одно из любимейших.

Кажинный раз на этом самом месте
я вспоминаю о своей невесте.
Вхожу в шалман, заказываю двести.

Река бежит у ног моих, зараза.
Я говорю ей мысленно: бежи.
В глазу - слеза. Но вижу краем глаза
Литейный мост и силуэт баржи.

Моя невеста полюбила друга.
Я как узнал, то чуть их не убил.
Но Кодекс строг. И в чем моя заслуга,
что выдержал характер. Правда, пил.

Я пил как рыба. Если б с комбината
не выгнали, то сгнил бы на корню.
Когда я вижу будку автомата,
то я вхожу и иногда звоню.

Подходит друг, и мы базлаем с другом.
Он говорит мне: Как ты, Иванов?
А как я? Я молчу. И он с испугом
Зайди, кричит, взглянуть на пацанов.

Их мог бы сделать я ей. Но на деле
их сделал он. И точка, и тире.
И я кричу в ответ: На той неделе.
Но той недели нет в календаре.

Рука, где я держу теперь полбанки,
сжимала ей сквозь платье буфера.
И прочее. В углу на оттоманке.
Такое впечатленье, что вчера.

Мослы, переполняющие брюки,
валялись на кровати, все в шерсти.
И горло хочет громко крикнуть: Суки!
Но почему-то говорит: Прости.

За что? Кого? Когда я слышу чаек,
то резкий крик меня бросает в дрожь.
Такой же звук, когда она кончает,
хотя потом еще мычит: Не трожь.

Я знал ее такой, а раньше - целой.
Но жизнь летит, забыв про тормоза.
И я возьму еще бутылку белой.
Она на цвет как у нее глаза.



1968

Люди, кто был 18 марта в клубе  АртЭрия?) интересны ваши мнения)

Я по этому поводу вот что думаю:  http://www.liveinternet.ru/users/1208653/post34184884/

Спасибо MKbelochka, за своевременно предоставленную информацию :)

[350x475]

Похож на голос головной убор.
Верней, похож на головной убор мой голос.
Верней, похоже, горловой напор
топорщит на моей ушанке волос.
Надстройка речи над моим умом
возвышенней шнурков на мне самом,
возвышеннее мягкого зверька,
завязанного бантиком шнурка.

Кругом снега, и в этом есть своя
закономерность, как в любом капризе.
Кругом снега. И только речь моя
напоминает о размерах жизни.
А повторить еще разок-другой
"кругом снега" и не достать рукой
до этих слов, произнесенных глухо -
вот униженье моего треуха.

Придет весна, зазеленеет глаз.
И с криком птицы в облаках воскреснут.
И жадно клювы в окончанья фраз
они вонзят и в небесах исчезнут.
Что это: жадность птиц или мороз?
Иль сходство с шапкой слов? Или всерьез
"кругом снега" проговорил я снова,
и птицы выхватили слово,
хотя совсем зазеленел мой глаз.

Лесной дороги выдернутый крюк.
Метет пурга весь день напропалую.
Коснулся губ моих отверстый клюв,
и слаще я не знаю поцелуя.
Гляжу я в обознавшуюся даль,
похитившую уст моих печаль
взамен любви, и, расправляя плечи,
машу я шапкой окрыленной речи.

<1960-е>

Уходишь из любви в яркий солнечный свет безвозвратно.
Слышишь шорох травы вдоль газонов, ведущих обратно.
В теплом облаке дня, в темном вечере зло, полусонно
Лай собаки - сквозь квадратные гнезда газона.
Это трудное время. Мы должны пережить, перегнать эти годы,
С каждым страданьем, забывая былые невзгоды.
И встречая,как новость, эти раны и боль поминутно
Беспокойно вступая в туманное новое утро.
Как стремительна осень в этот год путешествий!
Вдоль белесого неба, черно-красных умолкших процессий
Мимо голых деревьев ежечасно проносятся листья,
Ударяясь о камень- мечта урбаниста.
Я хочу переждать, перегнать, пережить это время.
Новый взгляд на окно, опуская ладонь на колени.
И белесое небо, листва, и заката полоска сквозная,
Словно дочь и отец, как-то раньше уходят, я знаю.
Пролетают, проносятся листья вдоль запертых окон.
Пролетают, летят, ударяясь о землю, падают боком
Все, что видно сейчас при угасшем, померкнувшем свете
Это жизнь, словно дочь и отец, словно дочь и отец,
но не хочется смерти.
Оживи на земле, нет, не можешь, лежи, так и надо.
О, живи на земле, как угодно живи, даже падай
Но придет еше время - расстанешься с горем и болью
И наступят года без меня с постоянной любовью.
Соскользни по стеклу, словно платье с плеча
как значек поворота
Оглядываясь, как прежде,на долго ль,как прежде, на месте
Не осенней тоской - ожиданьем зимы, несмолкающей песней.
Воротишься на родину.Ну, что же
Гляди вокруг, кому ты еще нужен,
Кому теперь в друзья ты попадешь.
Воротишься, купи себе на ужин
Какого-нибудь сладкого вина,
Смотри в окно и думай понемногу,
Во всем твоя вина, одна твоя вина,
И хорошо. Спасибо. Слава Богу.
Как хорошо, что некого винить,
Как хорошо, что ты никем не связан,
Как хорошо, что до смерти любить
Тебя никто на свете не обязан.
Как хорошо, что никогда во тьму
Ничья рука тебя не провожала,
Как хорошо на свете одному
Идти домой с шумящего вокзала.
Как хорошо, на родину спеша,
Поймать себя в словах неоткровенных
И вдруг понять, как медленно душа
Заботится о новых переменах.

Августовские любовники,
Августовские любовники приходят с цветами,
Невидимые зовы парадных их влекут,
Августовские любовники в красных рубахах
с полуоткрытыми ртами
Мелькают на перекрестках,
исчезают в переулках,
По площадям бегут.
Августовские любовники
В вечернем воздухе чертят
Красно-белые линии рубашек
совьих цветов,
Распахнутые окна между черных парадных светят,
И они все идут, все бегут на какой-то зов.
Вот и вечер жизни, вот и вечер идет сквозь город,
Вот он красит деревья , зажигает лампу, лакирует авто,
В узеньких переулках торопливо звенят соборы,
Возвращайся назад, выходи на балкон, накинь пальто.
Видишь, августовские любовники пробегают внизу с цветами
Голубые струи реклам стекают с крыш,
Вот ты смотришь вниз, никогда не меняйся местами
Никогда ни с кем, это ты себе говоришь.
Вот и цветы и квартиры с новой любовью,
С юной плетью, выходящей на новый круг,
Отдавая себя с новым криком и с новой кровью,
Отдавая себя, выпуская цветы из рук.
Новый вечер шумит, никто не вернется, над новой жизнью,
Что никто не пройдет под балконом твоим к тебе
И не станет к тебе, и не станет, не станет ближе
Чем самим к себе, чем к своим цветам, чем к самим себе.

    Я заражен нормальным классицизмом.
     А вы, мой друг, заражены сарказмом.
     Конечно, просто сделаться капризным,
     по ведомству акцизному служа.
     К тому ж, вы звали этот век железным.
     Но я не думал, говоря о разном,
     что, зараженный классицизмом трезвым,
     я сам гулял по острию ножа.

     Теперь конец моей и вашей дружбе.
     Зато -- начало многолетней тяжбе.
     Теперь и вам продвинуться по службе
     мешает Бахус, но никто другой.
     Я оставляю эту ниву тем же,
     каким взошел я на нее. Но так же
     я затвердел, как Геркуланум в пемзе.
     И я для вас не шевельну рукой.

     Оставим счеты. Я давно в неволе.
     Картофель ем и сплю на сеновале.
     Могу прибавить, что теперь на воре
     уже не шапка -- лысина горит.
     Я эпигон и попугай. Не вы ли
     жизнь попугая от себя скрывали?
     Когда мне вышли от закона "вилы",
     я вашим прорицаньем был согрет.

     Служенье Муз чего-то там не терпит.
     Зато само обычно так торопит,
     что по рукам бежит священный трепет,
     и несомненна близость Божества.
     Один певец подготовляет рапорт,
     другой рождает приглушенный ропот,
     а третий знает, что он сам -- лишь рупор,
     и он срывает все цветы родства.

     И скажет смерть, что не поспеть сарказму
     за силой жизни. Проницая призму,
     способен он лишь увеличить плазму.
     Ему, увы, не озарить ядра.
     И вот, столь долго состоя при Музах,
     я отдал предпочтенье классицизму,
     хоть я и мог, как старец в Сиракузах,
     взирать на мир из глубины ведра.

     Оставим счеты. Вероятно, слабость.
     Я, предвкушая ваш сарказм и радость,
     в своей глуши благословляю разность:
     жужжанье ослепительной осы
     в простой ромашке вызывает робость.
     Я сознаю, что предо мною пропасть.
     И крутится сознание, как лопасть
     вокруг своей негнущейся оси.

     Сапожник строит сапоги. Пирожник
     сооружает крендель. Чернокнижник
     листает толстый фолиант. А грешник
     усугубляет, что ни день, грехи.
     Влекут дельфины по волнам треножник,
     и Аполлон обозревает ближних --
     в конечном счете, безгранично внешних.
     Шумят леса, и небеса глухи.

     Уж скоро осень. Школьные тетради
     лежат в портфелях. Чаровницы, вроде
     вас, по утрам укладывают пряди
     в большой пучок, готовясь к холодам.
     Я вспоминаю эпизод в Тавриде,
     наш обоюдный интерес к природе,
     всегда в ее дикорастущем виде,
     и удивляюсь, и грущу, мадам.

  Сбегают капли по стеклу
  как по лицу. Смотри,
  как взад-вперед, от стен к столу
  брожу внутри. Внутри.

   Дрожит фитиль. Стекает воск.
   И отблеск слаб, размыт.
   Вот так во мне трепещет мозг,
   покуда дождь шумит.

             лето 1965

Где можно бесплатно скачать аудиозаписи стихов Бродского в профессиональном исчполнении?

Мы будем жить с тобой на берегу,
отгородившись высоченной дамбой
от континента, в небольшом кругу,
сооруженном самодельной лампой.
Мы будем в карты воевать с тобой
и слушать, как безумствует прибой,
покашливать, вздыхая неприметно,
при слишком сильных дуновеньях ветра.

Я буду стар, а ты -- ты молода.
Но выйдет так, как учат пионеры,
что счет пойдет на дни -- не на года, --
оставшиеся нам до новой эры.
В Голландии своей наоборот
мы разведем с тобою огород
и будем устриц жарить за порогом
и солнечным питаться осьминогом.

Пускай шумит над огурцами дождь,
мы загорим с тобой по-эскимосски,
и с нежностью ты пальцем проведешь
по девственной, нетронутой полоске.
Я на ключицу в зеркало взгляну
и обнаружу за спиной волну
и старый гейгер в оловянной рамке
на выцветшей и пропотевшей лямке.

Придет зима, безжалостно крутя
осоку нашей кровли деревянной.
И если мы произведем дитя,
то назовем Андреем или Анной.
Чтоб, к сморщенному личику привит,
не позабыт был русский алфавит,
чей первый звук от выдоха продлится
и, стало быть, в грядущем утвердится.

Мы будем в карты воевать, и вот
нас вместе с козырями отнесет
от берега извилистость отлива.
И наш ребенок будет молчаливо
смотреть, не понимая ничего,
как мотылек колотится о лампу,
когда настанет время для него
обратно перебраться через дамбу.

Стереоспектакль:
"Без Б: попытка №3"
Стихи Иосифа Бродского
Читает Майк Гуляев
Музыка: Алексей Орлов (виолончель)
Клуб "Арт,Эрия"(в здании ЦДРИ)
м. Кузнецкий мост, ул. Пушечная, д. 4
18 марта(воскресенье) в 19:00!!!


Есть предложение: встретиться часиков в 6, заодно и познакомиться!!!
Кто точно будет???
Информация имеется здесь: http://www.mikegyliaev.narod.ru/

     Меня упрекали во всем, окромя погоды,
     и сам я грозил себе часто суровой мздой.
     Но скоро, как говорят, я сниму погоны
     и стану просто одной звездой.

     Я буду мерцать в проводах лейтенантом неба
     и прятаться в облако, слыша гром,
     не видя, как войско под натиском ширпотреба
     бежит, преследуемо пером.

     Когда вокруг больше нету того, что было,
     не важно, берут вас в кольцо или это -- блиц.
     Так школьник, увидев однажды во сне чернила,
     готов к умноженью лучше иных таблиц.

     И если за скорость света не ждешь спасибо,
     то общего, может, небытия броня
     ценит попытки ее превращенья в сито
     и за отверстие поблагодарит меня.

             1994

Ты стоишь в стакане передо мной, водичка,
и глядишь на меня сбежавшими из-под крана
глазами, в которых, блестя, двоится
прозрачная тебе под стать охрана.

Ты знаешь, что я - твое будущее: воронка,
одушевленный стояк и сопряжен с потерей
перспективы; что впереди - волокна,
сумрак внутренностей, не говоря - артерий.

Но это тебя не смущает. Вообще, у тюрем
вариантов больше для бесприютной
субстанции, чем у зарешеченной тюлем
свободы, тем паче - у абсолютной.

И ты совершенно права, считая, что обойдешься
без меня. Но чем дольше я существую,
тем позже ты превратишься в дождь за
окном, шлифующий мостовую.

1995

     Не надо обо мне. Не надо ни о ком.
     Заботься о себе, о всаднице матраца.
     Я был не лишним ртом, но лишним языком,
     подспудным грызуном словарного запаса.

     Теперь в твоих глазах амбарного кота,
     хранившего зерно от порчи и урона,
     читается печаль, дремавшая тогда,
     когда за мной гналась секира фараона.

     С чего бы это вдруг? Серебряный висок?
     Оскомина во рту от сладостей восточных?
     Потусторонний звук? Но то шуршит песок,
     пустыни талисман, в моих часах песочных.

     Помол его жесток, крупицы -- тяжелы,
     и кости в нем белей, чем просто перемыты.
     Но лучше грызть его, чем губы от жары
     облизывать в тени осевшей пирамиды.

             1994

        Л. С.

     Осень -- хорошее время, если вы не ботаник,
     если ботвинник паркета ищет ничью ботинок:
     у тротуара явно ее оттенок,
     а дальше -- деревья как руки, оставшиеся от денег.

     В небе без птиц легко угадать победу
     собственных слов типа "прости", "не буду",
     точно считавшееся чувством вины и модой
     на темно-серое стало в конце погодой.

     Все станет лучше, когда мелкий дождь зарядит,
     потому что больше уже ничего не будет,
     и еще позавидуют многие, сил избытком
     пьяные, воспоминаньям и бывшим душевным пыткам.

     Остановись, мгновенье, когда замирает рыба
     в озерах, когда достает природа из гардероба
     со вздохом мятую вещь и обводит оком
     место, побитое молью, со штопкой окон.

             1995

Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером
подышать свежим воздухом, веющим с океана.
Закат догорал в партере китайским веером,
и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно.

Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и к финикам,
рисовала тушью в блокноте, немножко пела,
развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком
и, судя по письмам, чудовищно поглупела.

Теперь тебя видят в церквях в провинции и в метрополии
на панихидах по общим друзьям, идущих теперь сплошною
чередой; и я рад, что на свете есть расстоянья более
немыслимые, чем между тобой и мною.

Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем
ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил,
но забыть одну жизнь -- человеку нужна, как минимум,
еще одна жизнь. И я эту долю прожил.

Повезло и тебе: где еще, кроме разве что фотографии,
ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела, глумлива?
Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии.
Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива.

1989

Она надевает чулки, и наступает осень;
сплошной капроновый дождь вокруг.
И чем больше асфальт вне себя от оспин,
тем юбка длинней и острей каблук.
Теперь только двум колоннам белеть в исподнем
неловко. И голый портик зарос. С любой
точки зрения, меньше одним Господним
Летом, особенно - в нем с тобой.
Теперь если слышится шорох, то - звук ухода
войск безразлично откуда, знамён трепло.
Но, видно, суставы от клавиш, что ждут бемоля,
себя отличить не в силах, треща в хряще.
И в форточку с шумом врывается воздух с моря
- оттуда, где нет ничего вообще.

1993

Только пепел знает, что значит сгореть дотла.
Но я тоже скажу, близоруко взглянув вперед:
не все уносимо ветром, не все метла,
широко забирая по двору, подберет.
Мы останемся смятым окурком, плевком, в тени
под скамьей, куда угол проникнуть лучу не даст.
И слежимся в обнимку с грязью, считая дни,
в перегной, в осадок, в культурный пласт.
Замаравши совок, археолог разинет пасть
отрыгнуть; но его открытие прогремит
на весь мир, как зарытая в землю страсть,
как обратная версия пирамид.
"Падаль!" выдохнет он, обхватив живот,
но окажется дальше от нас, чем земля от птиц,
потому что падаль -- свобода от клеток, свобода от
целого: апофеоз частиц.

1986

у меня оч. странное ощущение возникает,когда слушаю. пришибленное какое-то ощущение) слышать голос Такого человека..

Я слышу не то, что ты мне говоришь, а голос.
Я вижу не то, во что ты одета, а ровный снег.
И это не комната, где мы сидим, но полюс;
плюс наши следы ведут от него, а не к.

Когда-то я знал на память все краски спектра.
Теперь различаю лишь белый, врача смутив.
Но даже ежели песенка вправду спета,
от нее остается еще мотив.

Я рад бы лечь рядом с тобою, но это - роскошь.
Если я лягу, то - с дерном заподлицо.
И всхлипнет старушка в избушке на курьих ножках
и сварит всмятку себе яйцо.

Раньше, пятно посадив, я мог посыпать щелочь.
Это всегда помогало, как тальк прыщу.
Теперь вокруг тебя волнами ходит сволочь.
Ты носишь светлые платья. И я грущу.

1993

Председатель Совнаркома, Наркомпроса, Мининдела!
Эта местность мне знакома, как окраина Китая!
Эта личность мне знакома! Знак допроса вместо
тела.
Многоточие шинели. Вместо мозга - запятая.
Вместо горла - темный вечер. Вместо буркал - знак
деленья.
Вот и вышел человечек, представитель населенья.
Вот и вышел гражданин,
достающий из штанин.

"А почем та радиола?"
"Кто такой Савонарола?"
"Вероятно, сокращенье".
"Где сортир, прошу прощенья?"

Входит Пушкин в летном шлеме, в тонких пальцах -
папироса.
В чистом поле мчится скорый с одиноким пассажиром.
И нарезанные косо, как полтавская, колеса
с выковыренным под Гдовом пальцем стрелочника
жиром
оживляют скатерть снега, полустанки и развилки
обдавая содержимым опрокинутой бутылки.
Прячась в логово свое
волки воют "E-мое".

"Жизнь - она как лотерея".
"Вышла замуж за еврея".
"Довели страну до ручки".
"Дай червонец до получки".

Входит Гоголь в бескозырке, рядом с ним -
меццо-сопрано.
В продуктовом - кот наплакал; бродят крысы,
бакалея.
Пряча твердый рог в каракуль, некто в брюках
из барана
превращается в тирана на трибуне мавзолея.
Говорят лихие люди, что внутри, разочарован
под конец, как фиш на блюде, труп лежит
нафарширован.
Хорошо, утратив речь,
Встать с винтовкой гроб стеречь.

"Не смотри в глаза мне, дева:
все равно пойдешь налево".
"У попа была собака".
"Оба умерли от рака".

Входит Лев Толстой в пижаме, всюду - Ясная
Поляна.
(Бродят парубки с ножами, пахнет шипром
с комсомолом.)
Он - предшественник Тарзана: самописка -
как лиана,
взад-вперед летают ядра над французским
частоколом.
Се - великий сын России, хоть и правящего класса!
Муж, чьи правнуки босые тоже редко видят мясо.
Чудо-юдо: нежный граф
Превратился в книжный шкаф!

"Приучил ее к минету".
"Что за шум, а драки нету?"
"Крыл последними словами".
"Кто последний? Я за вами".

Входит пара Александров под конвоем Николаши.
Говорят "Какая лажа" или "Сладкое повидло".
По Европе бродят нары в тщетных поисках параши,
натыкаясь повсеместно на застенчивое быдло.
Размышляя о причале, по волнам плывет "Аврора",
чтобы выпалить в начале непрерывного террора.
Ой ты, участь корабля:
скажешь "пли!" - ответят "бля!"

"Сочетался с нею браком".
"Все равно поставлю раком".
"Эх, Цусима-Хиросима!
Жить совсем невыносимо".

Входят Герцен с Огаревым, воробьи щебечут
в рощах.
Что звучит в момент обхвата как наречие чужбины.
Лучший вид на этот город - если сесть
в бомбардировщик.
Глянь - набрякшие, как вата из нескромныя
ложбины,
размножаясь без резона, тучи льнут к архитектуре.
Кремль маячит, точно зона; говорят, в миниатюре.
Ветер свищет. Выпь кричит.
Дятел ворону стучит.

"Говорят, открылся Пленум".
"Врезал ей меж глаз поленом".
"Над арабской мирной хатой
гордо реет жид пархатый".

Входит Сталин с Джугашвили, между ними вышла
ссора.
Быстро целятся друг в друга, нажимают на собачку,
и дымящаяся трубка... Так, по мысли режиссера,
и погиб Отец Народов, в день выкуривавший пачку.
И стоят хребты Кавказа как в почетном карауле.
Из коричневого глаза бьет ключом Напареули.
Друг-кунак вонзает клык
в недоеденный шашлык.

"Ты смотрел Дерсу Узала?"
"Я тебе не всё сказала".
"Раз чучмек, то верит в Будду".
"Сукой будешь?" "Сукой буду".

Входит с криком Заграница, с запрещенным
полушарьем
и с торчащим из кармана горизонтом, что опошлен.
Обзывает Ермолая Фредериком или Шарлем,
Придирается к закону, кипятится из-за пошлин,
восклицая: "Как живете!" И смущают глянцем плоти
Рафаэль с Буанаротти - ни черта на обороте.
Пролетарии всех стран
Читать далее...