— А ЧТО, ЕСЛИ У МЕНЯ ВДРУГ ПРОТЕЧЕТ ПАНЦИРЬ? — СПРОСИЛА однажды черепаха у белки.
     — Ну... — сказала белка. — Тогда и посмотрим. Сейчас ведь нет дождя?
     — Нет, но если вдруг пойдет дождь и если вдруг панцирь протечет...
     — Не надо так переживать, черепаха, — сказала белка и ободряюще похлопала ее по панцирю.
     Черепаха вздохнула.
     — А если вдруг у меня земля уйдет из-под ног, и я повисну в воздухе. Что тогда?
     Этого белка тоже не знала. Не знала она и что будет, если черепаха вдруг не сможет ползать или ей целый день придется горевать. А ведь ей этого совсем не хотелось.
     — А если это все-таки случится, белка, — спросила черепаха в отчаянии, — и мне придется целый день горевать...
     Белка попыталась себе это представить, и эта картина совсем ей не понравилась.
     — Скажи, белка, я — грустная? — спросила черепаха.
     — Да, — ответила белка, — я думаю, ты сейчас грустная.
     — Правда? — спросила черепаха и удивленно улыбнулась. — А я и не знала, что могу быть грустной. Так-так. Значит, сейчас я грустная.
     Она радостно огляделась по сторонам и издала какой-то странный звук, как будто хрюкнула.
     — Но теперь ты уже не грустная, — сказала белка.
     — Да? — спросила черепаха, и лицо ее помрачнело.
     — А теперь опять грустная.
     — Правда? — спросила черепаха. — Как трудно быть грустной!
     И она задумчиво нахмурила лоб.
     Белка подтвердила, что и в самом деле быть грустной очень непросто и что ей самой это ни разу не удавалось.
     Черепаха засияла от гордости, но тут же спохватилась и постаралась опять тревожно нахмуриться.

     Две старушки жили в большом старом доме на краю города.
     Прямо над ними жил жалкий-прежалкий старичок, помешавшийся от одиночества. У него был толстый затылок и маленькие глазки с красными, вывернутыми наружу веками.
     Иногда он стучался в комнату к старушкам, и они вместе пили чай.
     В один прекрасный день старичок сказал, напряжённо уставившись в свою чашку:
     — А знаете, со мной за всю мою жизнь ни разу ничего такого не приключилось.
     — Ну да, и с нами тоже, — поддержали старушки, — тоже никогда ничего такого.
     — Да нет, — сказал старичок, — я вовсе не это имею в виду.
     — Ах вот как, — сказала одна старушка. Старичок посмотрел в пол, провёл руками по волосам и, запинаясь, выговорил:
     — Я вот о чём. Я бы очень не прочь разок это самое...
     — Это самое? — переспросила удивлённо вторая старушка.
     — Ну да, — сказал старичок.
     — А что «это самое»?
     — Ну это... с вами.
     — С нами?
     — Ну да, очень бы я был не прочь с вами это самое разок, ну, потрогать у вас кое-что, ну, в общем, вы понимаете, о чём я...
     — Да, — сказали старушки. — Понятно. Воцарилось молчание. Атмосфера накалялась. Затем одна из старушек сказала:
     — Нет, мы не хотим, нельзя. Старик вскочил и крикнул:
     — Ну что вы как дети, в самом-то деле! Ну просто как дети, и всё тут!
     И не успели старушки ничего сказать, как он, хлопнув дверью, выскочил из комнаты. Старушки остались сидеть подавленные.
     — Ну, это же ничего, что я так сказала? — спросила одна.
     — Да нет, — сказала другая старушка. — Я вот как раз об этом и думаю.
     Был полдень. Комнату заливало солнце.
     Через некоторое время старушек начали одолевать сомнения. Они думали о том, как одинок этот старик, о том, что он, возможно, теперь бесконечно огорчён.
     — У нас-то с тобой есть мы с тобой, — сказали они. Они подумали о том, что жизнь старика, вероятно, была сущим адом, что в нём бушевали инфернальные страсти, что ни один луч света не проникал в его душу — вполне вероятно.
     Часом позже они взобрались по лестнице и постучались в дверь его мансарды.
     — Кто там? — спросил он.
     — Это мы, — сказали они. — Можно зайти?
     — Нельзя.
     — Вам можно... это самое.
     — Нет, я больше не хочу.
     — Ну... за коленку. — Нет!
     — Под юбки — хоть до каких пор...
     — Нет! Убирайтесь! Прочь! Они вернулись к себе.
     Было уже за полдень. Солнце зашло, окрасив крыши красным. За окном возились стайки воробьев, слышался шум автомобилей, самолётов.
     Они понуро взглянули друг на друга. Он бы мог проделать с нами всё, подумали они. Всё, что угодно.
     Слышно было, как он топает ногами, хлопает дверьми.

     ЖАБА-ЧЕСНОЧНИЦА ПОСТУЧАЛАСЬ К ЕЖИКУ.
     — Кто там? — спросил ежик.
     — Жаба-чесночница.
     — Заходи, — пригласил ежик. Жаба-чесночница зашла в дом, подошла к ежику и одним махом выдернула все иголки у него из спины.
     — Ай! — закричал ежик. — Ай!
     Жаба отступила на шаг назад и спросила:
     — Как называется то, что ты сейчас чувствуешь, ежик?
     — Злость, — плакал ежик. — Я ужасно зол. Жаба внимательно посмотрела на него и покачала головой:
     — Нет, — сказала она. — Ты не злой.
     — Я злой, — сквозь слезы сказал ежик.
     — Не по-настоящему, — констатировала жаба. Она повернулась и вышла из комнаты.
     — Жаль, — добавила она, уходя.
     Чуть позже она постучала в дверь к улитке.
     — Войдите, — сказала улитка, которая в тот момент размышляла об остановках и опозданиях.
     Жаба зашла в комнату и вывернула улиткины рожки в другую сторону.
     — Ай, — простонала улитка с мукой в голосе.
     — Нет, — решила жаба. — Это тоже не настоящая злость. Обидно, улитка.
     И не успела улитка во второй раз сказать «Ай!», как жаба уже ушла.
     Она отправилась к слону и завязала его хобот тугим-тугим узлом. Потом она заклеила рот лягушонку, забросила карпа на вербу и в лоскуты изорвала плащ кузнечика.
     Все звери кричали «Ай!» и злились, а лягушонок даже шипел от ярости. Но каждый раз жаба говорила: «Нет, это не злость», — или: «Ну, если это называется злостью...» — или: «Настоящая злость совсем не такая».
     Под вечер она остановилась на поляне посреди леса, топнула пару раз ногой, налилась красной краской, взмахнула руками и крикнула:
     — Что, неужели никто не сердится? Отовсюду раздавались сердитые крики и жалостные стоны.
     — Ну, нет так нет, — сказала жаба. — Значит, никто.
     Она почесала в затылке, пожала плечами и, пробираясь между деревьями, пошла прочь из леса.
     В тот вечер все пострадавшие от жабы звери собрались вместе. Сверчок вставлял в спину ежику одну за одной его иголки, а черепаха осторожно разворачивала на место улиткины рожки. Белка развязывала узел на хоботе у слона, а дрозд отнес карпа обратно в реку, пока цапля клювом разжимала рот лягушонку. Лягушонок зло квакнул:
     — Я что, не рассердился?
     — Нет, — сказала цапля. — По крайней мере, не слишком.
     — Что? — квакнул лягушонок, но это был скорее визг, чем квакание. Он замолчал и обиженно уставился в землю.
     — Может, мы действительно не умеем по-настоящему сердиться? — сказала белка, которую жаба подняла за уши, вытащила из домика и посадила на ветку перед дверью.
     Звери смотрели друг на друга и морщили лбы. Никто из них не знал, что же это такое — по-настоящему рассердиться. Может, это что-то другое, совсем не похожее на обычную злость? Может, это больше похоже на радость? «Очень может быть», — подумали они.
     — Или на что-нибудь тяжелое, — сказала черепаха. — Может, на это оно похоже. На что-то ужасно тяжелое, чего мы не можем поднять.
     Звери задрожали.
     Было темно и холодно, и все молча поплелись

     Две старушки жили на чердаке в центре города, две маленькие скрюченные старушки.
     Иногда одна из них трясущейся рукой наносила на губы мазочек помады, припудривала щёки и запинающимся голосом произносила, уставясь в пол перед собой:
     — Может, поцелуешь меня разок?
     Вторая подходила поближе, но не осмеливалась взглянуть на губы в красной помаде и на розовые напудренные щёки и бормотала:
     — Ну давай.
     И целовала, но по большей части промахивалась и клевала в щёку или даже в ухо.
     А временами другая, натянув коротенькую юбчонку и подбоченившись, прикрывала глаза и говорила:
     — Если бы ты сейчас могла обнять меня и подумать, только подумать: «Я люблю тебя...»
     И первая бормотала:
     — Ладно.
     И дрожащими пальцами вцеплялась в плечи другой старушки.
     По большей части это случалось с ними днём, когда лучи полуденного солнца проникали в оконце на крыше, и на их чердаке становилось тепло.
     Они никогда толком не знали, как полагается заканчивать подобный поцелуй, и обычно говорили:
     «Спасибо тебе» или «Это было очень любезно с твоей стороны», и расходились по разные стороны стола.
     И пока они так сидели, наступал вечер, и они не произносили ни слова, лишь тогда в полной мере ощущая, насколько сильно они любят друг друга. «Очень, — думали они. — Очень».
     Они могли бы сказать друг другу об этом. Но им казалось, что о таких вещах лучше молчать и смаковать переживаемые ощущения в тишине. Смаковать переживаемые ощущения — вот что они находили самой восхитительной вещью на свете.

     У голландского писателя Тоона Теллегена сложилась репутация парадоксального автора, к историям которого сложно относиться однозначно. Его сюжеты отправляют взрослых читателей в своеобразный тупик. Парадокс восприятия историй Теллегена в том, что всерьез — осмысленно — читать их можно только глазами ребенка. Вернуться к простоте первородного восприятия, не отягощенного ханжеством возрастного опыта и обывательских представлений о жизни, заставляют короткие новеллы о двух влюбленных старушках.
     Теллеген создает сюжетные ситуации, которые невозможно постигать буквально. Иначе будьте готовы почувствовать себя законченным извращенцем (если вас так уж возбуждают эти милые старушки, доживающие свой век в экстазе не случившихся совокуплений). Или вы вынуждены будете отложить «Двух старых старушек» в сторону, понимая, что ничего не понимаете.
     Влюбленные старушки Теллегена преподают всем — соседям, случайным прохожим, друг другу и, конечно, читателям — грандиозный урок терпимости.
     Эти анекдотические истории читаются как маленькие философские сказки: о противоречиях человеческих привязанностей, о трогательных поисках понимания, о том, что возраст никогда не равен человеческому «летоисчислению».... Наконец, сказкам о том, что и две старые старушки могут любить так сильно, страстно, так глупо и так бессмысленно — как и все мы, — что никто не посмеет назвать этих «двух молодых старушек» двумя старыми отчаянными лесбиянками.

     Дорогая белка!
     В мой день рождения я хочу получить только один подарок.
     Я очень долго думал, но так и не придумал, откуда бы тебе его взять. Но я все равно его попрошу.
     Я хочу уверенность в том, что утром снова взойдет солнышко.
     Когда я по ночам сижу дома и не могу заснуть, то мне бывает так темно, что я не верю, что солнышко взойдет снова.
     Это очень странный подарок? Думаешь, у тебя получится его найти? Ты мне его подаришь?
     Но это должна быть серьезная уверенность. Не такая, как с луной или с зимой.
     Больше я ничего не хочу. И не хочу, чтобы кто-то еще приходил ко мне на день рождения.
     Суматоха всегда все портит.
     Но торт я все равно приготовлю. Для тебя.
     Торт с буковыми орешками, хорошо?
     
     Ежик.
     
     На следующий день белка отправилась на день рождения к ежику.
     Поле долгих поисков ей все-таки удалось найти уверенность.
     В кустарнике под дубом ежик дрожащими пальцами разворачивал подарок.
     — И вот это — уверенность? — спросил он с горящими глазами.
     Подарок был маленький и невзрачный. Его вполне могло сдуть ветром, или кто-нибудь по неосторожности вполне мог бы на него сесть, и тогда его было бы уже никогда не найти.
     — Да, — сказала белка.
     Ежик долго рассматривал подарок со всех сторон, а потом припрятал его между своими самыми острыми иголками, чтобы туда никто не добрался.
     — Так-так, — сказал он. — Пускай сегодня вечером будет темно, правда, белка?
     Белка кивнула и уселась на траву рядом с тортом с буковыми орешками.
     Ежик сел с другой стороны. И они стали праздновать.

     Две старушки очень любили друг друга. Они осыпали друг друга ласками, целовались и обнимались всякий раз, как только им удавалось улучить момент.
     Происходящее вокруг их не занимало, они были заняты только друг другом.
     Но счастливы они не были.
     Если быть абсолютно честными, думали они, совершенно честными и действительно кристально честными, то мы любим друг друга недостаточно. В сущности, думали они, вполне вероятно, что в глубине души мы совершенно неспособны любить!
     Они изо всех сил старались не задумываться над этим и поменьше заглядывать себе в душу. Но им это удавалось всё реже и реже.
     Ночью, уставясь в темноту неподвижным взглядом и делая вид, что спят, они пытались придумать — желательно поскорее, ведь они были стары и смерть была не за горами, — как сделать так, чтобы любить друг друга сильнее.
     Они покупали учебники о любви и выучивали наизусть целые главы. И всякий раз говорили друг другу:
     — Ну вот, видишь, — и безнадёжно покачивали головами.
     Их одолевали усталость и головокружение. И порой, когда всё вокруг казалось расплывчатым и неверным, они устремлялись друг к другу в объятия, но, не оценив расстояния, валились на пол, как кули с мукой.
     Однажды они упали так сильно, что не смогли подняться.
     — Может, хоть теперь мы любим друг друга достаточно, — с трудом произнесла одна старушка. —  Ох, хотела бы я верить!
     — Я тоже, — всхлипнула другая старушка. — Но ведь это же всё равно не так.
     Медленно, очень медленно дотянулись они друг до друга и, не в силах сдерживаться, принялись целоваться с ещё большей страстью, чем когда-либо. В глазах у них потемнело. Они не могли выговорить ни слова. Но они знали, что этого всё равно недостаточно. Хотя это, наверно, было неважно.
     Наступил вечер, а они всё лежали в отчаянии.

     ЖУК ОБЪЯСНЯЛ СВЕРЧКУ, КАК ПРАВИЛЬНО СЕРДИТЬСЯ.
     — Нет, — говорил он. — Глаза не закрывай. Глаза надо открыть и сверкать ими. Смотри, вот так, — и он сверкнул глазами.
     — Ух ты, — удивился сверчок. — Вот оно, значит, как. — И тоже попытался сверкнуть глазами.
     — Вот-вот, — сказал жук. — Уже лучше. Он сделал шаг вперед:
     — А теперь надо с грозным видом наклониться вперед.
     Сверчок наклонился.
     — Хорошо, — похвалил жук. — Можно, конечно, еще более грозно, но так тоже ничего.
     Он наморщил лоб, взглянул на сверчка и продолжил:
     — Но самое главное, ты должен действительно разозлиться. То есть, у тебя должны быть настоящие злые мысли.
     — У меня нет злых мыслей, — признался сверчок. — У меня никогда не бывает злых мыслей.
     — Тогда их надо придумать, — сказал жук. — Это непросто, но у тебя получится.
     И сверчок попробовал придумать злые мысли.
     Он наклонился вперед, сделал довольно грозный вид и сверкнул глазами. Но вот придумать злые мысли у него не получилось.
     — Я никогда раньше их не придумывал, — сказал он через некоторое время.
     — А что ты можешь придумать? — спросил жук.
     — Ну... мед, и чертополох, и хорошую погоду... все это я легко могу придумать, — сказал сверчок, и глаза у него заблестели.
     Жук вздохнул:
     — Это все не то.
     — И что теперь делать? — спросил сверчок.
     — Представь себе, что ты разозлился на меня, — сказал жук. — Я испортил тебе день рождения, наступил на ногу, помял крылья, сказал тебе, какой ты, сверчок, страшный и как ты противно трещишь... Ну, для начала хотя бы это.
     Сверчок еще раз наклонился, в глазах у него сверкнули настоящие искры, и он подумал о том, как жук у него на дне рождения перевернул все торты, пошел с ним танцевать и отдавил ноги, а потом еще кричал всем, что сверчок противно трещит... «Противно! Противно!»
     И тут он почувствовал, как внутри у него растет злость, и отвесил жуку здоровенную оплеуху.
     — Вот! — завопил он. — Вот тебе! Жук повалился на спину.
     — Очень хорошо, — сказал он сквозь слезы, — молодец, сверчок.
     Он даже не мог сам подняться. Забыв все свои злые мысли, сверчок поднял жука на ноги.
     — Извини меня, — попросил он, виновато поглядывая на него.
     — Извини меня? — плакал жук. — Извини меня? Спасибо тебе, жук! Вот что ты должен сказать. Огромное тебе спасибо, жук!
     — Спасибо тебе, жук, — сказал сверчок. Жук кивнул — это означало, что он доволен, и сверчку надо продолжать в том же духе. Сверчок разбежался и полетел.
     — Огромное спасибо, жук! — неслось ему вдогонку. — Огромное спасибо, ты понял?
     — Огромное спасибо, жук! — крикнул сверчок.
     — Вот это правильно! — всхлипывая, прокричал ему жук.

     Две старушки привыкли друг к другу настолько, что одна частенько ставила свою чашку на вторую, а другая придвигала свой стул к первой и устраивалась читать газету на её спине.
     Они любили друг друга, часто это повторяли, и больше им говорить было особенно не о чем.
     Если же они всё-таки заговаривали о чём-нибудь, то говорили друг другу не «ты», а «оно»: «Во как оно скособочилось-то» или «Да оно едва на ногах стоит, как только не упадёт?!»
     Когда же им случалось не удержаться на ногах, они, тряся головами, помогали друг другу подняться.
     По утрам они смахивали друг с друга пыль и, опираясь друг на друга локтями, молча пили кофе.
     А по ночам одна старушка забиралась под другую, плотно укутывалась в неё, поворачивалась на бок и засыпала.
     Когда одна из них в конце концов умерла, вторая выволокла её на улицу, положила на краешек тротуара и присела сверху, чтобы перевести дух.
     — Вы на ком-то сидите, — сказал, проходя мимо, какой-то старичок.
     — Да нет, — отвечала старушка. — Ничего подобного.
     Немного передохнув, она встала и отправилась домой.

     ПОСРЕДИ ЛЕСА ВСТРЕТИЛИСЬ БЕГЕМОТ И НОСОРОГ. Тропинка была узкой, и они никак не могли разойтись.
     — Я тебе не уступлю, — сказал бегемот.
     — Я тоже, — сказал носорог. Они уставились друг на друга.
     — И что теперь? — спросил бегемот.
     — Да, что теперь? — сказал носорог.
     Был полдень. Солнце светило на землю сквозь листву деревьев, вдалеке журчал ручей.
     — Давай присядем, — предложил бегемот.
     — Давай, — согласился носорог.
     Они уселись на дорожке и задумались.
     — Я ни за что не сойду с тропинки, — время от времени повторял бегемот на всякий случай, — что бы ты там себе ни думал.
     — И я не сойду, — говорил носорог. — Что бы ты там себе ни думал.
     — А ведь мы могли бы разозлиться, — сказал бегемот после долгого молчания, — и броситься друг на друга.
     — Да, могли бы, — согласился носорог.
     — И одному из нас пришлось бы посторониться. А как иначе?
     — Так и есть.
     — Но, уж конечно, это был бы не я, — сказал бегемот. Он поднялся и постарался посмотреть на носорога как можно более устрашающим взглядом.
     — А кто же тогда, я? — грозно сказал носорог, тоже поднимаясь на ноги.
     — Да нет, — вздохнул бегемот и снова уселся на тропинку.
     Долгое время оба молчали. А потом бегемот спросил:
     — Тебе, случайно, не хочется пожевать сладкой травы?
     — Еще как, — сказал носорог.
     У бегемота оказался с собой горшочек засахаренной травы. И они вместе ее съели. А потом рассказали, куда они направлялись.
     — Но мы ведь не уступим друг другу дорогу, — сказал бегемот.
     — О нет, — подтвердил носорог, — мы этого не сделаем.
     Они радостно похлопали друг друга по плечам и даже поплясали немного на узкой тропинке посреди леса. Но при этом каждый зорко следил, чтобы другой не проскользнул мимо.
     — До чего мы красиво танцуем, — сказал бегемот.
     — Блестяще, — сказал носорог.
     — Да, блестяще, — согласился бегемот.
     Когда наступили сумерки, они решили отправиться по домам.
     — Пока, бегемот, — сказал носорог.
     — Пока, носорог, — сказал бегемот.
     Они развернулись каждый в свою сторону.
     — Но если я снова тебя встречу, я ни за что тебя не пропущу, — добавил бегемот.
     — Я тоже, — крикнул ему носорог, — уж поверь.
     А потом они пошли по домам, один — в одну сторону, другой — в другую. Они пытались насвистывать и время от времени приплясывали, как в том танце, который они станцевали вдвоем на узенькой тропинке.

     Две старушки вышли из дому — стоял прекрасный день, а они вот уже несколько месяцев не ступали за порог.
     В тот же миг они были сбиты с ног.
     «Ничего удивительного», — подумала одна старушка.
     «Какие же мы всё-таки дуры», — подумала другая.
     Они лежали на земле, а перед ними стоял малюсенький человечек. Такого крошечного человечка им еще встречать не доводилось.
     — Виноват, — сказал он.
     — В чём? — удивились они.
     — Как это в чём? — в свою очередь удивился человечек. — Да в том, что налетел на вас, вот в чём.
     Они не могли поверить, что он сумел сбить с ног их обеих, и так и сказали:
     — Ну, для этого, вообще говоря, вы ростом не вышли.
     Человечек взглянул на них опечаленно и опустил глаза.
     — Ну хорошо, хорошо, — сказали они. — Вы сбили нас с ног, отлично.
     Человечек захныкал. Это было невыносимо. Он скулил, как щенок.
     — Да ладно же! — закричали старушки. — Вы нас обеих с ног свалили! И теперь — весьма сожалеете! Ладно!
     Они кричали изо всех сил и сами уже верили своим словам.
     Человечек перестал хныкать, но продолжал вздыхать.
     Он уселся на край тротуара, обхватив ладонями голову.
     Старушки от боли не могли подняться; к тому же, у них наверняка было что-то сломано.
     Наступил вечер, начало подмораживать. Они лежали там, на тротуаре, перед своим домом. Маленький человечек, вздыхая, сидел напротив.
     Где-то на часах пробило одиннадцать. Издалека до них доносилась приглушённая музыка.
     — Вам не пора ли домой? — спросили они наконец.
     Человечек поднял голову и кивнул. Он рассказал, что живёт у реки и у него есть небольшая лодка. Но чтобы её на воду спустить, нет, до этого никогда не доходило. Он бродит по городу изо дня в день, неутомимый, не замечая ничего вокруг. У него нет никакой цели.
     В тот же самый день другой человечек, неподалёку, вдруг проникся верой — хотя совершенно не хотел становиться верующим. «Чушь! — кричал он. — Ни во что не собираюсь верить, ни во что!»
     Он размахивал руками и причитал, но это ему не помогло: он уверовал и смотрел из окна с изумлением. «Ну, если ты мне утешения не пошлёшь!» — молился он с яростью.
     А ещё одному человечку, на той же самой улице, в тот же самый день, до смерти захотелось пирога с можжевеловой водкой — и он решил, что счастлив — хотя пребывал в отчаянии и никогда, ни одной секунды счастья ему не перепадало.
     Человечек ушёл. Старушки лежали ещё некоторое время, пока какой-то прохожий не помог им подняться и войти в дом.

     ОДНАЖДЫ УТРОМ, ОЧЕНЬ РАНО, ЗЕМЛЕРОЙКА ПОСТУЧАЛАСЬ К БЕЛКЕ.
     — Да-да? — сказала белка.
     — Белка, — сказала землеройка. — Ты не рассердишься? Это я, землеройка.
     — Я еще сплю, — ответила белка.
     — Это значит, что ты злишься? — спросила землеройка.
     — Нет.
     — И ты не рассердишься, если я войду? — поинтересовалась землеройка.
     — Нет, — ответила белка.
     Землеройка зашла в дом, и белка вылезла из постели.
     — У меня вчера был день рождения, — зевнула она.
     — Я знаю, — сказала землеройка, — и поэтому пришла сегодня. И подарка у меня нет. Теперь ты точно рассердишься.
     — Да нет, — сказала белка. — У меня осталась половина каштанового торта. Хочешь кусочек?
     Землеройка уселась за стол и стала есть торт, который поставила перед ней белка.
     — Послушай, белка, — сказала она, откусив пару раз, — теперь, я думаю, ты точно разозлишься, но я должна тебе кое-что сказать. Мне этот торт не нравится. Фу! До чего же он гадкий!
     Она отодвинула торт и задрожала:
     — Ну вот сейчас ты злишься!
     — Всем остальным он очень понравился, — сказала белка, поднимаясь из-за стола. Она собрала остатки торта, понюхала их и кивнула.
     — Я думаю, — сказала землеройка, — все решили, что он ужасный, никто в жизни не ел более ужасного торта. И есть его им вовсе не хотелось. И им было очень трудно не корчить гримасы от этого противного торта. Только из вежливости они этого не делали, белка. Из чистой вежливости. — Она погрозила пальцем и взглянула на белку горящими глазами. —  Ты, кстати, должна мне честно сказать, когда начнешь сердиться, — продолжила она. — Очень плохо, если ты этого не сделаешь. Это весьма постыдно, белка.
     Но белка покачала головой. Она не сердилась и снова присела за стол. А кроме того, она не знала, что такое «весьма постыдно».
     Землеройка закрыла глаза и опустила плечи.
     Какое-то время они молча сидели напротив друг друга. Землеройка царапала стол и почесывала в затылке. Потом она сказала:
     — Ты знаешь, я должна тебе еще кое-что сказать. Можно?
     — Можно, — сказала белка.
     — Мне у тебя не нравится, — заявила землеройка. — Совершенно. И сижу я неудобно. Вот теперь ты рассердилась!
     — Я не сержусь, — сказала белка.
     — Нет, ты сердишься! — завопила землеройка и прыгнула на стол. — Ты ужасно разозлилась! И не отрицай! Это не поможет!
     — Я не сержусь, — сказала белка.
     Землеройка быстро пробежала туда-сюда по столу, толкнула лампу так, что та ударилась о потолок и раскололась, наступила на тарелку и пару чашек, смахнула черепки на пол и закричала:
     — Ты злишься! Злишься! Злишься! — и даже попробовала завизжать, хотя никогда этого не умела.
     А белка тем временем откинулась на спинку стула и вспоминала всех зверей, которые пришли к ней на день рождения, она думала о том, как они танцевали и ели, и как они все сказали, что было очень весело, и разошлись по домам очень поздно, а муравей ушел позже всех.
     Тут землеройка оступилась, споткнулась и полетела со стола

     Две старушки жили в тесной тёмной каморке под крышей. Они очень любили друг друга, но в то же время на душе у них было неспокойно. В сущности, думали они, эта комната достаточно просторна для одной из нас, но никак не для обеих.
     Эта мысль становилась все настойчивей, преследовала их день и ночь, и вот как-то утром одна старушка заявила:
     — Какая бы там наша любовь ни была, а дальше так продолжаться не может. Кто-то из нас должен уйти.
     — Да! — согласилась вторая старушка. — Давай я уйду.
     — Нет-нет, — возразила первая старушка. — Я вовсе не это имела в виду. Я сама уйду.
     Друг для друга они были готовы на всё. В конце концов первая старушка взяла две палочки и сказала:
     — Кто вытянет длинную, тот выиграл и имеет право решать, кому уходить и когда.
     Вторая старушка вытянула короткую, и на следующее утро, спозаранку, ещё до восхода солнца, в предрассветной тишине, первая старушка забралась в большой мусорный мешок, стоявший на улице у фонарного столба. Вторая крепко завязала мешок.
     — Какая ты всё же храбрая, — сказала она.
     — Храбрая? — переспросила первая старушка сдавленным голосом. — Почему? Я ведь люблю тебя. Это же в порядке вещей?
     — Да, — сказала вторая старушка. —  Ну, прощай. Я пошла домой.
     Через пару часов она увидела из окна, как мешок исчез в мусороуборочной машине.
     — «Почему, почему мне никогда ни в чём не везёт, — думала она. — Ни в лото, ни в картах, ни в детстве в стеклянные шарики... Никогда мне счастья не было, никогда».
     Она долго маялась в то утро. Принималась вытирать пыль, перемывала чистые чашки, штопала старые прихватки, для чего-то кипятила воду.

Тоон Теллеген. «Две старые старушки»

     Иногда случается, что человек рождается в своей стране по ошибке. Его душа и сердце принадлежат другому народу, другой культуре. То, что он любит, то, во что он верит, словно подсказано ему ложной памятью, сохранившей воспоминания о прежней жизни в этой далекой стране. Он прекрасно понимает, насколько иллюзорно это ощущение, как не похоже в его представлении место, о котором он мечтает, само на себя. Он знает, что попытка действительно поселиться там лишь убьет иллюзию. И ему ничего не остается, как рассказывать об этой стране истории.

     Голландца Тоона Тэллехена иногда называют амстердамским Хармсом, а еще почему-то писателем-парадоксалистом и мастером коанов, хотя для тех, кто чувствует логику сказки, в его прозе нет ни парадоксов, ни загадок. В выверенном языке притч Тэллехена чистота и прозрачность севера, четкость линий кристаллической решетки снежинок; его чувство абсурда не уступает хармсовскому, но оно гораздо добрее. То ли потому, что дед его носил русскую фамилию Телегин, то ли по прихоти судьбы, подарившей ему ложную память, он пишет о России, которой на самом деле нет.

     Мальчик, живущий в голландском городе Лейдене, любит слушать рассказы своего деда, в 1918 году уехавшего вместе с семьей из Петербурга. Мальчик еще слишком мал для того, чтобы знать, что такое тоска, и страсть, и бессильная ярость человека, насильно лишенного родины. Он не отличает вымысел от подлинных воспоминаний, все истории дедушки причудливо переплетаются в его памяти, составляя карту очарованной земли, территории детства. Для него Россия - страна, где для понятия "вина" существует одиннадцать разных слов, где люди в Страстную неделю сотнями вешаются, как Иуда, не надеясь, что Христос воскреснет. Там чудовищный медведь, пришедший из Сибири, пожирает целые города и умоляет людей простить его, потому что он вечно голоден, ангелы приходят в лавку, чтобы купить сигары, а царь становится на колени перед ребенком.

     Конечно, эта страна - не Россия. Это где-то на севере, в мире холода, снега, стали, слез и чести. В месте, где мы сами хотели бы оказаться, только стыдимся в этом признаться. Наивная, невинная, нелепая, благородная, это - не Россия. Но это так на нее похоже. "Русские не переносят правды. Однако, в отличие от всех других, они не переносят также и нечестности". В книге Тоона Тэллехена вы не найдете ни слова правды, но не сможете упрекнуть его в неискренности.

     ЕЖИК СИДЕЛ ПОД РОЗОВЫМ КУСТОМ. И вспоминал, каким он когда-то был.
     «Однажды я был веселым, — думал он. — На дне рождения у белки, когда я танцевал со сверчком. А еще как-то раз я был грустным. Когда подул такой ужасный ветер, что сдул у меня со спины все колючки. В тот раз я был очень грустным. А еще я бывал довольным. Вот сейчас я доволен».
     Он кивнул и огляделся по сторонам. Было лето, он был доволен и размышлял. Это занятие он любил больше всего — размышлять. Размышлять ни о чем и обо всем, ни о ком и обо всех, — ему было все равно, лишь бы размышлять.
     «А был ли я когда-нибудь злым?» — подумал он. Он глубоко-глубоко задумался, но так и не смог вспомнить, был ли он когда-нибудь злым.
     «Так, может, стоит наконец попробовать?» — подумал он. Ему очень хотелось побывать всяким, разным, пусть даже по одному разочку.
     Дело было под вечер, и ежик закрыл глаза. «А как вообще становятся злыми?» — подумал он. Он этого не знал.
     Конечно, он видел злых зверей. Он видел, как они топали лапами и брызгали слюной, он видел, как они кусались, жалили и дрались, и слышал, как они кричали и рычали. Но всего этого он делать не умел, это он знал точно.
     Ежик наморщил лоб. «Так я уже однажды делал, — подумал он. Почесал себя за ухом между иголками. — И так тоже».
     Уже почти наступил вечер, когда ежик наконец пришел к выводу, что он, возможно, никогда не станет злым. «Какой кошмар», — подумал он.
     И тут ему в голову пришла одна идея. «А знаете что? — подумал он. — Если я это напишу, то и стану таким. Потому что, когда я пишу “я доволен”, то я ведь доволен. А иначе с чего мне это писать? И если я пишу в конце письма “ежик”, то это потому, что ежик — это я. — Он кивнул. — Я всегда —  то, что я пишу».
     Он взял полоску березовой коры и написал:

     Я злой.

     Потом прочитал свои слова и покачал головой от удивления. «Так, так, — подумал он. — Значит, теперь я злой. Как непривычно!» Он старался как можно точнее понять, что он чувствует, перечитал написанное еще несколько раз и опять покачал головой.
     «Это самое странное чувство, какое у меня когда-нибудь было, — подумал он. — Оно ни на что не похоже». Но он был рад, что наконец был злым.
     «То есть сейчас я злой, и я этому рад, — подумал он. — И к тому же я удивлен. То есть я очень разный — и злой, и удивленный, и радостный одновременно».
     В этот момент поднялся ветер и выхватил кусочек коры у него из лапы.
     «Эй! — закричал ежик. — Отдай! Это ненастоящее письмо!» Ведь он не хотел, чтобы кто-нибудь прочел то, что он написал. «Если они узнают, что я злой... — подумал он, — тогда... тогда...» Он не знал, что тогда могло произойти, но наверняка что-нибудь ужасное.
     Ветер свистел и завывал, и не слышал ежика. Он считал, что на кусочке березовой коры было написано настоящее письмо, и унес его с собой, высоко в небо. На нем не было написано, кому это письмо и кто его написал. Ветер долго носил его высоко над лесом, но потом в конце концов разорвал и пустил кусочки кружиться в воздухе.
     В тот момент ежик снова сидел и размышлял, в сумерках, под розовым кустом. «Значит, теперь я был и злым, — думал он. —

     КРЕВЕТКА ПОСТУЧАЛА В ДВЕРЬ К МЫШИ.
     — Да-да? — сказала мышь.
     Креветка зашла в комнату. С собой у нее был чемодан, который она поставила на стол.
     — Я — креветка, — сообщила она. — Не желаете приобрести немного сердитости?
     — Сердитости? — переспросила мышь, которая, конечно же, была знакома с креветкой.
     — Ну да, — раздраженно сказала креветка. — Вам же хочется иногда быть сердитой.
     — Хочется, — ответила мышь. — Но когда я хочу быть сердитой, я сержусь. Это происходит само собой.
     — Но вы всегда сердитесь доброй сердитостью? — спросила креветка, изучающе глядя на мышь.
     Мышь засомневалась.
     — Нет, — вздохнула креветка. — Выходит, не доброй. — И открыла свой чемодан. — Я покажу вам, что у меня есть.
     Чемодан был темный, и креветка одну за другой доставала из него разные сердитости.
     — Бывает, что вам наступают на ноги, когда вы танцуете? — спросила она.
     — Да, — сказала мышь.
     — Тогда у меня есть для вас легкая сердитость, которая проходит так же быстро, как и начинается, — объявила креветка и показала тонкую светло-розовую сердитость. — Очень красивая сердитость, — добавила она.
     Потом взглянула на мышь и спросила:
     — А случается вам что-нибудь забыть дома, уезжая в путешествие?
     — Частенько, — призналась мышь. — А откуда вы знаете?
     — Тогда у меня есть раздражение, очень подходящее для этого случая, — сказала креветка.
     Из чемодана появилось сморщенное серое раздражение.
     Мышь кивнула: это и в самом деле было как раз то, что нужно, когда что-нибудь забыл.
     — У меня уже есть похожее раздражение, — сказала она.
     Креветка показала еще лиловую ярость, зеленоватую злость и белоснежное бешенство.
     На дне чемодана лежало что-то нежно-голубое.
     — А это что такое? — спросила мышь.
     — Это не сердитость, — сказала креветка и немного покашляла. — Это печаль. Вообще-то, она не продается. Но для вас...
     — Я ее возьму, — сказала мышь.
     — Собственно говоря, — сказала креветка, — это больше, чем печаль. Это тоска.
     Она отдала мыши нежно-голубую полупрозрачную тоску, закрыла чемодан и ушла.
     Мышь села у окна, набросила тоску на плечи и стала смотреть вдаль.
     Было теплое, тихое утро в самом начале лета.
     — Ах, — сказала мышь и глубоко вздохнула.

     ДВЕ СТАРУШКИ жили вместе много лет. Они были счастливы — так им казалось — и неразлучны. Они исходили из того, что в их жизни уже ничего не может измениться.
     Но однажды утром одна из них сказала:
     — Я хочу, чтобы ты ушла, немедленно. Внезапно она как бы стала выше ростом, стояла разрумянившаяся, торжествующая. В ней появилось нечто величественное: сверкающие глаза, горделивая осанка. Она возвышалась над другой старушкой, как некая матрона.
     Вторая старушка втянула голову в плечи. Она походила на мышку, такой маленькой и робкой она сделалась в считанные секунды.
     — Хорошо, — сказала она.
     Она встала, наткнулась на стол, обогнула стул и распахнула дверь.
     Она не решалась оглянуться.
     — Счастливо тебе, — сказала она, глядя в пол. И прошептала, неслышно для другой старушки: — Я люблю тебя.
     — Давай не мешкай, — сказала первая старушка. — Ступай.
     Вторая старушка вышла из комнаты, спустилась по лестнице, вышла на улицу. Она собралась с духом и исчезла. Назад она не вернулась.
     В тот же день первая старушка утратила свою горделивость, принялась рвать на себе волосы, бегать повсюду, помещать объявления, расклеивать плакаты: «Разыскивается моя любимая подруга».
     Она прожила ещё много лет, мрачная, переполненная раскаянием. Что случилось с ней тогда, в тот миг, когда она вдруг сделалась огромной, гордой, торжествующей, — осталось для неё загадкой.
     «Тот момент не имел ничего общего с действительностью! — думала она порой с сомнением. — Он относился к другому роду вечности! К смерти!»
     Она бросалась на стены, колотила кулаком по столу, хлопала дверьми до тех пор, пока не падала бездыханная.

Тоон Теллеген. "Две старые старушки"