..На сцене творился треш.
Вокалист, с физиономией звезды Голливуда 40-х, хрипло орал в микрофон неведомую хрень, барабанщик не попадал в такт, гитарист сидел в углу на стуле с отсутствующим выражением.
В углу клевал носом звукач - просто памятник унынию.
Я заперлась в туалете и читала книгу, стараясь не думать, какая разьярённая гранж-толпа меня ждёт снаруже - ведь к пив-бару все присосались ещё за час до начала концерта. Люстра (в туалете??) опасно раскачивалась, под стук барабанной установи, скрипя и создавая устрашающую игру теней на всех поверхностях - она стала достойным завершением незабываемого стиля этого вечера.
Примерно готовлюсь к сессии - сейчас пишу шрифты. Два раза в неделю выбираюсь в бар, послушать блюз, или иду на какое-нибудь мероприятие.
Я такая правильная стала - аж завидки берут. Или тошно.
Во сне мне приходят апокалиптические картины горящей Москвы с беснующей полуголой толпы или длинные полки аптеки с дехлофосом "против сердечных термитов" - и то и другое вызывать нервное хихиканье под утро.
Измучилась перечитывать старика Гомера, но тем не менее делаю это в третий раз, потому что не всё ещё понятно. Хочу сказать, что вобще, на месте Пенелопы, я бы сколотила лодку, догнала бы Одиссея ещё у острова Циклопов и отправилась в весёлую кругосветку вместе. А потом, благородными стариками, вернулись бы на родную Итаку. Но куда уж мне - ни Одиссея, ни моря, ни Итаки - только путешествия, да и то - только по визе.
Недавно осознала, что в этом году преобрела уникальный личный шифр - ну, конечно, никакой он не личный, но тем не менее выглядит устрашающе даже в гугле. Грех им не пользоваться: 민속학을 아주 공부하기가 좋아해요. 교수님, 고마워!
[700x385]
Сегодня я хочу вспомнить одного гениального человека, кришнаита до мозга костей, моего хорошего друга и просто учителя в дни моих тяжких мытарств по просторам тригонометрии. Спасибо ему за это.
  |
Сказки я читаю.
Это тот самый первый пласт - самая основа нашего сознания. В древних сказках закодирована такая глубокая и седая страшная мифологическая реальность, что дыбом встают волосы.
Русские сказки читать и понимать истинную их суть страшнее всего - потому что от них не скроешься, это моя детская реальность - они уже стали внутренним органом, тем, что я буду нести в себе всю жизнь. Те же Гуси-Лебеди - вестники мира мертвых - кто-то заметил, что девочка, вернувшая от Бабы-Яги своего братца, оказалась круче Орфея. Или сама Баба-Яга - жрица, проводящая подростков через обряд инициации, а то и сама богиня Макошь - после принятия христианства, ставшая хтоническим существом, божеством низшего порядка.
С тем же немецким фольклором чуть легче - ведь тролли всё таки не то, что родные и понятные лешаки - они чужие и от того не настоящие. Но всё же, как следует вчитавшись в братьев Гримм и, скажем, балладу Herr Mannelig становится по-настоящему жутко.
Чтобы отвлечься, чуть ли не с облегчением, накинулась на старую, добрую Одиссею. Гомер чудесен - я его циклопов-людоедов совсем не боюсь-)
Я поссорилась с пространством.
Иными словами, я всё происходящее вокруг себя объяснить не могу - из всех магазинов куда-то пропадают книги, которые я ищу, сами магазины закрываются у меня перед носом.
Из Москвы исчезла ирландская клетка, которая мне очень-очень понадобилась в виде салфеток или, на худой конец, ткани - даже в H&M (синониме клетки), куда я забралась от полной безысходности, даже там – клетчатый вещи там всё-таки были, не всё так страшно, - но зелёной там не было. Синей, красной, чёрной, жёлтой, белой - сколько угодно, а зелёной - нет.
И всё это на фоне постоянных проблем с техникой.
Нет, я не жалуюсь. Просто подобное невезение накануне экзаменов вызывает уныние и головную боль, ага. А в остальном всё хорошо.
Теперь мы в сад перелетим,
Где встретилась Татьяна с ним.
Скамейка. На скамейке – Татьяна. Потом приходит Онегин, но не садится, а она встает. Оба стоят. И говорит только он, все время, долго, а она не говорит ни слова. И тут я понимаю, что это – любовь: когда скамейка, на скамейке – она, потом приходит он и все время говорит, а она не говорит ни слова.
Эта первая моя любовная сцена предопределила все мои последующие, всю страсть во мне несчастной, невзаимной, невозможной любви. Я с той самой минуты не захотела быть счастливой и этим себя на нелюбовь – обрекла.
В том-то и все дело было, что он ее не любил, и только потому она его – так, и только для того его, а не другого, в любовь выбрала, что втайне знала, что он ее не сможет любить. У людей с этим роковым даром несчастной – единоличной – всей на себя взятой – любви – прямо гений на неподходящие предметы.
Но еще одно, не одно, а многое, предопределил во мне «Евгений Онегин». Если я потом всю жизнь по сей последний день всегда первая писала, первая протягивала руку – и руки, не страшась суда – то только потому, что на заре моих дней лежащая Татьяна в книге, при свечке, с растрепанной и переброшенной через грудь косой, это на моих глазах – сделала. И если я потом, когда уходили (всегда – уходили), не только не протягивала вслед рук, а головы не оборачивала, то только потому, что тогда, в саду, Татьяна застыла статуей.
«Что же касается помощи… Всё-таки в человеке честном, по себе знаю, есть большая потребность подавить страх и хоть чем-то помочь. Это потребность души. Просто чувствуешь себя безумно униженным, если не смеешь этого сделать. Это именно… вот точное слово я нашла: это именно унижение – не сметь протянуть руку. Это же фактически – человек тонет, а ты проходишь мимо. Посвистывая.
Я думаю, человеку, не окончательно коррумпированному, не разложившемуся, с остатками каких-то понятий, естественно протянуть руку помощи. Хотя те шестьдесят – или пятьдесят тогда – лет советской власти, конечно, многих людей, которые раньше бы естественно это сделали, испортили, развратили. Но всё-таки нельзя развратить народ целиком. Это невозможно. И на всех уровнях. Я хочу здесь вспомнить, как старухи подавали хлеб немецким военнопленным. Это явление того же порядка. Ведь есть ещё чувство жалости, сострадание. Сострадание к страждущим – это всегда было национальной чертой русского характера. Помочь, дать кусочек хлеба, дать кусочек тепла. Я думаю, это явление того же типа.»
в моей собственной вселенной нас стало на одного меньше. я не хочу и не умею переживать чужую смерть.
Сам по себе он был никто; за лицом (не схожим с другими даже на
скверных портретах эпохи) и несчетными, призрачными, бессвязными словами
крылся лишь холод, сон, снящийся никому. Сначала ему казалось, будто все
другие такие же, но замешательство приятеля, с которым он попробовал
заговорить об этой пустоте, убедило его в ошибке и раз навсегда заставило
уяснить себе, что нельзя отличаться от прочих. Он думал найти исцеление в
книгах, для чего - по свидетельству современника - слегка подучился латыни
и еще меньше - греческому; поздней он решил, что достигнет цели, исполнив
простейший обряд человеческого общежития, и в долгий июньский день принял
посвящение в объятиях Анны Хэтуэй.
Двадцати с чем-то лет он прибыл в Лондон. Помимо воли он уже наловчился
представлять из себя кого-то, дабы не выдать, что он - никто; в Лондоне ему
встретилось ремесло, для которого он был создан, ремесло актера, выходящего
на подмостки изображать другого перед собранием людей, готовых изображать,
словно они и впрямь считают его другим. Труд гистриона принес ему ни с чем
не сравнимую радость, может быть первую в жизни; но звучал последний стих,
убирали со сцены последний труп - и его снова переполнял отвратительный
вкус нереальности. Он переставал быть Феррексом или Тамерланом и опять
делался никем. От скуки он взялся выдумывать других героев и другие страшные
истории. И вот, пока его тело исполняло в кабаках и борделях Лондона то, что
положено телу, обитавшая в нем душа была Цезарем, глухим к предостережениям
авгуров, Джульеттой, проклинающей жаворонка, и Макбетом, беседующим на
пустыре с ведьмами, они же - богини судьбы. Никто на свете не бывал
столькими людьми, как этот человек, сумевший, подобно египетскому Протею,
исчерпать все образы реальности. Порой, в закоулках того или иного сюжета,
он оставлял роковое признание, уверенный, что его не обнаружат; так, Ричард
проговаривается, что он актер, играющий множество ролей, Яго роняет странные
слова "я - это не я".
Глубинное тождество жизни, сна и представления вдохновило его на
тирады, позднее ставшие знаменитыми. Двадцать лет он провел управляя своими
сновидениями, но однажды утром почувствовал отвращение и ужас быть всеми
этими королями, погибающими от мечей, и несчастными влюбленными, которые
встречаются, расстаются и умирают с благозвучными репликами. В тот же день
он продал театр, а через неделю был в родном городке, где снова нашел реку и
деревья своего детства и уже не сравнивал их с теми, другими, в украшеньях
мифологических намеков и латинских имен, которые славила его муза. Но здесь
тоже требовалось кем-то быть, и он стал удалившимся от дел предпринимателем,
имеющим некоторое состояние и занятым теперь лишь ссудами, тяжбами и
скромными процентами с оборота. В этом амплуа он продиктовал известное нам
сухое завещание, из которого обдуманно вытравлены всякие следы пафоса и
литературности. Лондонские друзья изредка навещали его уединение, и перед
ними он играл прежнюю роль поэта.
История добавляет, что накануне или после, смерти он предстал перед
Господом и обратился к нему со словами: "Я, бывший всуе столькими людьми,
хочу стать одним - собой". И глас Творца ответил ему из бури: "Я тоже не я;
я выдумал этот мир, как ты свои созданья, Шекспир мой, и один из призраков
моего сна - ты, подобный мне, который суть все и никто".
что-то есть необъяснимо отвратительное в этом выражение.
- что для тебя живопись?
- это память, которую ты продлеваешь.
Дни мои утекают, как вода и я даже не успеваю их подсчитывать. Сумасшествие с сессией, кажется, уже закончено, а я всё никак не могу выйти из его графика – мои сутки можно разделить на работу и раздумья, какой бы кофе сварить на этот раз. Мне почти ничего нельзя есть, спать некогда и центром дня становится медитации с туркой у плиты.
О, культ кофе за эти недели возрос до небывалых вершин – весь дом пропах кардамоном и мускатом, от имбиря у меня постоянно щиплет руки, одежда пахнет корицей. Утро я начинаю с ароматной Кении, ночью же перехожу к горькой Эфиопии.
Готовка превращается в искусство, а божественный аромат от чашки с пережаренной эфиопией, щедро сдобренной чёрным кардамоном и, совсем чуть-чуть имбирём и мускатным орехом - лучшей наградой.
[700x362]
я кричу, как большая рыба, и, заламывая плавники, уплываю к утру в немые сны.
когда утром я надеваю синее платье - я немая Дора.
мне не нужно нигде останавливаться надолго, чтобы поболтать.
Вечером сидели в баре Проект О.Г.И. - там играл старый, добрый Аукцион. Если бы я была бы Шерлоком Холмсом, я могла сказать бы, что этот концерт на две трубки. Но я, к сожалению, не Шерлок и поэтому прибавила к ним ещё 2 стакана джина с тоником, для весомости.
В душном и дымном подвальчике, среди какофонии шумов и звуков, у многих людей проступили явные признаки катарсиса. У Леонида Фёдорова он видимо наступил уже очень давно и очень надолго, поэтому он был само благодушие и тянул каждую свою песню прицельно в бесконечность.
Хорошо посидели. Вечер засчитан.
Возможно, я устану от любви, но я никогда не пожалею об этом.
Я наконец-то посмотрела "Сияние" Кубрика. И поскольку спать я теперь боюсь, чтобы скоротать время, буду писать тут:
Во-первых, сама идея провести 5 месяцев в закрытом, абсолютно уединённом пространстве для непьющей семьи - ошибка. Для подобной зимовки нужны много книг, алкоголя и лыжи - это давно мне ещё мама говорила.
Во-вторых, готовность провести туеву хучу времени в чужом, незнакомом доме - тоже ошибка. А если уж приспичило, то с домом надо договариваться. Направленно, громко и уверенно. С домом нужно дружить, иначе жизни в нём нет.
И в третьих - возможно, что вся заваруха началась из-за той ненаписанной пьесы Джека Торренса - о ней ничего не говорится, но вдруг, парадоксально, она ни в коем случае не должна была быть написана? И отель просто был инструментом каких-то высших сил?
В очередной раз убедилась, что дети в кино всегда стрёмные - эти жуткие близняшки и шизофреник-Дэнни от них не отстаёт.
Так или иначе - хотя теперь я тихо ненавижу Кубрика и у меня дрожат руки - просмотр состоялся, и эту галочку в своём образование я могу теперь поставить.
Новый год прошёл...интересно: гуляли с однокурсницей и бутылкой шампанского по унылому и мокрому городу. К концу, мы стали счастливыми обладателями стопки белорусских денег и бумажного пакета "гастроном номер один" - с чем и разъехались встречать новый год по деревням, к родителям.
Дома играла моя новогодняя подборка - от потрясающей Preghiera Хворостовского до старины Фредди - куда я без него?.
Все три дня мы, вместо того, чтобы любоваться на фрик-шоу по тв, провели бок о бок с английским кинематографом - england saved our days - сериал Гордость и Предубеждение, Королева и вот он сериал моей мечты! второй сезон Шерлока - долгожданный экстаз!... кому подарить вечную жизнь за "Шерлока"?
Я раскрашивала камешки, брат разбил вдребезги машину, нам выломали замок в двери - все танцуют!..
Корейский я сдала и даже на 82% - что весьма неплохо. На новый год центр подарил нам носки - на моих почему-то изображён лев Бонифаций^^
У меня стянули 1000 рублей, которые я планировала потратить на паркетный лак. Вечером я умудрилась напечь целую корзину имбирных пряников и украсить их всякой сладкой хренью.
31 я планирую шататься по городу с шампанским, компанией из двух-трёх пьющих людей, северным оленем и вышеназванными пряниками.
Наверное это всё на этот год - он был хорошим. Анонимы в комментариях повеселили, Стивен Фрай по прежнему крут. Жду в 2012 фильм Хоббит и конец света.
Всем спасибо, всех с праздником!
сегодня опробовала технику Point-to-point - ничего лучше для новогодних подарков я не придумала. хотя, конечно, подмывала поступить, как заповедовала Филологическая Дева: "подарки на новый год - каждому по книге". но вот передумала, теперь сижу и тупо тыкаю контуром бесконечное количество точек.
завтра выпускной в корейском культурном центре, где я узнаю перевели меня на новый курс или нет. увы, положенного волнения не испытываю, да и вообще идти на какое-то мероприятие поперёк горла.
открыла для себя Диму pianoboy - я честно думала, что у нас такого не исполняют, и, неожиданно, Гаврилина. он натолкнул меня на мысль, что надо записать его Дом у дороги, сварить глинтвейн, запереться где-нибудь в одиночестве и провести так всю новогоднюю ночь.