Посмотрел "Московскую сагу", все 22 серии.
Ширпотреб же, скажут.
Дык Аксёнов же.
Впечатлила роль Кортнева. Я его не узнал до последних титров, а вскоре он стал попадаться мне всюду, даже на передовице - правда, газеты Бабушкинского района.
Дальше - больше: невольное подражание интонации героя. Не потому, что он тебе нравится, и не потому, что у тебя насморк, а потому, что на данном отрезке твоей жизни эта интонация ложится на душу. Иногда эта игра затягивается на несколько месяцев. Например, после известного одесского сериала я часто восклицал "Шикарно!", высвистывая первый согласный, и вообще втайне воображал, будто у меня пружинистая походка, маленькие острые усики и трость со стилетом. Инерция сетчатки формирует модель моторики? Или просто манёвренная самоидентификация.

Здесь другое: герой Кортнева уныл от 1-й до 22-й серии. Но это обаятельное, благородное уныние! Которое не грех, не гримаса отвращения к жизни, а маска, скрывающая нетерпение от ожидания.
Уныние мужчины может быть очень привлекательным, если он всю жизнь честно преследует одну и ту же цель.
В этой саге целью является женщина, и однажды одна и та же приезжает к нему с билетом в один конец и с одним чемоданом.

Сейчас начал смотреть "Декалог" Кесьлёвского, но здесь посложнее разговор.

Дни напролёт сидит на скамейке у моего подъезда странный старик с детской коляской. Он настолько реликтовый, что годился бы ребёнку в прадеды. Словно изваяние, в своей замшелой куртке со свалявшимся синтепоном он почти произрастает из волглой земли. Неподвижно, горестно смотрит перед собой. Сидит утром, когда я выезжаю на работу. С ближайшей стройки рабочие кричат, как кричали древние финикийцы, "майна" и "вира" - сидит не шелохнётся. В субботу днём, когда я высовываю нос на балкон покурить - крепчает ветер, болтается мокрое бельё на верёвке и хлопает мне по лицу, - он здесь, на скамейке перед затоптанной клумбой. Ни разу не слышал я плача ребёнка. И коляска-то сидячая! Уже всерьёз хотел подойти и посмотреть, не кукла ли у него там. Но навёл справки: он живёт над моей квартирой, а родители малыша очень юные. Несколько лет он не выходил из дома, и я считал его покойником.

Мой отец закрепился в вечности - правда, в качестве статиста
[700x560]

Прежде я писал о том, что жизнь хороша. Прошло какое-то время, и могу это только подтвердить. Но жизнь была бы лучше, если бы она была не одна. Необязательно прибегать к сомнительным доктринам - например, к хорошей религии индусов. Просто едешь по ночной Москве, таращишь глаза и делаешь наброски своей другой жизни, а то и совершаешь экспансии в чужую жизнь. Этому перевоплощению способствуют смоговая театральная мгла, аристократические среди пошлых хундаев и мазд ландо, точёные ножки под плиссе/гофре в свете фар, всадницы в чёрной коже на байках, электрические центрифуги улиц. Другая жизнь за стеклом, которое раньше называлось ветровым. Картинка новой жизни карнавальна, глянцева, как на обложках Драйзера или Фицжералда. Однако мечты о прижизненной реинкарнации не имеют ничего общего с мечтами о будущем, которые чреваты разочарованием. Здесь - послевкусие, как от дивного сна. Когда с улицы Лётчика Бабушкина заезжаешь во двор, понимаешь, что, мечтая о другой, новой жизни, соскальзываешь в старое доброе ретро.

Словно бродячий артист из прошлого, он стоял у входа в ливадийский дельфинарий.
Трудоспособного вида, с бородой, на плече сова со взъерошенным взглядом.
Я знаю его тариф: пятьсот на свой, триста на ваш.
Несмотря на полдень, яйла ещё не сбросила утренний туман. Слева от входа на скотном дворе спали в пыли чёрные кабаны, и петух, стреноженный собственными шпорами, впадал в сон в тени декоративной телеги.
Звучала музыка, на водной арене завершалось представление.
Я изучил пламенеющий куст жимолости за изгородью частного сектора, перевёрнутый дом-аттракцион и теперь следил за ним, выпивая вторую чашку кофе.
За соседним столиком семейная пара ожидала детей: сэкономили на билетах. Женщина сменила, перекинув на другую, ногу и показала на коленке засиженный красноватый след. Мороженщик медитировал в плеере.
И вот хлынули зрители, все мимо него. Грянули дети. Зашуршали колёсами по каменистой дороге такси.
Все разъехались.
«Опять мы сегодня ничего не заработали, Феликс, – быть может, скажет он поздним вечером своему единственному другу. – Давай на боковую, посмотрим, что завтрашний день нам даст».
Я сговорился за двести. Мне вредны такие сцены для глаз.

Мне приснилось, что я совершил побег из гетто. В нём не было ни обитателей, ни охранников. Никого не было, кроме меня. Больше того - не было колючей проволоки на просмолённых деревянных столбах, ворот на массивных петлях, не было построек, прожекторов, кордона, вообще материальных границ, отчуждающих гетто от пространства свободы. Была только инфернальная, холодная тень земли, и только это заставляло меня чувствовать, что я узник. Казалось бы, и экшена не было - просто стремительный бег к залитым светом полянам и косогорам, - но позади я услышал ободряющие голоса тех, кто не успел спастись. И тепло легло мне на плечи.

Это июньское солнце проникло через окно в комнату и разогнало в ней нестойкую утреннюю свежесть.

Всякий раз загорелые люди в подземке мне кажутся неуместными. На "Парке культуры", например, дежурная по эскалатору сидит с закрытыми глазами - смуглая и юная (неужели стали нанимать студенток?). И как тут не вспомнить Пелевина! Она спит и делает вид, что мониторит, мы делаем вид, что едем на работу, и спим. И всё это в режиме замедленной съёмки. Когда я слышал в киевской подземке вальс "Голубой Дунай", я думал: вальс - разве это быстро? Меня всегда смущало выражение "в темпе вальса".

Нерасторопность - если не грех, то самый конфликтогенный фактор ХХI века. Плавность движения я могу простить только за бойкость мысли. Неспешность гипнотизирует меня, я пытаюсь стряхнуть этот гипноз и раздражаюсь. Даже эскалаторы мне кажутся слишком медленными (говорят, в Питере они шибче). Или в столовой: хочешь блинов, а кухарка - слово из марксистского лексикона - говорит, что надо подождать, пока тесто взойдёт. Я раздражаюсь уже на себя, когда ялтинская незнакомка просит угостить сигареткой. И огоньком. И прикуривает с лёгким прикосновением. И неприлично длинно - слово их лексикона Достоевского - смотрит в глаза. Она так близка, что я слышу звон из-под колокола её платья. Но как стратегически спасительна или целомудренна боязнь первого шага! как очаровательна старомодность, как многобуквенна и вкусна скушность русского стиля жизни! Ди гемютлихе альте цайт! Набоков уверял, что ещё один Ильич - Обломов - погубил Россию. Неправда, обломовщина, маниловщина - наша мягкая сила, магическая сила. Греки развратили Рим, мы развратили бы весь мир - своей сонной провинциальностью, своей прокрастинацией.

Энергичным детям двадцатого века непостижимо, в какой чертовски - слово из лексикона моего коллеги - большой стране мы живём. Наши предшественники ехали, скажем, в Крым, неделями, а хватило бы у нас нашей показной энергии переместиться туда при тех же условиях? Выдержали бы мы месяц тряски пусть и в рессорной повозке? Следы пребывания Пушкина я обнаруживал в крепости Белгорода-Днестровского (расстояние до Одессы физическое - 46 км, по современной железной дороге - 91 км). Моя бабушка из Тулы ходила в Москву пешком!

После полуночи я останавливаюсь в станице Ленинградская, в мотеле "По пути". В номер без кондиционера можно подняться только через подсобку магазина. На улице такие плюс тридцать, что марево в глазах. На ужин подозрительные беляши. Цена за номер назначается с потолка золотозубой продавщицей. Вода в душе пахнет сероводородом. Путешественники, которых ночь застала в Ленинградской, только миновали переправу, а перед этим где-нибудь в посёлке Береговое они искупались напоследок. В Береговом перламутровый и крупный, чуть продолговатый, как кунжут, песок, который впрессовывается в тело - на пляже нет кабинок для переодевания или они немилосердно замусорены, и теперь этот песок полуострова засоряет сифоны и трубы материкового мотеля, что может однажды стать причиной его банкротства.

Сидел во дворе на скамейке, читал Мопассана. "Бродячая жизнь" - про путешествие на Сицилию и в Северную Африку. Припекало, снега сияли в полях, в лесу тарахтел дятел. И тут передо мной на склон забралась дачница К. на "Шевроле", за поворотом загребла клювом и села днищем в мартовский сугроб. Обождав немного, подошел с досками и лопатами. Вот такой клиренс у меня, жалуется она, а сама лежит на боку, под бедром автомобильная солнцезащитная шторка, через голову кидает, выгребая из-под колеса складной лопаткой, снег. Чуть грубоватая, как многие автолюбительницы, но силуэтная, в облегающем чёрном. Здесь поневоле подумаешь о преимуществах механической коробки передач. Была бы механика, можно было бы враскачку, говорю.

Но лопаты пластиковые, снег не прорубают, бросил их, подкапывал строительным мастерком.

Пробовал даже домкратом. Какие чистые у женщин багажники.

Хотел дёрнуть, но после очередной попытки - шины взвизгнули на доске - выскочила из ямы и вернулась в колею.

"...Люди пересекают материки, чтобы поклониться какой-либо чудотворной статуе, я же совершил паломничество, чтобы поклониться Венере Саракузской. В альбоме одного путешественника я как-то увидел фотографию этой божественной мраморной самки..."

На первом сел с одной, она доехала до второго. На втором зашла другая и вышла на третьем. Сквозняком проехал четвёртый, хотя там банкомат и обычно народу много, а на пятом снова открылись двери, третья спросила: вы наверх? - и отказалась ехать транзитом через шестой. Вот всё, что нужно знать о необратимости жизненных ротаций.
[700x444]

Чёрная кошка перебежала мне дорогу, когда я сдавал назад в тесных дворах. Что-то случится в прошлом
[700x474]

Это неловкое чувство, когда Крым подарили лично тебе, а ликует вся страна... Нет, конечно, празднуют не все, какая-то часть негодует - и это тебе понятно, но вот государственные сатурналии заглушают твою тихую радость. Зачем шум, к чему это массовое обольщение? Крым не наш, он мой.

Проснулся в начале декабря - за ночь всё растаяло, ветер, просушивший зелёные лужайки, бьет в окна. Вышел на крыльцо. Кажется, никогда ещё не видел в такое время и так стремительно летящих из-за леса туч - не облаков, а тёмных массивов туч, сквозь которые скорее угадывается, чем пробивается голубая бездонность неба.

Вчера занимался бамбуком - срезал в роще пять жердин и сделал леерное ограничение тёмной тропинки. Хорошая прогулка в Симеизе третьего дня, сумерки, сентябрьская гора Кошка.
[525x700]

Сегодня день Усекновения главы пророка. За завтраком по телевизору слушал патриарха, который обрушился с критикой на практику взрывной релаксации. Так вот, будем вежливыми и спокойными.
[700x465]

Белой ночью встаёшь, зажигаешь свечу,
чтоб хоть как-то обозначить сумерки.
Чтобы мысленно, например, побродить по Москве -
по Скатертному, по Остоженке,
где напротив Зачатьевского монастыря
вековечный бездомный спит на лавочке.
В липовый цвет ноздрями вмазаться и, словно проснувшись,
у дома с перевёрнутой рюмкой встретить шебутного поэта.
Спросить его:
- Как тебе, хорошо в июне?
Он ответит:
- Ещё бы! Отчаянно хорошо.
Но любить в эти ночи - всё равно что любить
в прозрачных зарослях аспарагуса.
От людей не скроешь свою оголтелость.

В эти ночи свет для поэта награда.
Свет иллюминирует сны, в которых каждое женское имя
рифмуется со словом "либидо".
И пока мир спит, поэт удивляется, почему все делают вид,
что их интересует что-то, кроме разврата.

- Здесь, в горах, наверное, стрелять нельзя - кругом камни, но ничего, мы как-нибудь постреляем, - говорил я сыну, держа в руках пистолет. Он был тяжёлый, из тёмного металла, с округлой рукояткой, выглядел старинным. Его привёз и подарил мне вернувшийся из Америки брат, сказал, что в нём заклинило патрон, зато это реликвия. Хорошая игрушка, подумал я и передал пистолет сыну. Подобные вещи развлекают детей и стариков. По нашей традиции стреляют на свадьбах, чтобы отгонять злых духов, и мы ещё постреляем...

Я пригласил гостей на Кедровый утёс смотреть на перспективу моей горной резиденции. Это был, скорее всего, заброшенный пансионат, мне удалось перевести его в жилой фонд и заключить сделку. Гости приехали на белом микроавтобусе - на площадке не разместить много машин. Были коллеги со старой работы и Милена. Я показывал гостям эти "графские развалины", был немного не в себе от счастья, но при этом мне всё время хотелось побыть одному. Собственно, я приметил это логово, чтобы отдаться одиночеству. Конечно, пять соединённых анфиладой залов должны быть когда-нибудь заселены, но я предполагал, что затяну строительство и пока не перевезу сюда свою семью. Мне нужен этот манёвр, я очень нуждаюсь в одиночестве, и иногда мне кажется, что я могу любить только тех, кто мне его гарантирует. Среди этих людей Милена. Только сегодня мне редко удавалось встретиться с ней взглядами, а она как будто всецело была поглощена друзьями из своей компании.

Гости разбрелись по залам и осматривали парк. Кедры, ещё молодые - их посадили после горного пожара 2004 года, - окружали пруд. В горах лежал снег. Я сказал сыну, что в последнем сне я стоял с ним на берегу у чёрной воды, в которой качалась лодка, а вокруг лодки поблёскивали звёзды. В лодке было одно весло, что стало для меня поводом сесть в неё одному. Я отплыл, оставив сына на берегу, и высадился на острове, на котором увидел серое с голубоватым оттенком, как ласточкино гнездо, здание, оштукатуренное местной глиной. Есть сны, в которых посещает дежавю, и это был как раз сон во сне.
Сын, как обычно, усмехнулся на мои слова, я же в очередной раз счёл свою глубокомысленность глупой.

Затем я отыскал среди гостей друга детства Залесского, мы спустились вдвоём по каменистой тропе, я показал ему окрестности. Среди снега на склонах гор чернели следы старого пожарища, было туманно и гулко, а воздух чувствовался остро. Виды здесь более впечатляющие, чем из окна гостиницы "Ялта-Интурист", сказал я и снова почувствовал глупость произнесённого. Впрочем, в глазах друга я прочитал, что он разделяет мой восторг и дышит этим пространством так же, как я.

Мы вернулись в парк, и там я увидел Милену. Моя растроганность достигла предела. С Миленой я хотел высоких отношений, но они выходили какими-то отложенными, гостевыми. Это ущемляло её, но она никогда не упрекала меня в этом. Сейчас же я уловил её отстранённость, которая насторожила меня. Не потерял ли я её, пока занимался сделкой? Куда ты поедешь? На экспозицию, сказала она голосом электронной куклы, внизу меня ждут друзья. Действительно, там стояли кажущиеся карликами сотрудники нашей старой фирмы. Я собрал в себе силы представить всё так, что это наша минутная размолвка, что всё происходящее только наваждение и Милена просто устала или у неё разболелась голова от горного воздуха. Ты поедешь с этими микробами?! Она, ничего не отвечая, стала спускаться по лестнице из сварного металла - такие ведут в захолустных городках от приморского бульвара к пляжу. Я просто ждал, когда гости разъедутся, чтобы мы покатались с тобой на машине по серпантину, останься! Но нет, она уходила навсегда, и это безошибочно чувствует человек, который слишком долго и безотчётно поддавался женскому гипнозу. Я попытался остановить её и устремился за ней, чуть не срываясь с почти вертикальной лестницы, которая задрожала от наших ног. Впрочем... Впрочем - подумал я вдруг, остановившись и сосредоточившись уже на другой мысли, - не лучше ли отпустить её, чтобы устранить эту вечную отложенность? Я медленно стал подниматься назад, прямо над моей головой тоскливо вырастал мой замок. Каждый шаг давался мне с трудом, сердце моё разрывалось. Я обернулся лишь раз - и увидел, что от крепостной стены внизу, построенной в древности то ли сарматами, то ли готами, отделилась фигура неизвестного, который, очевидно, ждал её и к которому она спешила. Но в тот же момент мне стало ясно, что её немота, отстранённость - свидетельство её страха, что я убью всякого, к которому она соскочит от меня. И сразу пришло облегчение, теперь я сам чётко осознавал, что поднимаюсь наверх за пистолетом.

Чоловік і жінка сидят на крыше своего дома и смотрят в даль.
Чуб на голове чоловіка - скорее рудимент пейса, чем султана викинга.
Полная луна в апреле и пятичасовые птицы подняли их над землёй, как геликоптер, рассвет начинается.
Ещё не зелёные, но и не соломенные поля, грустные, бахчисарайские, заволокло туманом. Кое-где снуют люди, рассыпая лопатами золу на диких огородах - чёрная пыль стелется в воздухе. Чоловік, выходя из оцепенения, которое в столь ранний час граничит с сонным забытьём, задаётся вопросом "Сегодня суббота?" - и тут же спохватывается: "Сегодня суббота, завтра пожгу ветви яблонь в железной бочке".

Потом снова впадает в забытьё и просыпается - уже в городе, снова в пять часов. Подходит к окну, заставленному хилой рассадой. На улице плюс пять, слышны пробные пассажи скворцов, серый городской воздух светлеет. Перерытый службами, перекладывающими коммуникации, двор пуст и неуютен, спилена вишня, палисадник гол, на газоне, куда только прошлым летом завозили чернозём, - канавы от колёс самосвалов, в которых стоит вода. В минувшее воскресенье горела белая хрущовка на четвёртом этаже - выселенная, с выставленными окнами, готовая к слому. А если, наплевав на распоряжения правительства, выйти на лестничную площадку покурить, из подъездного окна видно, как на просторном сиденье "Газели", подогнанной к дому-призраку, двое занимаются любовью.

Мы опрометью бросились через весь город, выбираясь из сумеречного двора Москвы, заваленного снегом. Застряла моя машина. Или нет, не застряла - просто не завелась, наверное, снова окислились клеммы, я убрал её с проезжей части, толкнув перед собой и прокатив до ближайшего кармана. Невероятную силу почувствовал я, когда мои руки легко обхватили её корпус сзади, а ноги упёрлись в дорогу и когда она легко поддалась толчку. С той же скоростью, с какой догорал апрельский вечер, закипело во мне желание - и с той же неотвратимостью выплеска, с которой истекали сутки.

Мы подошли к её дому. Справа от входной двери на кирпичной стене дома играло световое пятно от, впрочем, довольно грязной весенней лужи. Это местная достопримечательность, сказала она, остановившись у подъезда. Лужа здесь всегда, даже в середине лета, а вечером - правда, в очень короткий промежуток времени - на стене блики.

Я никогда прежде не провожал её и с любопытством рассматривал жёлтый дом, похожий на древние дома Йемена или на угловой дом моего детства. Легко представить, как лучи разливающегося, сверкающего рябью пятна проникают сквозь стёкла окон и веки спящих детей, рассеиваются в тёмных гостиных и играют на поверхностях лакированных шкафов. Мы зашли в подъезд, с лестницы торопливо спускался пенсионер, он весело сообщил нам: "Иду смотреть пятно!"

Открылись двери лифта, и мы вошли в кабину, наполненную пассажирами. Держа её за руку, я с удивлением отметил, что на нескольких молодых женщинах не было нижней одежды, то есть ниже пояса они были совершенно обнажены, кроме того, в чертах их лиц со всей очевидностью проступало слабоумие. Лифт двинулся, кабину затрясло словно от воздушных перепадов давления, пол качнуло под ногами, и меня стало кидать в сторону этих дурочек, а прикасаться к ним было хоть отчасти и приятно, но совестно. Потому что свою едва сдерживаемую энергию вожделения я мог бы сполна погасить только с ней - я был в этом уверен. "Да её ли это дом?" - спохватился я.

- Здесь есть тёмный чулан, - сказала она, когда мы вышли из лифта.

Дыхание её было коротким и быстрым, взгляд вдруг потерял всякое выражение. Я понял, что в этом чулане нас настигнет обескураживающая спонтанность.

https://files.acrobat.com/a...678848f27d

Это цитата сообщения kuvaldinur Оригинальное сообщение

ТРЕПЕТ

Высшее мастерство писателя заключается в том, чтобы не реагировать на происходящее вокруг. Как же так? - спросят социальные писатели. А вот так! Нужно идти своей творческой дорогой, не поддаваясь искушениям временной суеты, сверяя своё творчество не с выпускниками литинститута, а с бессмертными классиками. Тело тебе дано только для того, чтобы вкусить плодов великого творчества предшественников, овладеть искусством Слова, выковать характер и волю, написать свои тексты с полной отдачей высокого мастерства, сделав душу бессмертной. Задача очень трудная, практически невыполнимая, ибо человек устроен как мембрана, трепещущая при каждом дуновении ветерка извне. Но в этом и заключена вся сложность творчества - трепетать, но делать своё.

 

Юрий КУВАЛДИН