Некоторые люди, кажется, не имеют ничего общего со своими голосами. Я хорошо помню, как сильно была удивлена, когда я впервые оказалась лицом к лицу с Уллорианнгуаком Кристиансеном, который в течение двадцати лет читал новости по гренландскому радио, Слушая его голос, можно было представлять себе встречу с Богом. Он же оказался обычным человеком, лишь немногим выше меня ростом.

Майофис плясал со мной мазурку и так расчувствовался, что заявил мне:
- Ах, если бы вы были, ну, хотя бы на тридцать лет старше!
- Что было бы тогда?
- Я бы в вас влюбился! - ответил он с чувством, перекладывая нос справа налево.
Это признание в любви - первое в моей жизни! - я приняла с удовольствием.
- Миленький Майофис, я вас очень люблю!
- Когда вы будете постарше, - сказал Майофис, грустно улыбаясь, - вы поймете, что вы сейчас сказали одно лишнее слово...
- Какое?
- Слово "очень". Когда-нибудь вы скажете кому-то, кого вы теперь еще даже не знаете, вы скажете ему: "Я вас люблю". Просто "люблю". Без "очень". Да. А "миленький Майофис, я вас очень люблю" - знаете, что это значит? Это значит: "Дедушка Майофис, вы старый болван"...
<…>
И мы смеемся - в который раз за этот веселый день!
- Эх... - вдруг говорит Гриша с сожалением. - Была бы ты постарше!..
- И что тогда? - интересуюсь я. - Ты бы в меня влюбился?
- А ты откуда это знаешь? - страшно удивляется Гриша.
- Мне это сегодня уже говорили! - отвечаю я с гордостью.

Конечно, жизнь будет замечательная, иначе какой же в ней смысл? Нет, давайте: весна так уж весна! Она идет, она уже близко, и, конечно, она чудесная! И кому она нужна, если она не самая прекрасная из всех самых прекрасных весен!

Люди отличаются друг от друга тем, какая пустота образуется после них.

- Тригонометрия... необходимо это для девочки!.. - пожимает мама плечами.
Папа вдруг сердится:
- Да! Необходимо! Без математики нет мышления, а без мышления нет человека!
В итоге этих споров победил папа: мои бумаги подали в институт. Когда знакомые, в особенности моего возраста, спрашивают, почему в институт, почему не в гимназию, мне как-то неловко. Что я могу ответить? Что без математики нет мышления, а без мышления нет человека? Я отвечаю скромненько: так хочет папа, а он, наверно, лучше знает...
Скажу здесь к слову. С тех пор прошло более шестидесяти лет, и я свято чту память о моем отце. Он прожил долгую, хорошую жизнь, он не раз совершал поступки, которые можно смело назвать героическими (об этом я расскажу в другой книге), он умер, презирая своих палачей, не унизившись перед ними ни на секунду. Но вот в этом - в выборе учебного заведения для своей единственной дочки - он был неправ. Я проучилась в этом проклятом институте семь лет, я перенесла в нем много унижений и несправедливостей. А математика, как там ее преподавали, была такой же суррогат, как желудевый кофе... И математике и мышлению я научилась уже гораздо позже, в высшем учебном заведении, а в особенности в жизни.

Я восхищалась тем, как удивительно сохранила она в глубокой старости очаровательный, хоть и увядший образ махровой маргаритки. Но вместе с тем мне все время думалось, что это было достигнуто ценой глубочайшего равнодушия к людям. Ведь людей старят не годы - что годы! - нас старит не только свое, но и чужое горе, чужие беды, которые мы переживали вместе с другими людьми, несправедливость, которая падает не на нас, а на других людей , а мы порой бессильны помочь. Ольга Дмитриевна прожила жизнь, глядя на мир словно с далекой луны. Это сохранило её… Для кого? Очевидно, не для людей: к людям и их жизням она была равнодушна. А если не для людей, не для жизни, то значит, ни для кого и ни для чего...

- Я сам никогда царем не бывал... Дело это, наверно, трудное... И - противное!
- Твое - лучше?
- А то нет? - удивляется папа. - Самый плохой врачишка все-таки нужен людям. А самый лучший царь... черт его знает, кому он нужен!

В глазах Зои, да и некоторых других девочек, - жадное любопытство. Вот с таким выражением лица ходят по квартирам, чтоб посмотреть на незнакомых им покойников, или толпятся у церквей и костелов, чтоб увидеть незнакомых им новобрачных.

Теперь я знаю, что в том и есть секрет подлинного таланта: зритель, слушатель, читатель - даже если он смотрит пьесу или читает книгу в тысячный раз! - должен волноваться, словно слышит и видит это в первый раз в жизни! Он должен трепетать от страстной надежды: "А вдруг сегодня конец будет новый, счастливый?" И только те писатели и актеры талантливы, которые умеют заставлять читателя и зрителя замирать в этом "а вдруг".

Дядя Миша окончил юридический факультет и был на редкость красноречив. Дедушка Семен Михайлович говаривал: "Если я хочу отчитать Мишу за какое-нибудь несомненное его безобразие, я должен войти к нему в комнату, выговорить все, что у меня на душе, - и тут же уйти, не дав ему сказать ни одного слова, иначе через пять минут я буду верить, что никакого безобразия Миша не совершал, а если и совершил, то это было совсем не так, совсем не то и вообще это не было безобразием. А через десять минут я еще буду просить у Миши прощения за то, что посмел заподозрить его в чем-то дурном!"

Иван Константинович, мы же с вами - врачи. Мы знаем, что в девяносто случаях истерии - из ста! - болезни на копейку, а остальное - дурное воспитание, баловство и дурной характер. А уж истерика - почему мы с вами у бедных людей не слышим истерик? Это дамская болезнь, панская хвороба, дорогой мой! И бывает она почти исключительно там, где с жиру бесятся.

Пушкин… "Скупой рыцарь"… Любочкин папа - как пушкинский барон в своем подвале! Наверно, он ходит по своим комнатам со свечой или лампой и любуется вещами, которые он "достал". Эта женщина в ссудной кассе не плакала, не стояла на коленях, не выла.. Она взяла рубль сорок копеек за вещь, которая стоила пять рублей, Любочкин папа небрежно бросил ее венчальное кольцо в ящик…

Несколько секунд фрейлейн Эмма молчит, а я смотрю на нее с удивлением, почти с восхищением. В заколоченном ящике оказался человек, живой, правдолюбивый и, наверно, хороший!.. Но тут же фрейлейн Эмма гасит свет в своих глазах - они уже не карие, а свинцово-серые, как шляпки гвоздей, которыми заколочен ящик. Мне даже кажется, что я слышу щелканье захлопнутой крышки... И, заканчивая урок, фрейлейн Эмма говорит прежним, чужим, скрипучим голосом:
- Вот - отсюда до сих пор - списать. Просклонять письменно слова: роза, стул, дом... До свиданья!
И ящик уходит.

В течение ряда лет, утром, открывая глаза, я видела дорогу среди деревьев, из-за которых вставало солнце, и вспоминала слова художника: "Упал - встань. Расшибся - не хнычь. Дорога уходит в даль, дорога идет вперед!" Это были мужественные слова мужественного человека. Увечье не победило его - он победил свое увечье. Он не растерялся, не пал духом, он не просил милостыню, как просят калеки, он работал как мог.

Приходит она после того такая радостная и счастливая, что мы ею любуемся. Поль говорит:
- Поглядеть на такую любовь - уже счастье!
И добавляет:
- Совсем, как я и мой Кики...
Мне становится грустно. Я впервые понимаю, что не всякого человека, не всякую жизнь озаряет такая большая любовь... Бедная Поль! У нее, верно, этого не было... Грустно, когда в итоге всей жизни у человека есть только "моя семейства": пальма в горшке и одноглазый попугайчик в клетке.

Ведь миллионы лет человечество жило, не отрываясь от земли! А тут вдруг отдельные смельчаки, герои - может быть, безумцы! - опрокидывают все принятые понятия и летят, летят, как птицы,- только без надежных птичьих крыльев и хвоста,- летят, рискуя жизнью... Я уверена, что те немногие очень старые люди которые это видели, навсегда запомнили чувство, возникшее у них в первую минуту, когда на их глазах шар отделился от земли: ЧУВСТВО ЧУДА!

Разные, а какие похожие! Оба смелые, оба героические, оба любят людей больше, чем себя, оба видят далеко-далеко вперед! Один, летая на неуправляемой тряпке, видит впереди завоевание воздуха. Другой, ведя работу среди горсточки фабричных рабочих, видит впереди революцию!..

Истина, даже не понятая тобой, не перестаёт быть истиной.

Все важные вещи в этом мире сделаны из истины и радости, а не из ткани и стекла.

Что такое этот мир? И всё в нём? Иллюзии, Ричард. Каждая частица его -- иллюзии. Неужели ты этого не понимаешь?

Не существует такой проблемы, в которой не был бы заключён дар для тебя. Ты ищешь проблемы, потому что тебе нужны их дары.

Утверждая, что ты чего-то там не можешь, ты лишаешь себя Всемогущества.

Пока ты не поймёшь это, ты снова и снова будешь задаваться вопросом, почему некоторые люди несчастны. Они несчастны потому, что избрали быть несчастными, и это, Ричард, правильно.

-- Ничто хорошее не чудо. Ничто чудесное не сон.
-- Мир -- это сон, ты сам говорил, и иногда он чудесен. Закат. Облако. Небо.
-- Нет. Образ -- это сон. Красота -- реальна. Можешь ли ты понять разницу?

Вот тест, чтобы узнать, закончена ли твоя миссия на земле: Если ты жив -- она продолжается.

Для того, чтобы жить свободно и счастливо, вы должны пожертвовать скукой. Это не всегда лёгкая жертва.

Не приходи в уныние при расставаниях. Прощание необходимо, чтобы встретиться снова. А новая встреча, спустя мгновение или жизнь, несомненно будет -- для настоящих друзей.

Однако на вопрос "Что я здесь делаю? " есть и другой ответ, но от нас не ожидают, что мы его найдём... "Я живу".
Помните, как вызывающе нависала над вами вышка в бассейне? После того, как вы долго смотрели на неё, приходило время, когда вы наконец вскарабкивались по холодным мокрым ступеням на высокую платформу. Отсюда казалось, что она ещё выше, а вода была где-то в тысяче футов внизу.
Возможно, что тогда вы услышали:
--Что я здесь делаю? Зачем я вообще сюда залез? Я хочу спуститься вниз, в безопасность.
Но вниз было только два пути: ступеньки, что означало признать поражение, и прыжок -- это победа. Третьего не дано. Стойте на вышке сколько угодно, но рано или поздно вам придется выбирать.

Мы живём, взбираясь на тысячи высоких вышек. Выполняя тысячи прыжков, мы побеждаем страх и превращаемся в настоящих людей.

Будьте осторожны, когда просите о чем-то у жизни, -- кто-то сказал однажды, -- потому что вы это получите.

Мир таков, каков он есть, потому что мы хотим, чтобы он был таким. Только когда изменятся наши желания, изменится наш мир. Что мы просим, то и получаем.

Небо просто есть.
Оно есть, независимо от того, желаем мы признать этот факт или хороним себя под тысячами миль земли или даже ещё глубже -- под непроницаемой крышей бездумной рутины.

Возможно, они забывают, что каждый из нас в тот момент, когда достиг какой-то стоящей цели, становится символом всего борющегося человечества.

Единственным способом проверить, что случится с идеей, является её воплощение в жизнь.

Никто не слышал, чтобы он звал на помощь, никто не видел, как сбили его самолет. Он просто не вернулся. Несмотря на то, что эмблемой лётчиков 167-й был кот, у них было не девять жизней. И даже не две.

Полёт, скажем ещё раз, -- это преодоление расстояния не отсюда до Нантакета, а отсюда до совершенства.

Никто не слеп так, как тот, кто отказывается видеть.

Авиация или Полёт -- делайте ваш выбор. На земле нет ничего, что могло бы сравниться хотя бы с одним из этих миров.

В конце концов я пришел к заключению, что, может быть, всё, что нам нужно когда-либо о чем-то знать, уже заложено в нас, и наше мастерство только ждет, чтобы мы признали его.

Нет места беспокойству, потому что небо всегда одинаково, Нет меса скуке, потому что оно всегда разное.

Лётчик, который утверждает, что он никогда не испытывал страха, -- гласит поговорка, -- либо глупец, либо лжец.

Что мы здесь делаем? Преодолеваем страх смерти, конечно. Зачем мы в воздухе? Можно сказать, мы познаём, что значит быть живыми.

Мы можем только предложить подарок, но мы никак не можем заставить принять его.

Я знаю людей, в душе которых вселенная, она неизмерима, бесконечна. Но для ней никому нет дела, хоть убейте.

То, что в самом деле лучше, умирает, ибо вступает в противоречие со временем. А время сметает всё.

Знаете, красивый голос сам по себе духовен, пусть обладательница глупа, как пробка, и это, я считаю, самое страшное в музыке.

Чай, который он нам делает, это еще одна такая приводящая меня в удивление частичка, но я не хочу о ней спрашивать.
Он кипятит молоко со свежим имбирем, четвертью палочки ванили и такими темными и мелкими листьями чая, что они похожи на черную пыль. Он процеживает его через ситечко и кладет нам обоим в чай тростниковый сахар. В чае есть что-то эйфорически возбуждающее и одновременно насыщающее. У него такой вкус, какой, по моим представлениям, должен быть у Востока.

Кофе — это яд. Однако у меня неожиданно возникает желание вываляться в грязи, и я соглашаюсь.
Я стою в дверях и смотрю, как он варит кофе. Кухня совершенно белая. Он — в самом центре, словно игрок в бадминтон на площадке, так, чтобы перемещаться как можно меньше. У него маленькая электрическая мельница. В ней он мелет сначала немного светлых зерен, а потом немного маленьких, почти черных и блестящих, как стекло. Он смешивает их в маленькой металлической воронке, которую он закрепляет в эспрессо-кофеварке, которую ставит на газовую горелку.
В Гренландии приобретаешь ужасные кофейные привычки. Я наливаю горячее молоко прямо в растворимый кофе. Я не поднимаюсь выше того, чтобы растворять порошок прямо в горячей воде из-под крана.
Он наливает треть сливок и две трети молока в две высокие кружки с ручками.
Кофе, который он нацеживает из кофеварки, черный и густой, как сырая нефть. С помощью трубочки паром из кофеварки он взбивает молоко.
Мы берем кофе и садимся на диван. Я вполне могу оценить, когда меня угощают чем-нибудь хорошим. В высоких стаканах напиток темный, как старый дуб, с сильным, почти парфюмерным тропическим запахом.

К одиночеству у меня такое же отношение, как у других к благословению церкви. Оно для меня свет милости Божьей. Закрывая за собой дверь своего дома, я всегда осознаю, что совершаю по отношению к себе милосердное деяние.

Это был один из тех дней, когда можно задать вопрос, в чем смысл существования, и получить ответ, что никакого смысла нет.

Мне больше нравится снег и лед, чем любовь. Мне легче интересоваться математикой, чем любить своих ближних. Но у меня есть надежная опора в этой жизни, нечто незыблемое. И можно называть это способностью ориентироваться, можно называть это женской интуицией, можно называть это как угодно. Я опираюсь на фундамент, ниже которого опуститься не могу.

— Нет, — говорю я.
— Нет так нет.
Я никогда ничего ему не обещала. Я ничего не могу ему обещать. Ни один человек ничего не может обещать другому.
— Но мы можем почитать о Гренландии.
Он говорит «мы» о чтении вслух, прекрасно понимая, что он своим присутствием вносит такой же вклад, что и я.
— В какой книге?
— В «Началах» Эвклида.

Я оплакиваю не кого-то и не что-то. Свою жизнь я в какой-то мере сама себе создала, и я не хочу ее менять. Я плачу, оттого что есть во Вселенной такая красота, как скрипичный концерт Брамса в исполнении Кремера.

Меня всегда очаровывало то, с каким печальным бесстыдством датчане признают огромное расстояние, разделяющее их убеждения и их поступки.

Маленьким детям не надо мешать. Даже если эти маленькие дети взрослые.

Я из прежних времен. Из тех времен, когда корабли были из дерева, а моряки из железа. Теперь все наоборот.

Влюбленности придают слишком большое значение. На 45 процентов влюбленность состоит из страха, что вас отвергнут, на 45 процентов — из маниакальной надежды, что именно на сей раз эти опасения не оправдаются, и на жалкие 10 процентов — из хрупкого ощущения возможности любви.

Они придут и скажут мне: расскажи нам. Чтобы мы поняли и могли поставить точку. Они ошибаются. Только то, что нельзя понять, можно закончить. И далее ничего не последует…

— Знаешь что, — сказала Наташа, — вот ты много читала Евангелие; там есть одно место прямо о Соне.
— Что? — с удивлением спросила графиня Марья.
— «Имущему дастся, а у неимущего отнимется», помнишь? Она — неимущий: за что? не знаю; в ней нет, может быть, эгоизма, — я знаю, но у нее отнимется, и все отнялось. Мне ее ужасно жалко иногда; я ужасно желала прежде, чтобы Nicolas женился на ней; но я всегда как бы предчувствовала, что этого не будет. Она пустоцвет, знаешь, как на клубнике? Иногда мне ее жалко, а иногда я думаю, что она не чувствует этого, как чувствовали бы мы.
И несмотря на то, что графиня Марья толковала Наташе, что эти слова Евангелия надо понимать иначе, — глядя на Соню, она соглашалась с объяснением, данным Наташей. Действительно, казалось, что Соня не тяготится своим положением и совершенно примирилась с своим назначением пустоцвета.

Если мы не научились ничему, следующий мир окажется таким же, как этот, и нам придётся снова преодолевать те же преграды с теми же свинцовыми гирями на лапах.

Небеса -- это не место и не время. Небеса -- это достижение совершенства.

Чем выше летает чайка, тем дальше она видит.

Смотреть -- значит понимать, осознай то, что уже знаешь, и ты научишься летать.

"Предела нет, Джонатан?" -- подумал он с улыбкой. И устремился в погоню за знаниями.

Крыжовник
А вы знаете, кто хоть раз в жизни поймал ерша или видел осенью перелетных дроздов, как они в ясные, прохладные дни носятся стаями над деревней, тот уже не городской житель, и его до самой смерти будет потягивать на волю.

Уходить из города, от борьбы, от житейского шума, уходить и прятаться у себя в усадьбе — это не жизнь, это эгоизм, лень, это своего рода монашество, но монашество без подвига.

Счастливый чувствует себя хорошо только потому, что несчастные несут свое бремя молча, и без этого молчания счастье было бы невозможно.Это общий гипноз. Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда — болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других. Но человека с молоточком нет, счастливый живет себе, и мелкие житейские заботы волнуют его слегка, как ветер осину, и все обстоит благополучно.

Палата номер шесть
Раз существуют тюрьмы и сумасшедшие дома, то должен же кто-нибудь сидеть в них. Не вы -- так я, не я -- так кто-нибудь третий.

Истинное счастье невозможно без одиночества. Падший ангел изменил Богу, вероятно, потому, что захотел одиночества, которого не знают ангелы.

Человек в футляре
Я заметил,что хохлушки только плачут или хохочут, среднего же настроения у них не бывает.

А разве то, что мы живём в городе в духоте, в тесноте, пишем ненужные бумаги, играем в винт -- разве это не футляр? А то, что мы проводим всю жизнь среди бездельников, сутяг, глупых, праздных женщин, говорим и слушаем разный вздор -- разве это не футляр?

Мне снилось, что я не успела на поезд, причём это было не опоздание, я просто стояла на платформе рядом с вагонами и с кем-то разговаривала. Вдруг двери закрылись и всё: поезд ушёл. Выглядел этот поезд как обыкновенная электричка, но я-то знаю, что на самом деле это был очень важный поезд. Во сне я всегда всё знаю.

Генрих, даря таинственной незнакомке золотые часы:
-Есть в жизни такие минуты, ради которых можно легко пожертвовать часами.

Пьяный дежурный в тюрьме:
-И почему заключенные во время каждого моего дежурства раскачивают тюрьму?

Дежурный:
-Какое пение может быть в тюрьме? Разумеется, камерное!

Разные постановки, судя по всему очень сильно отличаются, по крайней мере сценки с приглашением на танец безумной дамочкой несчастного кавалера не было, да и сюжет немного отличается от найденного в интернете. Зато во всех вариантах у дам очень красивые платья. Хочу платье, как у Адель. =)

И я теперь знаю, почему Гектор -- перевёртыш к Эмме.

Ходите в театр.

Предчувствия всегда обманывают, но из-за них боевые приказы начинают звучать как приговоры.

Знать -- это отнюдь не означает разбирать на части или объяснять. Знать -- это принимать то, что видишь. Но для того чтобы видеть, надо прежде всего участвовать. А это суровая школа...

Жить -- значит медленно рождаться. Это было бы чересчур легко -- брать уже готовые души!

Армия теряет боеспособность, когда она превращается в скопище солдат.

Нужно, чтобы то, ради чего умираешь стоило самой смерти.

Завтра мы тоже ничего не скажем. Завтра для свидетелей мы будем побеждёнными. А побеждённые должны молчать. Как зёрна.

Одна за другой гаснут в небе звёзды, но что до этого прохожим?

Как отдаляет нас друг от друга наш внутренний мир! Между мною и этой девушкой стоят её мечты -- как одолеть такую преграду? Что я тогу знать о девушке, которая неспешно возвращается домой, опустив глаза и улыбаясь про себя, поглощённая милыми выдумками и небылицами? Из невысказанных мыслей возлюбленного, их его слов и его молчания она умудрилась создать собственное королевство, и отныне для неё все другие люди -- просто варвары. Я знаю, она замкнулась в своей тайне, в своих привычках, в певучих отголосках воспоминаний, она далека от меня, точно мы живём на разных планетах. Лишь вчера рождённая вулканами, зелёными лужайками или солёной морской волной, она уже почти божество.

Старый чиновник, сосед мой по автобусу, никто никогда не помог тебе спастись бегством, и не твоя в том вина. Ты построил свой тихий мирок, замуровал наглухо все выходы к свету, как делают термиты. Ты свернулся клубком, укрылся в своём обывательском благополучии, в косных привычках, в затхлом провинциальном укладе, ты воздвиг этот убогий оплот и спрятался от ветра, от морского прибоя и звёзд. Ты не желаешь утруждать себя великими задачами, тебе и так немалого труда стоило забыть, что ты -- человек. Нет, ты не житель планеты, несущейся в пространстве, ты не задаёшься вопросами, на которые нет ответа: ты просто-напросто обыватель города Тулузы. Никто вовремя не схватил тебя и не удержал, а теперь уже слишком поздно. Глина, из которой ты слеплен, высохла и затвердела, и уже ничто на свете не сумеет пробудить в тебе уснувшего музыканта, или поэта, или астронома, который, быть может, жил в тебе когда-то.