -- и до свиданья. 
Я выздоровел. Нужно уезжать. 
Да-да. Благодарю за расставанье. 

Вези меня по родине, такси. 
Как будто бы я адрес забываю. 
В умолкшие поля меня неси. 
Я, знаешь ли, с отчизны выбываю. 

Как будто бы я адрес позабыл: 
к окошку запотевшему приникну 
и над рекой, которую любил, 
я расплачусь и лодочника крикну. 

(Все кончено. Теперь я не спешу. 
Езжай назад спокойно, ради Бога. 
Я в небо погляжу и подышу 
холодным ветром берега другого.) 

Ну, вот и долгожданный переезд. 
Кати назад, не чувствуя печали. 
Когда войдешь на родине в подъезд, 
я к берегу пологому причалю. 


 

Сохрани мою тень. Не могу объяснить. Извини. 
Это нужно теперь. Сохрани мою тень, сохрани. 
За твоею спиной умолкает в кустах беготня. 
Мне пора уходить. Ты останешься после меня. 
До свиданья, стена. Я пошел. Пусть приснятся кусты. 
Вдоль уснувших больниц. Освещенный луной. Как и ты. 
Постараюсь навек сохранить этот вечер в груди. 
Не сердись на меня. Нужно что-то иметь позади. 

Сохрани мою тень. Эту надпись не нужно стирать. 
Все равно я сюда никогда не приду умирать, 
Все равно ты меня никогда не попросишь: вернись. 
Если кто-то прижмется к тебе, дорогая стена, улыбнись. 
Человек -- это шар, а душа -- это нить, говоришь. 
В самом деле глядит на тебя неизвестный малыш. 
Отпустить -- говоришь -- вознестись над зеленой листвой. 
Ты глядишь на меня, как я падаю вниз головой. 

Разнобой и тоска, темнота и слеза на глазах, 
изобилье минут вдалеке на больничных часах. 
Проплывает буксир. Пустота у него за кормой. 
Золотая луна высоко над кирпичной тюрьмой. 
Посвящаю свободе одиночество возле стены. 
Завещаю стене стук шагов посреди тишины. 
Обращаюсь к стене, в темноте напряженно дыша: 
завещаю тебе навсегда обуздать малыша. 

Не хочу умирать. Мне не выдержать смерти уму. 
Не пугай малыша. Я боюсь погружаться во тьму. 
Не хочу уходить, не хочу умирать, я дурак, 
не хочу, не хочу погружаться в сознаньи во мрак. 
Только жить, только жить, подпирая твой холод плечом. 
Ни себе, ни другим, ни любви, никому, ни при чем. 
Только жить, только жить и на все наплевать, забывать. 
Не хочу умирать. Не могу я себя убивать. 

Так окрикни меня. Мастерица кричать и ругать. 
Так окрикни меня. Так легко малыша напугать. 
Так окрикни меня. Не то сам я сейчас закричу: 
Эй, малыш! -- и тотчас по пространствам пустым полечу. 
Ты права: нужно что-то иметь за спиной. 
Хорошо, что теперь остаются во мраке за мной 
не безгласный агент с голубиным плащом на плече, 
не душа и не плоть -- только тень на твоем кирпиче. 

Изолятор тоски -- или просто движенье вперед. 
Надзиратель любви -- или просто мой русский народ. 
Хорошо, что нашлась та, что может и вас породнить. 
Хорошо, что всегда все равно вам, кого вам казнить. 
За тобою тюрьма. А за мною -- лишь тень на тебе. 
Хорошо, что ползет ярко-желтый рассвет по трубе. 
Хорошо, что кончается ночь. Приближается день. 
Сохрани мою тень. 
 

Потому что искусство поэзии требует слов,
я - один из глухих, облысевших, угрюмых послов
второсортной державы, связавшейся с этой,-
не желая насиловать собственный мозг,
сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск
за вечерней газетой.

Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал
в этих грустных краях, чей эпиграф - победа зеркал,
при содействии луж порождает эффект изобилья.
Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.
Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя,-
это чувство забыл я.

В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны,
стены тюрем, пальто, туалеты невест - белизны
новогодней, напитки, секундные стрелки.
Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей;
пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей -
деревянные грелки.

Этот край недвижим. Представляя объем валовой
чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,
вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.
Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.
Даже стулья плетеные держатся здесь
на болтах и на гайках.

Только рыбы в морях знают цену свободе; но их
немота вынуждает нас как бы к созданью своих
этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.
Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,
свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.
Кочет внемлет курантам.

Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,
но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут -
тут конец перспективы.

То ли карту Европы украли агенты властей,
то ль пятерка шестых остающихся в мире частей
чересчур далека. То ли некая добрая фея
надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.
Сам себе наливаю кагор - не кричать же слугу -
да чешу котофея...

То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,
то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.
Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,
паровоз с кораблем - все равно не сгоришь от стыда:
как и челн на воде, не оставит на рельсах следа
колесо паровоза.

Что же пишут в газетах в разделе "Из зала суда"?
Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда,
обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,
как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены;
но не спит. Ибо брезговать кумполом сны
продырявленным вправе.

Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те
времена, неспособные в общей своей слепоте
отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.
Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.
Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,
чтоб спросить с тебя, Рюрик.

Зоркость этих времен - это зоркость к вещам тупика.
Не по древу умом растекаться пристало пока,
но плевком по стене. И не князя будить - динозавра.
Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.
Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора
да зеленого лавра.

[193x250]

Но как-то глуховато, свысока,

тебя, ты слышишь, каждая строка

благодарит за то, что не погибла,

за то, что сны, обстав тебя стеной,

теперь бушуют за моей спиной

и поглощают конницу Египта.

Зимний вечер. Дрова

охваченные огнем –

как женская голова

ветреным ясным днем.

<...>

пылай, пылай предо мной,

рваное, как блатной,

как безумный портной,

пламя ещё одной

зимы! Я узнаю

патлы твои. Твою

завивку. В конце концов –

раскалённость щипцов!

Ты та же, какой была.

От судьбы, от жилья

после тебя – зола,

тусклые уголья...

Читать далее...

Снег идет, оставляя весь мир в меньшинстве.
В эту пору — разгул Пинкертонам,
и себя настигаешь в любом естестве
по небрежности оттиска в оном.
За такие открытья не требуют мзды;
тишина по всему околотку.
Сколько света набилось в осколок звезды,
на ночь глядя! как беженцев в лодку.
Не ослепни, смотри! Ты и сам сирота,
отщепенец, стервец, вне закона.
За душой, как ни шарь, ни черта. Изо рта —
пар клубами, как профиль дракона.
Помолись лучше вслух, как второй Назорей,
за бредущих с дарами в обеих
половинках земли самозваных царей
и за всех детей в колыбелях.
                       1986

Волосы за висок
между пальцев бегут,
как волны, наискосок,
и не видно губ,
оставшихся на берегу,
лица, сомкнутых глаз,
замерших на бегу
против теченья. Раз-

розненный мир черт
нечем соединить.
Ночь напролет след,
путеводную нить
ищут язык, взор,
подобно борзой,
упираясь в простор,
рассеченный слезой.

Вверх по теченью, вниз -
я. Сомкнутых век
не раскрыв, обернись:
там, по теченью вверх,
что (не труди глаза)
там у твоей реки?
Не то же ли там, что за
устьем моей руки?

Мир пятерни. Срез
ночи. И мир ресниц.
Тот и другой без
обозримых границ.
И наши с тобой слова,
помыслы и дела
бесконечны, как два
ангельские крыла.

Только пепел знает, что значит сгореть дотла.
Но я тоже скажу, близоруко взглянув вперед:
не все уносимо ветром, не все метла,
широко забирая по двору, подберет.
Мы останемся смятым окурком, плевком, в тени
под скамьей, куда угол проникнуть лучу не даст.
И слежимся в обнимку с грязью, считая дни,
в перегной, в осадок, в культурный пласт.
Замаравши совок, археолог разинет пасть
отрыгнуть; но его открытие прогремит
на весь мир, как зарытая в землю страсть,
как обратная версия пирамид.
"Падаль!" выдохнет он, обхватив живот,
но окажется дальше от нас, чем земля от птиц,
потому что падаль - свобода от клеток, свобода от
целого: апофеоз частиц.

Здесь очень много информации о Бродском и его фотографий. Очень занимательно.

http://br00.narod.ru/index.html

 

[383x294]

 вот решила выложить ссылочку на книгу Соломона Волкова "Диалоги с Иосифом Бродским" очень интересно - почитайте=)

http://www.lib.ru/BRODSKIJ/wolkow.txt , правда в книге еще и фотографии есть, а тут нет...

[215x300]     Закричат и захлопочут петухи,
     загрохочут по проспекту сапоги,
     засверкает лошадиный изумруд,
     в одночасье современники умрут.

     Запоет над переулком флажолет,
     захохочет над каналом пистолет,
     загремит на подоконнике стекло,
     станет в комнате особенно светло.

     И помчатся, задевая за кусты,
     невидимые солдаты духоты
     вдоль подстриженных по-новому аллей,
     словно тени яйцевидных кораблей.

     Так начнется двадцать первый, золотой,
     на тропинке, красным солнцем залитой,
     на вопросы и проклятия в ответ,
     обволакивая паром этот свет.

     Но на Марсовое поле дотемна
     Вы придете одинешенька-одна,
     в синем платье, как бывало уж не раз,
     но навечно без поклонников, без нас.

     Только трубочка бумажная в руке,
     лишь такси за Вами едет вдалеке,
     рядом плещется блестящая вода,
     до асфальта провисают провода.

     Вы поднимете прекрасное лицо --
     громкий смех, как поминальное словцо,
     звук неясный на нагревшемся мосту --
     на мгновенье взбудоражит пустоту.

     Я не видел, не увижу Ваших слез,
     не услышу я шуршания колес,
     уносящих Вас к заливу, к деревам,
     по отечеству без памятника Вам.

     В теплой комнате, как помнится, без книг,
     без поклонников, но также не для них,
     опирая на ладонь свою висок,
     Вы напишите о нас наискосок.

     Вы промолвите тогда: "О, мой Господь!
     этот воздух запустевший -- только плоть
     дум, оставивших признание свое,
     а не новое творение Твое!"

             июнь 1962

     В те времена в стране зубных врачей,
     чьи дочери выписывают вещи
     из Лондона, чьи стиснутые клещи
     вздымают вверх на знамени ничей
     Зуб Мудрости, я, прячущий во рту
     развалины почище Парфенона,
     шпион, лазутчик, пятая колонна
     гнилой провинции -- в быту
     профессор красноречия -- я жил
     в колледже возле Главного из Пресных
     Озер, куда из недорослей местных
     был призван для вытягиванья жил.

     Все то, что я писал в те времена,
     сводилось неизбежно к многоточью.
     Я падал, не расстегиваясь, на
     постель свою. И ежели я ночью
     отыскивал звезду на потолке,
     она, согласно правилам сгоранья,
     сбегала на подушку по щеке
     быстрей, чем я загадывал желанье.

             1972

Как давно я топчу видно по каблуку.
Паутинку тоже пальцем не снять с чела.
То и приятно в громком кукареку,
что звучит как вчера.
Но и черной мысли толком не закрепить,
как на лоб упавшую косо прядь.
И уже ничего не снится, чтоб меньше быть,
реже сбыватся, не засорять
времени. Нищий квартал в окне
глаз мозолит, чтоб в свой черед
в лицо запомнить жильца, а не
как тот считает наоборот.
И по комнате точно шаман кружа,
я наматываю ка клубок
на себя пустоту ее, чтоб душа
знала, что-то, что знает Бог.

В колонках играет - Б.Г.

Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но не важно
даже кто, ибо черт лица говоря
откровенно не вспомнить уже, не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях;
я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;
поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,
а городке занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне -
как не сказано ниже по крайней мере -
я взбиваю подушку мычащим "ты"
за морями, которым конца и края,
в темноте всем телом свои черты,
как безумное зеркало повторяя.

Песни счастливой зимы 
на память себе возьми, 
чтоб вспоминать на ходу 
звуков их глухоту; 
местность, куда, как мышь, 
быстрый свой бег стремишь, 
как бы там не звалась, 
в рифмах их улеглась. 

Так что, вытянув рот, 
так ты смотришь вперед, 
как глядит в потолок, 
глаз пыля, ангелок. 
А снаружи -- в провал -- 
снег, белей покрывал 
тех, что нас занесли, 
но зимы не спасли. 

Значит, это весна. 
То-то крови тесна 
вена: только что взрежь, 
море ринется в брешь. 
Так что -- виден насквозь 
вход в бессмертие врозь, 
вызывающий грусть, 
но вдвойне: наизусть. 

Песни счастливой зимы 
на память себе возьми. 
То, что спрятано в них, 
не отыщешь в иных. 
Здесь, от снега чисты, 
воздух секут кусты, 
где дрожит средь ветвей 
радость жизни твоей. 

Вот я вновь посетил
эту местность любви, полуостров заводов,
парадиз мастерских и аркадию фабрик,
рай речный пароходов,
я опять прошептал:
вот я снова в младенческих ларах.
Вот я вновь пробежал Малой Охтой сквозь тысячу арок.

Предо мною река
распласталась под каменно-угольным дымом,
за спиною трамвай
прогремел на мосту невредимом,
и кирпичных оград
просветлела внезапно угрюмость.
Добрый день, вот мы встретились, бедная юность.

Джаз предместий приветствует нас,
слышишь трубы предместий,
золотой диксиленд
в черных кепках прекрасный, прелестный,
не душа и не плоть --
чья-то тень над родным патефоном,
словно платье твое вдруг подброшено вверх саксофоном.

В ярко-красном кашне
и в плаще в подворотнях, в парадных
ты стоишь на виду
на мосту возле лет безвозвратных,
прижимая к лицу недопитый стакан лимонада,
и ревет позади дорогая труба комбината.

Добрый день. Ну и встреча у нас.
До чего ты бесплотна:
рядом новый закат
гонит вдаль огневые полотна.
До чего ты бедна. Столько лет,
а промчались напрасно.
Добрый день, моя юность. Боже мой, до чего ты прекрасна.

По замерзшим холмам
молчаливо несутся борзые,
среди красных болот
возникают гудки поездные,
на пустое шоссе,
пропадая в дыму редколесья,
вылетают такси, и осины глядят в поднебесье.

Это наша зима.
Современный фонарь смотрит мертвенным оком,
предо мною горят
ослепительно тысячи окон.
Возвышаю свой крик,
чтоб с домами ему не столкнуться:
это наша зима все не может обратно вернуться.

Не до смерти ли, нет,
мы ее не найдем, не находим.
От рожденья на свет
ежедневно куда-то уходим,
словно кто-то вдали
в новостройках прекрасно играет.
Разбегаемся все. Только смерть нас одна собирает.

Значит, нету разлук.
Существует громадная встреча.
Значит, кто-то нас вдруг
в темноте обнимает за плечи,
и полны темноты,
и полны темноты и покоя,
мы все вместе стоим над холодной блестящей рекою.

Как легко нам дышать,
оттого, что подобно растенью
в чьей-то жизни чужой
мы становимся светом и тенью
или больше того --
оттого, что мы все потеряем,
отбегая навек, мы становимся смертью и раем.

Вот я вновь прохожу
в том же светлом раю -- с остановки налево,
предо мною бежит,
закрываясь ладонями, новая Ева,
ярко-красный Адам
вдалеке появляется в арках,
невский ветер звенит заунывно в развешанных арфах.

Как стремительна жизнь
в черно-белом раю новостроек.
Обвивается змей,
и безмолвствует небо героик,
ледяная гора
неподвижно блестит у фонтана,
вьется утренний снег, и машины летят неустанно.

Неужели не я,
освещенный тремя фонарями,
столько лет в темноте
по осколкам бежал пустырями,
и сиянье небес
у подъемного крана клубилось?
Неужели не я? Что-то здесь навсегда изменилось.

Кто-то новый царит,
безымянный, прекрасный, всесильный,
над отчизной горит,
разливается свет темно-синий,
и в глазах у борзых
шелестят фонари -- по цветочку,
кто-то вечно идет возле новых домов в одиночку.

Значит, нету разлук.
Значит, зря мы просили прощенья
у своих мертвецов.
Значит, нет для зимы возвращенья.
Остается одно:
по земле проходить бестревожно.
Невозможно отстать. Обгонять -- только это возможно.

То, куда мы спешим,
этот ад или райское место,
или попросту мрак,
темнота, это все неизвестно,
дорогая страна,
постоянный предмет воспеванья,
не любовь ли она? Нет, она не имеет названья.

Это -- вечная жизнь:
поразительный мост, неумолчное слово,
проплыванье баржи,
оживленье любви, убиванье былого,
пароходов огни
и сиянье витрин, звон трамваев далеких,
плеск холодной воды возле брюк твоих вечношироких.

Поздравляю себя
с этой ранней находкой, с тобою,
поздравляю себя
с удивительно горькой судьбою,
с этой вечной рекой,
с этим небом в прекрасных осинах,
с описаньем утрат за безмолвной толпой магазинов.

Не жилец этих мест,
не мертвец, а какой-то посредник,
совершенно один,
ты кричишь о себе напоследок:
никого не узнал,
обознался, забыл, обманулся,
слава Богу, зима. Значит, я никуда не вернулся.

Слава Богу, чужой.
Никого я здесь не обвиняю.
Ничего не узнать.
Я иду, тороплюсь, обгоняю.
Как легко мне теперь,
оттого, что ни с кем не расстался.
Слава Богу, что я на земле без отчизны остался.

Читать далее...

     Воротишься на родину. Ну что ж.
     Гляди вокруг, кому еще ты нужен,
     кому теперь в друзья ты попадешь?
     Воротишься, купи себе на ужин

     какого-нибудь сладкого вина,
     смотри в окно и думай понемногу:
     во всем твоя одна, твоя вина,
     и хорошо. Спасибо. Слава Богу.

     Как хорошо, что некого винить,
     как хорошо, что ты никем не связан,
     как хорошо, что до смерти любить
     тебя никто на свете не обязан.

     Как хорошо, что никогда во тьму
     ничья рука тебя не провожала,
     как хорошо на свете одному
     идти пешком с шумящего вокзала.

     Как хорошо, на родину спеша,
     поймать себя в словах неоткровенных
     и вдруг понять, как медленно душа
     заботится о новых переменах.