Когда что-то исчезает с экрана моего радара, я маюсь, выжидаю и наконец провожу собственную рекогносцировку. Так случилось с рампой на ВДНХ. Однажды я увидел её в свете прожекторов с эстакады, когда возвращался с работы. И с тех пор она - огромная, выше ворот Главного входа горнолыжная рампа - стала мне мила и приятна. Что-то есть в ней космодромное, уфологическое. Каждый вечер я закуривал в пробке на эстакаде и любовался ею. И не скажешь, что она лишь модель из строительных лесов в форме башмака.

И вдруг она исчезла, как исчезает собор Василия Блаженного на Красной площади, когда выключают подсветку. Дада, он проваливается в тёмную яму, и брусчатка усиливает ощущение этой проваленности. 

Сегодня я спешился, конечно, не специально для этого, но тем не менее ездил в метро, а на обратном пути вышел на ВДНХ, убедился: рампа на месте, просто не освещена. Играла музыка, было светло и восемь, в садике влюблённых целовалась пара. Всё-таки потеплело, быть может, даже до нуля. Заглянул в знакомый банкомат - он не работал. Значит, слишком рано зачесалась накануне левая ладонь.

Я думал, что я моральный человек. Я перешёл на другой язык с миром и стал говорить всему "да". И сразу почувствовал эффект. У людей, которые долго не видели меня, при последних встречах со мной вырывалось ми-ми-ми. Другие, которые объявляли мне войну, захлёбывались в собственной желчи. Я стал радикально добр, потому что всё довожу до радикализма. Я не препятствовал тем, кто просился в мой ряд, отсыпал мелочь пропойцам, улыбался маленьким детям. Дети, правда, при моём появлении по-прежнему начинали плакать. Потому что всё-таки я не люблю детей.

Но я заблуждался в корне. Это заблуждение усыпило меня слишком надолго, теперь пора пробудиться: моральный человек всему говорит "нет". Поскольку говорить "нет" противно моей натуре, я выбрал приятие вместо обороны. Это мой стиль - задушивать в объятьях, я всегда с ним если не побеждал, то выживал, выскальзывал. И здесь я подменил моральность благодушием. Я перестал агрессировать - против глупых и конфликтных людей, против неразумных законов, против общечеловеческого океана, размывающего мою яркую индивидуальность. Я был предельно уступчив. Мне было плевать на предательство и корыстолюбие женщин, точнее, я заметил, что предательство и корыстолюбие, как и вообще все плохие поступки и низменные стороны, наказываются самой жизнью. Надёжность моего положения объяснялась просто - я впускал в себя этот грязный океан и оставался при этом чистым. Грязь не прилипала ко мне. 

Люди, как пешки, на моих глазах рвались в ферзи, но только я - хоть и последним, проходил в тыл противника. 

Я осознал свою аморальность, когда вдруг вновь оказался перед моральным выбором. Я понимаю, в чём я был не прав. Я не должен был играть. Моральный человек не бывает поставлен перед моральным выбором. Выбора у него не существует. Выбора нет в его этике. Его нравственные весы с одной чашей. Нет - без чаши. Он не взвешивает. У него не должно быть никаких вопросов, как поступать.

Но ведь я ещё и эстет, и мне необходимо зло, пусть в малых дозах. Я вампирически нуждаюсь хоть в капле зла, хоть в его провокационном запахе. Это оживляет мне мозг. Главное, чтобы это зло было сырое, не искусственное. Чтобы не знать доподлинно, одержишь над ним верх или нет. Чтобы сердце обливалось настоящей кровью. Чтобы придумать собственную комбинацию, а не переступать через трупы.

Что касается Пазолини, его коварство и волшебство, видимо, в том, что сначала тебе кажется, что ты должен был родиться итальянцем. Впрочем, почему "должен" - ты жалеешь, что не родился итальянцем. Тебе понятны мимика и жестикуляция этих простых людей, непосредственность женщин, скрытая экспрессия пустыря с руинированными римскими развалинами, этот древний рынок и его обитатели. Ты чувствуешь спиной ночную сырость каменных улиц, сам себе кажешься этим полудеревенским парнем, который "немного" любит свою маму, - диким и переполненным жизненными силами. Потом уточняешь: тебе хотелось бы родиться не то чтобы вообще в Италии, не то чтобы в этом захолустном городке, похожем на город твоего детства, а именно в чёрно-белой Италии Пазолини. А что такое родиться? Это появиться навсегда. Вот коварство и волшебство мастера: в его картине словно появляешься навсегда.

Сегодня в РИА "Новости" встретился с другом, который в 90-х годах научил меня изумительно жарить картошку. Что интересно, когда он позвонил мне, я ел в столовой доморощенную картошку по-домашнему. Испоганенные блюда хорошо щедро солить и перчить. И вообще за едой смотреть на окружающих.

За несколько минут для этого я придержал прозрачную дверцу отсека с напитками для одной барышни. Она быстро взяла последний стакан с томатным соком - что вызвало у меня гнев - и двинулась к кассе. Мне остался кефир, столовая закрывалась, оживлённые кухарки снимали фартуки.

Но какое совпадение, думаю я теперь. Ведь с тех пор я поделился полезным опытом со многими людьми. Некоторые при встрече со мной даже спустя годы об этом благодарно вспоминают. А-а, это меня друг научил в 90-е, обыкновенно говорю я. Были у нас пиршества на московских кухнях, почти монастырское вино и верлибры.

Если спросить меня, кто был пионером в романтизации пробок, отвечу: конечно, Феллини, который не только знал толк в красивой, часто респектабельной человеческой фактуре, но и показал её сквозь призму машинерии.

 В пробках среди лаковых форм авто глаз невольно выхватывает одухотворённые кинопортреты маэстро. Так и сегодня: понедельник, после бессонной ночи - дорога из аэропорта, местами очень колейная, усеянная камерами, быстрый рассвет на Каширке (Луна закатилась в лузу, в восемь стало срубать), шатенка, длинное каре, московская синяя “Мицубиси” 729 #ОК. Чтобы не заснуть, вёл наблюдение: благодаря какому-то физическому маятниковому закону двигались синхронно в потоке. 729-я то показывала зад, то появлялась в зеркалах. Дважды встретились взглядами, оба раза - до неприличия пристальными.

Эту гонку преследования, невероятно плавную, словно в замедленной перемотке, создало сужение, потом её оборвал “КамАЗ”, потом синий хетчбэк стал уходить вправо и исчез на съезде.

Мне сделалось жаль, я начал тосковать по ней, смотреть на деревья, на которых горели электрические гирлянды. На клёпаные конструкции надземных переходов, смонтированные прямо на выделенке. До съезда на Садовое навигатор показывал около 10 км.

Вдруг в районе Мытной улицы в оживлённом потоке внезапно нарисовалась опять - и уже передо мной. Не поверил. Это наваждение, подумал я. Приблизился – действительно, тот самый номер, те же цифры и так же запачканы.

Так я прощёлкал левый ряд для съезда на Садовое и был вынужден поворачивать внаглую под клаксоны.

Наконец приехал по месту назначения. Стоянка была почти пуста. Припарковался впритык к кирпичному корпусу Провиантских складов возле заснеженной полицейской машины с замороженными стёклами. Выключил двигатель и провалился в сон.

Снилось мне, что я сплю под ослепительно-белой стеной монастырского сада. В цветущих кущах поют колоритные птицы. Слышен мерный рокот моря и бризом дует в лицо. Пусть я и заправляюсь девяносто вторым, а ты девяносто пятым, мы с тобой одной крови - пронеслось в голове.

В этом прекрасном дне не будет поставлена точка, если не зафиксировать, что сегодня я наконец снял радиоточку.

Ещё утром, во втором часу, проснулся и понял: сегодня. Я сделаю это.

Отключу радиоточку! Отключу радиоточку! И помою машину.

Инженерная служба от меня через дорогу. Но разве в этом обстоятельстве я не учуял подвоха? Что вы! Конечно, я выехал на машине.

Салон не успел согреться (ночью минус 15), припарковался на солнечной стороне. 

Поставил машину под солнце! Под предмартовские лучи перед мойкой!

Обошёл нужный мне дом (это очень странно, когда вот так, сразу, выходишь на нужный дом), поднялся по ступенькам в контору. Ещё более странно, что я попал в присутственный день - у окна очередь. Из одного человека.

И вот он, подвох! Когда я сказал диспетчеру, что мне необходимо отключить радиоточку, диспетчер произнесла сакраментальную советскую фразу: это не к нам. И направила меня в ЕИРЦ.

Направила в ЕИРЦ!  Это на так называемой Красной дороге. В салоне уже было чуть теплее.

В Едином информационно-расчётном центре, а именно в службе одного окна брюнетка Дана дала мне квитанцию и распечатала мои долги - за пользование антенной, обслуживание кодового подъездного замка, отопление и ещё что-то по мелочам. Набежало немилосердно.

Я вернулся домой, забрал все деньги из сейфа и поехал в Сбербанк. 

Сбербанк был закрыт на ремонт! И я поехал в другой. Там в электронной очереди передо мной три человека! И черноокая ассистентка-молдаванка в зале!

Далее я вернулся на Красную дорогу и отдал скучающей Дане проштампованные квитанции.

В марте за радиоточку можно уже не платить, сказала Дана.

Всё! Хватит кормить радистов.

...Когда уже глубокой ночью возвращаешься с работы на чистой и навощённой машине, это чертовски приятно.

Также чертовски приятно, что ещё нет мух.

Я снял не просто радиоточку. Я снял точку G. Точку кипения. Точку росы. Точку невозврата.

Да здравствует тишина и покой в моём ночном эфире!

Если ты просыпаешься позднее обычного, где-то к обеду, в февральский солнечный день, включаешь радио на кухне, съедаешь яблоко, заправляешь постель, выкуриваешь четыре-пять сигарет "Мальборо", впадая в тихое бешенство от почты и вообще ленты новостей, а солнце печёт затылок, то ты - это я, но образца 2011-го или 2012 года, или даже ещё более раннего образца.

Потому что я задаю себе в этом году новый вектор. Предыдущие были - беспафосность и невидимость. Я добивался снижения патетики и подчёркивания собственной значимости в ежедневных заметках. Теперь мой новый вектор развития обязывает меня никому и ничему не давать оценок. Долгими зимними вечерами я мониторил свой дневник и осознал, что целый социологический пласт в нём вызывает во мне странное чувство. Будто я выясняю взаимоотношения с персоналиями, которые знать меня не знают, а диапазон их влияния несомненно шире. Их деятельность - пусть это политика, литература и т.д. - вызывает у меня негодование, а я ведусь на это негодование и разражаюсь пасквилями, которые уже через год-два устаревают. Устаревают имена и персоналии, а я нет. Поэтому я меняюсь. Я осознал, что социологизировать свою прозу непродуктивно. Бесполезно и впрягаться в защиту русских, которых, по-видимому, не поднять и не образумить самыми отчаянными спичами. Если мне надобно почувствовать себя в русской среде, я включаю русский фильм или еду в русский ресторан, где плетень с кувшинами, светлолицые официанты и играет гармошка. Сажусь под бетонный дуб с поливинилхлоридными листьями и впитываю русскость под форель с домашней картошкой. 

Собственный критицизм - я присмотрелся к нему - меня отталкивает. Предполагаю, что он мог отталкивать и других.

Моё положение уникально: я действительно не ассоциирован с цехом литераторов и литературных сотрудников, я даже не журналист. В определённом смысле я вообще ни с кем и ни с чем не ассоциирован и не перестаю чувствовать внутреннюю свободу даже при сильно изменившемся ландшафте в окнах нашего поезда. То, что я не вынужден сгибаться в цеховых реверансах, - этого уже достаточно. Моя проза не имеет никакого прикладного характера. Я могу писать, не стяжая денег и славы, а могу поехать сейчас в контору и подать заявление об отключении радиоточки, чтобы сделать свою жизнь чуточку рентабельнее.

Но если сажусь писать, значит, мне это важнее. Да здравствует мир без оценочных суждений.

Полнота жизни... А кто сказал, что она в духовном времяпрепровождении? Отнюдь! Я ставлю этот тезис под сомнение. Да вот сегодня. Чувство полноты приходило ко мне, когда я принимал стратегические решения. Например: встану-ка я в левый ряд перед Крестовским мостом раньше, чем обычно. Левый ряд вроде быстрее пролетает. Я занял левый ряд ещё в районе "Алексеевской" и, представьте, не прогадал! Я двигался значительно быстрее! Я, духовное существо, достиг той самой полноты от конструктивного действия. Выиграл время, чтобы помыть забрызганные зеркала.  Конечно, трудно так, враз, избавиться от мыслей о нематериальном. Но необходима тренировка. Необходима бдительность, ведь интеллигентская рефлексия подкрадывается незаметно. Проезжаешь, например, под Северянинским мостом. Там инспекторский пикет у "Золотого Вавилона". Формулируешь как материалист: вот пикет под Северянином, хорошо, что обновил ОСАГО, надо зафиксировать это в фейсбуке. Но рефлексия тут как тут: под Северянином или под Северяниным? И приходит на ум, конечно, строчка: "Я гений Игорь Северянин!". И обрушивается сонм вопросов, совершенно не относящихся к стратегически-конструктивной линии жизни: "В честь кого назвали-то мост? А смог бы я так написать? Чтобы стать мостом? Но нишу гения он уже занял, что тогда? Или для этого надо прежде стать кокаинистом?" И в этот момент в образовавшуюся перед тобой брешь влезает нерефлексирующая "девятка", уплотняя живую очередь съезжающих на проспект Мира.

Городские выходные мучительны. Отнимают больше, чем дают. Только что был сибаритом. Смотрел сколько вздумается, как солнце прорезается сквозь штору. Думал: встать к кофе или позвонить в валдайский колокольчик? Потом тратил деньги - бессмысленно и беспощадно, беседовал со страховщиком на Изумрудной улице, ел на кухне израильскую клубнику, не настолько пресную, вопреки ожиданию. И вдруг - danger! - завтра субординация, выезд с учётом пробок. 

При всей своей лабильности к вечеру ты генератор паранойи.

TV? Невыносимо даже на любимом канале. Литвинова и ещё более загоняющий в страх преследования постсоветский непристойный андерграунд.

С выходных всё-таки хорошо соскакивать, стряхнув с себя пыль загородных дорог.

Но! Есть одно маленькое "но"...  В вечной нашей мерзлоте обозначилась первая трещина. Обозначилась - и поползла, поехала.  

Разулыбалась кассирша в супермаркете "Хороший". А чего разулыбалась? Тому, что я пришёл за овсом, молоком, хлебом и лимонадом? Но у меня кончились запасы овса, а без овсяной каши я не представляю себе завтрак. Тому, что я спросил, какие есть сигареты? Но у них вечно нет красного "Винстона" и вообще выбор сигарет ограничен. Тому, что я с эстетической рассеянностью смотрел в её колдовские глаза? Но я не в силах был оторваться от этих светлых, почти бесцветных рецессивных кавказских глаз - и тем более тогда, когда их осветила улыбка.

Лидерство и доминирование - здесь разница такая же, как между авторитетностью и авторитаризмом. Склонный к доминированию социальный тип эмоционален, инициативен, амбициозен. При лидере паразитирует на нём, а при его отсутствии внешне воспроизводит лидерскую модель поведения. В пограничной ситуации у доминирующего типа эмоциональность перерастает в экзальтированность, инициативность замещается гиперактивностью, амбициозность оборачивается болезненным самолюбием. Лидерство связано с ответственностью и обязательствами, доминирование - с подавлением и неустанной декларацией собственных прав. 

Съездил к одной своей бывшей, друзья. После работы думаю: а как там она? Дай-ка позвоню. Позвонил, сказал, давай приеду. Покрутился по замкадовским микрорайонам, загнал машину в глазированный сугроб, поднялся на дцатый этаж.

 Посидели на кухне при свечах. Наверное, то, что к свечам у меня, - это от неё. А может, кстати, и нет. Но в любом случае немалое - от неё. Она немного меня старше. Любовь между нами не была слишком жестокой, поэтому... Ну как вам объяснить? Поэтому легко приятельствовать.

Ближе к полуночи разглядел, что у неё накрашены губы.

С самого утра чувствовал себя каким-то обмякшим, дамы и господа. Позвонили с утра, потом лёг, потом опять позвонили. Потом служба, а на ней - тоже все какие-то обмякшие. Ну посмотрите - в ленте читать нечего. Ни в той, ни в другой, ни в третьей. То, что я вначале сказал, что был обмякшим, - неправильно. Напротив, я всегда напряжён и комок нервов, я почти никогда не расслабляюсь, даже мускульно, несмотря на то что в одном месте (я об этом писал) у меня кличка была - Плавный. Такая моя странность чревата психо-соматическими заболеваниями, например, ну что ж поделать. 

Но когда всё вокруг какое-то обмякшее, это меня однажды тоже накрывает. Вот такая херня.

Обмякшесть - это когда потепление не только на улице, но и в головах. Люди что-то говорят - а зачем говорят, к чему говорят, просчитали ли они необходимое количество слов, чтобы это сказать, осознают ли важность того, что произносят, - непонятно.

Говорят вяло, думают словно дрожащим студнем, а не мозгом, самовыражаются инертно.

Трусят все что-то.

Круг волнующих тем невообразимо доморощенный. Путин. Какая-то к такой-то матрёне олимпиада-паралимпиада. Инвалиды. Путин. Гришковцы-Лебедевы. Больные дети. "Пришли SMS со словом 'добро'", - по радио... Да не вжисть! Дал десятку пацану, которые помыл мне фары в пробке, и всё на сегодня. Нет, посулил одной бывшей коллеге гонорар, благодарила по фейсбуку. Ждать меня до девяти, чтобы обмыть его, не стала. А я ведь поздно заканчиваю, господа! 

И вот ещё одна хорошоя девчонка сказала, что я ей приснился. В плохом сне. Это событие.

Мне же приснилась Белиссима, и тоже в плохом. Ещё одна с ней была - добавляю для разгонки воображения, на остальном замок.

Сворачиваю с Садового на проспект Мира, там на перекрёстке стоит компания молодых людей, пьют пиво. И им не холодно.Им весело. Ибо пятница. Я много раз так стоял, знаю. И думаю: я уже не смогу так. Якоря, вериги, субординация, законобоязненность, чуткость к авторитетам, правильность. Превратился чуть не в сухаря, в аскета. То есть в этом случае, конечно не алкоголь приветствую, а то, что увидел из окна живых необмякших людей, и мне было приятно. Но эта жизнь для меня уже за стеклом.

Хреново. Я-то размякший временно, а кто-то навсегда.

Нет проблемы сексуальной одержимости - есть проблема полигамности. Здоровый человек в отличие от животных одержим всесезонно - даже усмиряющий свои страсти в скиту. Так распорядилась природа. Если жизненное пространство человека сужено, он больше дорожит репутацией и чаще набрасывается на жену, поэтому семьи у селян многодетны. Сексуальная энергия вне города гасится размеренным и относительно бессобытийным укладом жизни, а договороспособность сельских женщин - известная черта всякой пасторальной картины.

Город, напротив, разжигает человека, но настолько безостановочно, что не утоляет даже одержимого. В городе человека съедает лихорадка чувственности и эфемерности. Но дьявол кроется в цифровизации.

Мы уже живём не в городе или на селе - и даже не в антропосфере, а почти в чистой цифровой санитарной зоне. В едином информационном поле упразднён пол, персонификация, национальная идентичность. Потеряли значение запахи, потому что их невозможно оцифровать. Оцифровка знаков привела к тому, что гипертексты уничтожают их смысл. Множество уничтожает ценность. Коллектив уничтожает личность. Эра книг закатилась; процесс чтения исторически эволюционировал в моцион, которому, как выясняется только сейчас, суждено выродиться вместе с другими нашими привычками - например, привычкой удовлетворять тоску по любимому человеку непосредственной близостью. 

Наслаждение от моциона чтения было неразрывно связано с полиграфическим букетом запахов, а также с осязанием фактуры бумаги. Может быть, поэтому потребность в бумажном чтении возникает на природе как безусловный рефлекс. 

Природа подсказывает, что она на стороне знаков, имеющих физическое измерение, - как и на стороне женщин благоухающих, из плоти и крови.

Мне приснилось, что писатель, который был моим любимым автором до того, как я добавил его в друзья в Фейсбуке, поцеловал меня в губы. Его губы были намазаны - блееать! - гигиенической помадой.

Много странных снов снится, я даже закрыл днев от неавторизованных, в испуге от будущей откровенности. Вместе с тем бывает, что сидишь с кем-нибудь в заведении, и тебе известно, что у этого кого-нибудь твой днев в закладках. Не в претензии, но нарушается чистота эксперимента, моего литературного эксперимента, а не блогерского! Нарушается фикция, что разговариваешь с самим собой. Взращивается потребность в лайках. Но Фейсбук - отдельно, Ливинтернет - отдельно, как примерно говаривал один мой бывший клиент. 

Почему вышеупомянутому писателю я перестал симпатизировать? В принципе мне было достаточно того, что он ежедневно утруждает себя показательной интеллектуальной гимнастикой. И нет никакой трагедии в том, что зарекомендовавший себя в твоих глазах писатель не способен умилить как личность и заворожить повседневным горением. Никакой! И наоборот, одержимый определённым автором читатель размывает свою личность в слишком интенсивной волне любви и понимания. Автор не Христос, и слова его не проповеди, хотя они и могут пронять.

Грандиозного открытия здесь нет. Но проистекающие отсюда мои собственные выводы полезны. Я с радостью недавно узнал, что ряд людей, не знающих о моём в общем главном умственном занятии, не подозревали во мне пишущего человека, пока им это случайно не открылось. Мне радостно, что в своём творчестве, со всеми его провалами и подъёмами, не приходится перед кем-то отчитываться.

Вместе с тем я почти ничего не писал в последнее время. Скажем, я погрузился в мелкобуржуазное благоденствие. Потом изучал обстановку. Я снова спрашивал себя: как писать и зачем писать? В какой-то степени один ответ удовлетворяет оба этих вопроса: писать так, чтобы в выходе продукта чувствовалась настоятельная необходимость.

На ло́жи мое́мъ въ ноѱехъ и̂ска́хъ,
Е̂го́же возлюбѝ душа̀ моѧ̀,
И̂ска́хъ е̂го̀, и̂ не ѡ̂брѣто́хъ е̂гѡ̀.

И̂ска́хъ е̂го̀, и̂ не ѡ̂брѣто́хъ е̂гѡ̀.
Воззва́хъ е̂го̀, и̂ не послу́ша менѐ,
Е̂го́же возлюбѝ душа̀ моѧ̀.

А̂́зъ сплю̀, а̂ се́рдце моѐ бди́тъ
А̂́зъ цвѣ́тъ по́льный и̂ крі́нъ ѹ̂до́льный
Введи́те мѧ̀ въ до́мъ вїна̀,
Вчини́те ко мнѣ̀ любо́вь.

Возвѣстѝ мѝ, е̂го́же возлюбѝ душа̀ моѧ̀,
Гдѣ̀ пасе́ши гдѣ̀ почива́еши въ полу́дне.
Да не когда̀ бу́ду іа̂́кѡ ѡ̂блага́юѱаѧсѧ
Над҃ ста́ды другѡ́въ твои́хъ.

Ка́мѡ ѿи́де бра́тъ тво́й
Ка́мѡ ѹ̂клони́сѧ
Крѣпка̀ іа̂́кѡ сме́рть любы̀
Взы́ѱемъ е̂гѡ̀ съ тобо́ю.

Бра́тъ мо́й мнѣ̀ и̂ а̂́зъ е̂му́ пасы́й
Въ крі́нахъ и̂збра́нъ ѿ те́мъ.

Ка́мѡ ѿи́де бра́тъ тво́й
Ка́мѡ ѹ̂клони́сѧ.

Ѡ̂брати́сѧ суламі́тїно
И̂ ѹ̂́зримъ въ тебѣ̀.

ІА̂́кѡ сѐ зима̀ пре́йде до́ждь ѿи́де себѣ̀
Прїидѝ бра́те мо́й и̂ взы́демъ на село̀
И̂ мандраго́ры да́ша воню̀

Скимен (Крепка яко смерть любы)

На ложи моем в нощех исках,
Егоже возлюби душа моя,
Исках его, и не обретох его.

Исках его, и не обретох его:
Воззвах его, и не послуша мене,
Егоже возлюби душа моя.

Аз сплю, а сердце мое бдит.
Аз цвет польный и крин удольный.
Введите мя в дом вина,
Вчините ко мне любовь.

Возвести ми, егоже возлюби душа моя,
Где пасеши; где почиваеши в полудне;
Да не когда буду яко облагающаяся
Над стады другов твоих.

Камо отиде брат твой;
Камо уклонися.
Крепка яко смерть любы.
Взыщем его с тобою.

Брат мой мне, и аз ему, пасый
В кринах, избран от тем.

Камо отиде брат твой;
Камо уклонися.

Обратися, суламитино,
И узрим в тебе.

Яко се, зима прейде, дождь отиде себе.
Прииди, брате мой, и взыдем на село.
И мандрагоры даша воню.

Скимен (Крепка, как смерть, любовь)

***

На ложе моем ночью искала я того,
Которого любит душа моя,
Искала его и не нашла его.

Искала его и не нашла его;
Звала его, и он не отзывался мне,
Тот, которого любит душа моя.

Я сплю, а сердце мое бодрствует.
Я нарцисс Саронский, лилия долин!
Он ввел меня в дом пира,
И знамя его надо мною – любовь.

Скажи мне, ты, которого любит душа моя:
Где пасешь ты? где отдыхаешь в полдень?
К чему мне быть скиталицею
Возле стад товарищей твоих?

Куда пошел возлюбленный твой?
Куда обратился?
Крепка, как смерть, любовь.
Мы поищем его с тобою.

Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему; он пасет
Между лилиями; лучше десяти тысяч других.

Куда пошел возлюбленный твой?
Куда обратился?

Оглянись, Суламита! –
И мы посмотрим на тебя.

Вот, зима уже прошла; дождь перестал.
Приди, возлюбленный мой, выйдем в поле.
Мандрагоры уже пустили благовоние.

Каждый вечер она ждёт меня у Провиантских складов. В глубине двора издалека сразу вычисляю её. Неповторимый силуэт, каждый раз - приятное волнение. Кореянка. Раньше была японка, но это не тенденция, просто совпадение. Знает ли жена? Жена знает, но вряд ли догадывается, насколько всё запущено. А началось всё стремительно: мотель под Харьковом, далее Алушта, Коктебель, заметённая песком дорога вдоль отмели, дивные ландшафты Киммерии,  ночной серпантин - и пошло-поехало. Нежность к ней питаю уже три года. С немного задранным задом, маленькая, юркая, податливая, родная "Авео".

Сегодня, 1 февраля, в вечерний час пик благодаря какой-то аномалии проскочил трафик - прошил сквозняком Садовое. Пробка началась на площади де Голля, ну а там мне всё равно сворачивать в сторону Сельскохозяйственной.

Москва - город топонимических оксюморонов, да, но я о другом. Об эпидемии невключения поворотников - не потому что наболело, а потому что сформировал своё отношение к этому. Вот взять человека с обострённым - гипертрофированным чувством справедливости. Как ему превозмочь это чувство при виде оголтелостей на дорогах? А если он склонен к педагогизму? А если при этом он воспитанный человек и склонен уступать? Волю можно воспитывать на таких контрастах.

Потому что эпидемия, не иначе. Массовый психоз, который, по-моему, держится с полгода и всё усиливается. Депутаты предлагают вводить штрафы. Кто виноват? Кто разносчик заразы? Ещё чуть-чуть - и больных будет большинство. 

Сначала категоризируешь по регионам. "Свои так не делают". Этот - исключение. И этот... Нет. 

Потом - по классовому типу водителя. Уважаемые, если бы это было так просто! Если бы автохамство было  визитной карточкой какого-нибудь распространённого типажа, исследованного психологами и посчитанного статистиками... 

Или, может, законодатели невключения поворотников - владельцы сильного двигателя, не признающие паритет на дороге? Жителей столицы испортил вопрос конкуренции в лошадиных силах? Да, но теперь это всеобщий кураж в отдельно взятом сообществе автомобилистов.

Поворотник не включает и дурочка из переулочка, и безработный студент, и, возможно, банковский клерк, и развозчик пиццы, и зацикленный на внешних фиксациях блогер, и амбициозный стартапер, и инженер службы автоматизации и контроля, и работник ФСИН и тэдэ.

И ведь какая-то часть этих людей - большая, наверное, - хочет изменений в жизни. Ещё больше - хочет жизни по европейскому лекалу. Ну не обязательно чтобы индейка в микроволновке на Рождество, а во внешних формах изменений. Это все понимают. Чтобы был примат уважения над врождённой российской девиантностью.

И как ко всему этому может отнестись упомянутый выше культурно-обострённый человек, то есть я, например? Прежде всего хочу сказать, что я наконец принял хаос на дорогах таким, какой он есть. Хаос тоже форма порядка. Агрессивного, деструктивного, без правил, но с закономерностями. Самое обидное - эти закономерности надо чувствовать кожей и не ослаблять во время движения не только внимание, но и интуицию. 

Можно пересечь островок безопасности. Повернуть со второго ряда. Въехать за стёртую стоп-линию. В неосвещенном проезде развернуться через сплошную. Маскировать аварийкой несанкционированную стоянку. Ездить с запачканным номером. 

И вот ты уже в системе хаоса. В ней тоже можно быть успешным, если ты пронырлив, как коростель. Другой альтернативы нет: хитрить там, где суровость законов компенсируется необязательностью их исполнения, и благоговеть перед дисциплиной, где она достигается не только карательными мерами, но и коллективной законобоязненностью.

 Возлагаю слабую надежду на депутатов.

Вот ведь какая штука: сводит тебя судьба с человеком, и иногда требуется перетерпеть что-то в нём, ведь он на всю жизнь. Но расставаясь с человеком навсегда, терпишь его в своей судьбе уже постоянно. Всю жизнь.

Продолжаю читать "Крейцерову сонату". Лев Толстой - Савонарола русской литературы: религиозную смуту производит при арт-подготовке пуританских в общем нотаций. Он прибегает, скажем, даже к шоку, если принять во внимание чинный характер литературы того времени. Толстой как линкор продвигается среди опасных тем. Потому что чем ещё объяснить, что повесть была купирована царской цензурой? 

И длинноты и повторы у него не такие, как у Достоевского, а целыми блоками. Достоевский допускает повторы и излишества, потому что умышленно разгильдяйствует, а Толстой - потому что зануда, но такой, который находит в себе силы стряхнуть своё занудство и вдруг оживить текст.

Повесть читаешь, заглядывая, сколько осталось страниц. Всё это из-за ежедневного сетевого сёрфинга, манеры поглощать продукты в духе story-telling, где главное - основную мысль схватить и тут же переключиться на другое. Однако привычку читать автора, сознание которого не раздёргано и не опустошено сетевыми прениями, - её надо заново вырабатывать. 

Я читал "Сонату" и думал о некоторых современных прозаиках, позиционирующих себя в соцсетях. У них нет необходимости преодолевать цензуру, а инструментом влияния на воображение читателя часто они выбирают цеховую или авторскую кичливость. Ещё чаще - демонстрацию собственного встраивания в систему или отстранённости от неё. У нас теперь не линкоры, другой флот. 

Мой отец однажды приучил меня записывать развёрнутые цитаты из прочитанных книг. Это помогает запоминать и осмысливать фразеологию произведений. Я завёл тетрадку и исправно её заполнял, потом она распухла в гроссбух. И вот, перечитывая "Крейцерову сонату", я подумывал, какую мысль запостить в фейсбуке для отрады думающих друзей. Наконец, я дошёл до рассуждения, которое уже отмечал для себя и которое уже переписывал в гроссбух, - рассуждения Позднышева о музыке, о том, что нельзя позволять безнравственным композиторам гипнотизировать широкие массы людей, что в древнем Китае музыка контролировалась государством etc. Эту мысль в дальнейшем повторил Гессе, внимательный читатель Толстого. Так я и не опубликовал цитату - а фейсбук не стал преемником гроссбуха. 

Каждый раз, когда появляюсь на ВДНХ, вспоминаю Толстого и Гессе: над площадью возле главного входа из множества динамиков транслируется единый саундтрек. Монолитная музыка символизирует предустановленную гармонию космоса и заботу государства о её тональной чистоте. Невольно идёшь в ногу с другими.