Сегодня в автобусе видела старуху. Она едва шла. Руки тряслись, глаза слезились. Кожа, коричневая как старая бумага, висела мешками. От нее несло мазями и лекарствами. Старуха с трудом могла говорить и хрипло дышала. Это было нельзя даже человеком назвать. Набор костей, кое-как кое-где залепленных скотчем.
Этот живой труп сидел напротив меня всю дорогу и вонял смертью.
Если, через много много лет, я пойму, что вскоре мне суждено стать такой же как эта старуха, я убью себя. Как угодно, но только не жить вот так, когда вместо крови - волокордин, челюсти сведены вечной судорогой, а ноги не переставляются!
Когда придет время, я уйду.
Лучше чем этот кошмар, под названием старость.
Тьма медленно ползла вдоль стен, скрывая их от глаз, стирая границы. Свет жалобно трепетал на промозглом осеннем ветру, врывающиющемся в занавешенное черным бархатом окно. Их неверное сияние свивало тени в цветущие узоры.
На полу перед жарким пламенем камина серебрилась шкура поистине чудовищного в своей красоте зверя. Животом вниз на этом меховом покрове, обнаженный по пояс лежал демон. Его сурово поджатые губы оттавали болезненной синевой на бледном лице. Опустевшими глазами цвета сочного ночного неба он смотрел на сидщего к нему спиной ангела, поглощенного зельем в форфоровой чаше. Ангел дрожал, хотя бушующее пламя нагрело его тело, его щеки влажно блестели. Иногда ангел поправлял свои прекарсные волосы, черной волной шелка спадающие на пол. Демон теребил достигавшие его пряди пальцами, но ангел не поворачивал головы.
Из спины демона торчали остатки двух великолепных драконьих крыл. На месте левого крыла хищно белела кость с висящими на ней обугленными ошметками кожи и мышц. Правое крыло лежало на полу, вывернутое под невозможным углом, сломанное, раздробленное.
Синеглазый позволил себе минутную слабость и прикрыл утомленные глаза, но тут же распахнул их, услышав шелканье захлопнувшейся двери. Ангел оторвал взгляд от своей чаши и обернулся. Щемящая надежда, заставившая его лицо вновь наполниться красками, передернулось в ужасе, когда он столкнулся с опусташающим золотом ее глаз.
Долохова подошла к Синеглазому и лениво мазнула взором по его ранам.
- Зачем ты это сделал? - спросила он тихим равнодушным голосом.
- Я... Я столько слышал о Небе. Я просто хотел увидеть его собственными глазами...
- Там нет ничего интересного. Только пустой бездушный свет и холодный ветер. Небо не стоит грез и душ.
Синеглазый молча смотрел в огонь. Ангел, всхлипывая, размазывал слезы по лицу.
- Ты знаешь, что теперь тебя ждет.
- Да. - Синеглазый поднял голову и посмотрел в лицо Долоховой. - За этим я и просил тебя придти. Я хочу чтобы ты сделала это...
- Почему?
- Потому что только ты способна на это.
Долохова ступила на серебряный мех и прешагнула одной ногой через демона, второй вставая на его спину. Рукой она обхватила искалеченное правое крыло у основания.
- Тебе не нужно было лететь в Небо. Оно не для нас. И нам туда пути нет.
Долохова рванула крыло изо всех своих нечеловеческих сил.
И Синеглазый закричал.
Он кричал, раздирая шкуру на нити, чувствуя как выламываются кости, рвутся обоженные мышцы и сухожилия, отслаивается кожа.
Долохова отшвырнула бесполезный гниющий кусок плоти, оставляя на его месте зияющую кровоточащую дыру. Она обхватила рукой остаток левого крыла.
Ангел рухнул на пол, заливая мрамор хрустальными слезами и зажимая себе рот руками, чтобы не дополнить крик боли...
Вопль оборвался. И комната наполнилась хрипящими стонами сорванного горла. Сквозь мокрую пелену ангел увидел, как тонкая окровавленная рука Долоховой подняла чашу с зельем.
Демон вылила темную жидкость Синеглазому на спину. Зелье кровожадно зашипело, заполняя раны, скрывая трещины в поврежденных костях, востанавливая вырванную плоть.
Синеглазый получил свое клеймо. Клеймо безумца, попытавшегося из недр Преисподней подняться в Небо.
Долохова поставила чашу обратно на пол, рядом с рыдающим ангелом, и только у самой двери снова повернулась к демону.
- Добро пожаловать обратно в мир живых, Бескрылый.
Адам счастливо жил в утробе Евы, в этом задушевном раю, заточенный, словно семечка в сладкой плоти фрукта, деятельный, словно железа внутренней секреции, спящий духом, словно куколка бабочки внутри шелкового кокона. Как все счастливчики, Адам захмелел от блаженства и принялся повсюду искать выход. Поплыл против течения внутренних вод, нащупал головой выход из темного туннеля и перерезал мягкую пуповину естественной связи. Но обитатель и опустевшая обитель не могли существовать порознь. Постепенно они придумали полный предродовой тоски обряд, интимный и непристойный ритуал, который должен был начинаться с сознательно самоунижения Адама. Стоя на коленях, словно перед богиней, он умолял Еву и возлагал к ее ногам всевозможные дары. Затем все более требовательно угрожающе приводил доводы в пользу вечного возвращения. Заставив долго упрашивать, Ева позволяла подняться с колен, стряхивала пепел с его волос и частично впускала в свое лоно. Это был экстаз. Но действо давало очень плохие плоды – в смысле продолжения рода. И прежде, чем безответное размножение адамов и ев привело бы к вселенской трагедии, оба были призваны к ответу. (Красноречивая в своей немоте, взывала еще теплая кровь Авеля.) На высшем суде Ева, в меру скромная, в меру циничная, ограничилась, пока читала катехизис безупречной супруги, демонстрацией своих естественных прелестей. Недостаток чувства и пробелов в памяти были восхитительным образом восполнены богатым набором ужимок, поз и деланного смеха. В конце она разыграла великолепную пантомиму мучительных родов. Адам, очень серьезный, со своей стороны выступил с широким обзором всемирной истории, вымарав, разумеется, нищету, убийства и мошенничества. Он говорил об алфавите и об изобретении колеса, об одиссее познания, об успехах земледелия и о женском избирательном праве, о религиозных войнах и провансальской поэзии… Непонятно, почему он привел в качестве примера также и нас, определил, как идеальную пару, и сделал меня рабом твоих глаз, в которых тут же сверкнул огонь, разделивший нас навсегда.
[400x553] Ты был рожден в черном пламени шторма
Ты был рожден землей для небес
Тебе подарили черные крылья
И ты поднялся в высь
Я увидел тебя в свете мертвого солнца
И я понял, что ты будешь моим
Я поймал тебя в темные сети,
И посадил тебя на цепь...
Ты был рожден в яростном пламени шторма
Ты был рожден тьмою для смерти
Тебе подарили страшную силу
Но ты меня не убил
Я смотрел на тебя в неверном свете свечей
И я знал, что ты мой до конца....
Я изорвал твои крылья,
И подарил тебе новую душу...
Ты был рожден в холодном сиянии шторма
Ты был рожден счастьем для света
Тебе подарили нежное тело
А ты отдался мне...
Я любил тебя в лунном сиянии
И я сказал, что теперь ты полностью мой
Я целовал твои теплые губы
И поил тебя терпким вином...
Тонкие белые запястья слабо дернули серебряную цепь.
– Больно? – шелестящим шепотом спросил Синеглазый, проводя ладонью по искрящемуся в пламени камина шелку волос.
Черноволосый ангел покачал головой, не отнимая лица от подушки. Синеглазый раскатисто рассмеялся, заполняя сумрачную комнату щекочущими волнами.
– Отпусти его, – за тихим голосом из недр резного кресла послышался шорох переворачиваемых страниц. Синеглазый улыбнулся сидящему в кресле и поднес к лицу прядь густых черных как зимняя ночь волос. Вдохнул.
– Где-то я уже слышал этот аромат…- пробормотал демон, перебирая пальцами мягкие пряди. – Долохова, ты не помнишь?
– Нет. – Сидящая в кресле отшвырнула бесполезную книгу. Синеглазый злорадно хихикнул, щекоча пальцами узкую бледную спину, нервно передернувшуюся от опасного прикосновения. Долохова встала с кресла и обернулась к уютно устроившемуся под боком у ангела демону. Тот вызывающе оскалился, и белоснежные клыки кровожадно сверкнули в неверном пламени горящего дуба.
Демон, выглядящий как дитя, метнулась к своему сюзерену и его прекрасному пленнику. Серебряная цепь жалобно застонала, под приказом чужой воли выламывая свои звенья. Аристократические запястья, посиневшие от неудобного положения, обессилено рухнули на черные меха.
– Я знал. – Прошипел Синеглазый, впиваясь когтями в плечи Долоховой. – Я знал, что ты помнишь этот запах. Ты не могла забыть. Не после того, свидетелем чего ты стала. Ты ведь помнишь тот день, да? Ты помнишь, То Солнце…
Долохова резко вырвалась из звериного захвата.
– Это было давно. Слишком давно…
Прошептала демон, тяжело дыша.
– Это было. Это прошло. Об этом не стоить упоминать впредь.
Долохова отвернулась от Синеглазого, скрывая жестокое смятение в золотых глазах. Не оборачиваясь, она двинулась к двери, но демон удержал ее.
– Ты не хочешь помнить. Но ты помнишь…
– Я уже сказала!.. – прорычала Долохова, вцепляясь в ошейник Синеглазого.
– Она у тебя. Я знаю. Я видел! – шепнул он ей прямо в губы. Демон прищурила глаза. Она перевела взгляд на раскинувшегося на мехах черноволосого ангела. В его черных глазах, за пеленой многодневной усталости, тускло мерцали удивление и любопытство. Долохова повернулась к Синеглазому.
– Книга Смерти – моя!
“This can’t be happening to me,” she thought.
“Ha, ha… don’t worry, honey,” big violet kangaroo whispered. “It’s really you. In this great place, my darling, so…”
“I’m not your darling,” a white pony said indignantly and got out from a wardrobe. She went downstairs to a great orange garden. The white pony came to a little pink fish, which was in the air and was eating a blue apple.
“Excuse me, madam, do you know where a secretary is?” the pony asked.
“Oh, I am annoyed that I don’t know where he is now. I saw him three minutes ago. He was in the Right Passage.”
“Thank you, madam.”
The white pony said goodbye to the fish and went to the Right Passage. There she found enormous yellow bearcat. The secretary was sitting on a shore of a marvelous beige lake and was feeding green cats in the lake with biscuits. Cats were so happy that even sing a song “If you are 555, we are 666…”
“Excuse me, Mr. Secretary,” the pony pulled the panda at his sleeve. “I want to buy a ticket.”
“Which way?” the bearcat asked, treat biscuits to her. The white pony refused to eat biscuits, and said:
“To the Moon, please.”
The yellow panda-secretary gave her a ticket.
The pony thanked him and went to the railway station. There she got on the train to the Moon and went home. And big violet kangaroo was waving her standing on the platform...
Настроение сейчас - плак-плак В колонках играет - Rammstein - Los
- Что ты читаешь?
- Книгу Жизни.
- А как же Книга Смерти?
- Ее я уже прочла. Призраки Полудня. Долохова
Солнце лениво мазнуло по стене. В горячих золотых лучах сверкнули начищенные до алмазного блеска бронзовые подсвечники. Свет умирающего дня осветил картины на стенах и в последних силах забрался на камин. Законы природы оказались сильнее, и обжигающе-яркое светило тяжело опустилось за горизонт.
Часы на каминной полке печально пробили, отмеряя ровный час.
Занавеси на двери на балкон возмущенно колыхнулись, пропуская в комнату юношу, зятянутого в плотный черный костюм. Он тоскливо посмотрел на лежащую на диване в неудобной позе девушку и подошел к камину. Старый ворон нервно щелкнул клювом, когда юноша прошел мимо его жерди. Юноша протянул руку и остановил маятник на часах. Механизм печально щелкнул и замолк.
Юноша развернулся и вернулся к нешевелящейся девушке и присел на корточки перед диваном. Серые глаза медленно, обдумывая что-то, осмотрели его лицо.
Юноша поднял руку и убрал пряди с ее лица.
- Идем. Нам пора.
Юноша выпрямился и, обхватив талию девушки, помог ей подняться с дивана.
- Пойдем.
Повторил он и повел ее из комнаты.
Занавеси на двери на балкон, тихо шелестя, трепетали на вечернем ветру, нарушая своим шорохом благостную тишину комнаты.
Ворон бесшумно слетел со своей жердочки и опустился на спинку дивана. Слегка наклонив голову, он всмотрелся бездонными черными глазами в бледное лицо девушки в неудобной позе лежащей на диване.
И яростно закричал в сгущающиеся сумерки, возвещая о смерти своей хозяйки.
- Не расплескайте, я - жидкий, - забеспокоился Гарри.
- Не штормите. Больше доверяйте нам, восьмиугольникам.
пля... ну что? что со мной не так???
сегодня ночью я - уже в сотый раз - чуть не убила себя дверью... спросонья шарахнула себя по голове...
утром я навернулсь в ваннной и проложилась головой об раковину...
на завтрак я сожрала почти весь сахар который был в коробке...
... и еще пару горстей кофе...
днем решила сбегать в магазин за углом... одела спортивки, футболку и тапки... и пошла... в магазине смотрели как на умалишенную...
час двадцать семь минут я сидела на полу и смотрела как бежит стрелка на маминых часах...
ушла на урок французского с учебником по математике...
пожарила целую буханку хлеба на сковородке...
покормила кота жаренным хлебом и сыром... убрала за ним, когда его стошнило...
четрые раза включала и выключала комп, потому что забывала, что хотела сделать...
позвонила маме на работу - попросила позвать к телефону Веринчука...
позвонила Веринчуку и наорала на него почему он не перезвонил моей маме...
на ужин съела два сырых яйца...
все еще хочу есть...
сижу в одной футболке и удивляюсь почему мне холодно...
..........................
... по-моему пора показаться врачу...
- Ты хочешь моего совета? - с каким-то неожиданным испугом спрашивает Ромка. - Серьезно?
- Да, Ромка. Именно потому, что ты еще пацан, а я старый циник. Скажи, имеет ли один человек право на чудо?
- Нет. <...> Никто не имеет права на чудо. Оно всегда само по себе. Потому и чудо.
- Спасибо, - говорю я...
Она стояла на самом верху длинной лестницы и смотрела на мост у нее под ногами. Ветер трепал волосы. Холодное солнце словно обходило стороной темную фигуру.
Он опустился на землю за ее спиной и неловко сложил крылья, словно пользовался ими лишь пару дней. Я не понимаю тебя. Cказал он шепотом. Что тебе не понятно?
Обычно люди дорожат своей жизнью. Очевидно сказывается то, что вы называете инстинктом самосохранения. Но ты... тебя нельзя назвать даже самоубийцей. Ведь ты себя не убивала...
Какая разница как кого называть?.. Это уже не имеет значения.
А что имеет значение? Ангел вопросительно шевельнул крылом. Жизнь. Ответила она, прищуривая глаза и всматриваясь в стеклянную дымку моста. Как скоротечный миг самопознания. И смерть. Как бесконечное течение времени для тщательного осмысления усвоенной истины.
Она проследила взглядом за расплывающейся фигуркой, медленно пересекавшей мост. Когда фигурка достигла противоположного берега и скрылась из виду, она повернулась к ангелу. Мне казалось вам нельзя спускаться сюда.
Нельзя. Ангел медленно перевел взгляд на нее. Так почему же ты здесь?
Мне захотелось увидеть тебя еще раз... На Той Стороне мы с тобой больше никогда не увидимся.
Неужели я настолько противна Ему, что для меня не нашлось места в раю? Она усмехнулась. Не говори так. Ангел нахмурился. Он вновь посмотрел на мост. Ты сама все знаешь. Мне нет нужды тебе объяснять.
И все же. Куда бы ты посоветовал мне идти?
Ангел расправил крылья. Лишь мысли о твоем дальнейшем пути пугают меня. Решай сама. Смерть не стала твоим концом, как для обычных людей. С нее лишь начинается твоя история. И дописать эту странную истории под силу только тебе...
Ангел взмахнул крыльями и поднялся над землей, чтобы мгновенно исчезнуть. Она улыбнулась и начала спускаться по лестнице.
1. Джонатан Рис-Майерс (Jonathan Rhys Meyers) и Эван Макгрегор (Ewan McGregor) в "Бархатной Жиле" (Velvet Goldmine, 1998)
Cтрастный поцелуй Эвана Макгрегора и Джонатана Риса Майерса в фильме "Бархатная жила" - это самое невинное, что вытворяют их герои. Фильм про звезд глэм-рока 80-х и не мог быть целомудренным - кокаин, музыка и много откровенных сцен секса между мужчинами. Роль в этой картине принесла известность Рису Майерсу, и добавила немало скандальности в его имидж. Впрочем, в отличие от своего партнера по съемкам, Эвана Макгрегора, в подобных ролях он больше не светился. Макрегор же за свою карьеру сыграл такое количество геев и бисексуалов, что отделаться от стойкой славы бисексуала ему самому уже невозможно. Он впрочем, не слишком и старается. [400x300]
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои -
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи, -
Любуйся ими - и молчи.
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи, -
Питайся ими - и молчи.
Лишь жить в себе самом умей -
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум;
Их оглушит наружный шум,
Дневные разгонят лучи, -
Внимай их пенью - и молчи!..