Белый дым фиолеты
Распускает вилетты
В твоих ломких губах.
В этом городе башен
Мне милей всего краше
Твой друг...
Иди.

 

Старик сидел на широком подоконнике, на самом краю, непроницаемо всматриваясь в небо.
- Начинается, - произнес стоящий рядом юноша.
Старик не ответил. Даже не шелохнулся.
Море последний месяц постоянно поднималось, теперь оно покрыло собой все подступы к башне.
- Начинается… -грустно повторил юноша. Цепким взглядом он вглядывался в подступающие воды, до самого горизонта.
- Солнце молчит, луна не умеет говорить. Говорить не умеют и облака, и трава, и деревья. Даже земля нема. Почему же тогда речь дана человеку? – заговорил старик.
- Потому что это единственный для него способ быть? – юноша разочарованно отошел от окна.
- Единственный? Для тебя, Касим, рядом с ней, - это способ быть?
Юноша встал на руки и прошелся по комнате. Он молчал. Но потом все же ответил:
- Нет.
- Тогда зачем человеку дано что-то, что даже не обязательно ему необходимо?
Ответа не последовало. Когда старик обернулся, никого уже не было. Через несколько минут вошла женщина длинных лет и положила рядом с ним горсть засохших зернышек.
- Мне кажется, он уже почти понял.
- Нет, - покачала головой старуха, - Он никогда не поймет. Он влюблен.

Касим стоял на крыше здания. Он достал сигарету и закурил. Сквозь дым на дне моря были видны прозрачные города, сотни городов. Рассмеявшись, юноша бросился вниз. Мгновение, и миллиарды пузырьков закружили вокруг его тела. Руки разрывали вселенные, и он хохотал, смехом таких же пузырьков, вырывающихся из его рта.
Когда юноша наконец-то вынырнул, он увидел лодку, прямо рядом с собой.
- Я думал, ты уже никогда не приплывешь.
- Я и не хотела. Но приплыла.
- Но приплыла.
- Даже сейчас ты боишься. Даже сейчас. Анализируешь.
- Я не боюсь.
- Боишься.
- Нет.
- Да.
- Ради тебя я стану рыбкой.
- Никогда. Ты все равно будешь думать. Ты не можешь не думать. А рыбки не должны думать.
- Я буду рыбкой. Я буду мыслящей рыбкой.
- Такое невозможно.
- «Невозможно» - это слово, которое говорит о том, что ты тоже думаешь.
Юноша потянул девушку к себе и поцеловал. А потом взобрался к ней в лодку.

Вода медленно карабкалась вверх. И с каждым сантиметром башня все более и более походила на тростинку. Касим зажег большой огонь на ее крыше. Огонь был столь ярок, что покрывал собой луну.
«Когда мы зажигаем свою жизнь – неужели она тоже затемняет что-то собой?» - думал юноша. Что-то, что иначе было бы видно всем?
Ее не было уже несколько дней. « Она разочаровалась во мне? Или это я разочаровался в ней?». Червячки грызли его мозг. Мысли путались. Ведь, в конце концов, рядом с ней он существует не ради чего-то. Значит, без нее его нет. Но почему тогда он чувствует, что без нее его бытие не закончится? Страдание не закончится?
Он хочет того, чтобы она приехала. Но боится того, что она приедет. Нет, все таки хочет.

Хаос все более одолевает его мысли. Я буду рыбкой. Он пытался броситься в воду и плыть к ее берегу, но почти сразу вернулся. Ему не хватило сил. Он сильно дрожал. Ему было больно. Животные свершаются друг с другом, но они не становятся друг другом. Люди не свершаются, но… становятся?
Почему он не может повернуть свою душу так, как надо?

- Вы не любите меня.
- Ты прав, - говорит ему старик, - Но ты не прав потому, что прав лишь в частной области.
Старик замолчал. На несколько минут:
- Подумай, что такое то множество тел, коими ты был? Что она даст тебе? Подумай, не насилуют ли бытие твои мысли о ней, твое желание о ней?
- Бытию плевать.
- Конечно ему плевать. Просто сделай скидку на то, что оно – это не ты.

Через несколько дней она все таки приплыла.
- Ты слишком много говоришь, - сказала она.
- Я же не сказал ни слова.
- Твои глаза говорят. Они говорят, что я приплыла, сама, и теперь твоя.
- Я не могу иначе… Ты знаешь…
- И что теперь? – холодно спросила она.
Он попытался поцеловать ее, но ее губы были столь же ледяны, как взгляд. И тогда он сел на краю лодки и закурил. Дым протекал по его телу и застилал глаза. Он хотел плакать, но сдерживал себя. Сквозь дым он видел множество веревок, скрепляющих небо.
Что он до неба?
- Я ведь и правда люблю тебя… Настолько, что даже задыхаюсь… - беззащитно произнес он.
Она склонилась над ним и долго гладила по щеке. Слишком долго, чтобы это было правдой.

Касим лежал на полу на самом верхнем этаже. Его уже касались льдинки бескрайнего моря. Он смотрел на потолок. На этот раз беззвучно. И потолок шагал навстречу ему, медленно, главное было не шелохнуться, чтобы он не исчез. И Касим не шевелился, почти не дышал. И потолок подошел уже совсем близко, коснулся его, осторожно, нежно. Бесчувственно.
И когда губы Касима коснулись шершавых камней, он вдруг захохотал. Ибо он увидел истину, он стал истиной. И увидев истину, он был самому себе безразличен. Ничто не имело значения рядом с истиной. Он мог убить кого-нибудь, даже ее – это не имело бы значения. Он хохотал, смеялся до безумия. Рядом с ним, вжимаясь в потолок, плавали сигареты. Старик поймал парочку и протянул одну старухе. Вдвоем, они сидели на крыше, единственной, оставшейся еще над водой, и смотрели, как огромный диск солнца прожигает Читать далее...

У мудреца с серой кожей нет глаз
Но он подобен сове
Он видит дальше, чем ночь
Он видит глубже, чем бог
И тех, кто видит так же как он
И тех, кто видит так же точь в точь
В мире дня называют глупцами
Для всех они наделены сумасшедшими снами

Мудрец с острым носом лишен языка
Но его речи подобны воде
Он говорит, как говорят облака
Плывя по небесной реке
И тот, кто умеет слышать его
Кто знает такие слова
В мире солнца захлебывается как волна
В мире солнца ходит с пеной у рта

Мудрец говорит и видит
И кажется, нет никого мудрей
Кажется, нет никого совершенней
В мире нескончаемых дней
И мы слушаем его, полные грез
Ведь он знает луну и каждого из нас
Однако как неприятно смотреть на того
Кто лишен языка и глаз

В нашем городе почти все были наркоманами. Не подумайте, в нем не было каких-то огромных заводов по производству наркотиков или постоянные пункты по их поставке – просто шел снег. Белые снежинки падали с ванильного неба, их ловили шершавыми языками или они просто впитывались сквозь кожу – и дарили кайф. Такой вот был наш город. Старый, полуразрушенный, постоянно окутанный прозрачной дымкой. Он был большой развалиной, в которой ютились несколько тысяч человек. Может быть больше. А может меньше. Такой «снежок» способствовал бесцельному рождению детей, но отнюдь не способствовал их выживаемости. Маленькое создание, с такими трогательными маленькими ручками и бессмысленным взглядом, смеющееся безумным смехом, совсем не детским – оно здесь вовсе не для того, чтобы жить. Наркоманами были почти все – кроме небольшого числа чистых. Чистыми называли себя те подростки, которые нашли в себе силы отказаться от наркотиков. В общем-то, среди них были и не только подростки, но отнюдь не в нашей небольшой группке. Были и еще кое-кто – но про них мало что можно сказать. «Кроты» жили под землей, в сложных и запутанных канализационных каналах, уходящих бог знает как глубоко; на поверхности они появлялись только когда шел снег, и то редко. В своих длинных грязных плащах и противогазах, они изредка проступали где-то вдалеке и пропадали вновь. Ходили слухи, что они похищают людей туда, к себе, но кто знает: вдохновленные небесной манной люди и сами могли запросто «пропасть». По крайней мере найденный труп вовсе был не редкостью на наших улицах. О кротах напоминали и огромные круглые решетки посреди улиц – из них круглыми днями валил тяжелый пар, смягчающий действие снега и растапливающий его.
Как я стал чистым? Очень просто – я так никогда и не попробовал «снег». Мой отец очень любил его, но мама пыталась всячески уберечь своего сына от «отравы». Когда начинался снегопад, она всегда запиралась в своей комнате, сначала вместе со мной, а потом одна, и никого туда не впускала. Вы знаете, после снежка человек целый день выдыхал изо рта белый пар; чтобы даже его не вдохнуть, мама всегда еще в течение этого дня носила на лице респираторную повязку. Отец же с первыми снежинками стягивал свою рубашку и выбегал на улицу, присоединяясь к величайшей человеческой «мистерии». Сидя на окне, я видел, как его пошатывающаяся в порыве восторга фигура исчезает в тумане, сливаясь с остальными. Если честно, то мама тоже не выдержала, не знаю, с какого момента, но однажды я все-таки открыл дверь и увидел ее сидящей, запрокинувшей голову вверх, ловящей проклятые снежинки, парящие сквозь раздробленный потолок. Как оказывается, повязка не только предохраняла от «белого дыхания», но и неплохо его скрывала. Мою веру это не разрушило – ее никогда и не было.
В нашем кружке было семь человек – пять парней и две некрасивые девчонки. Когда шел снег, а шел он не реже чем раз в неделю, мы собирались у кого-нибудь дома и читали книги. Мне они не нравились, все они были про времена, когда снег был «простой», холодный. Самым начитанным был Том. У него даже была своя теория. Она состояла в том, что биосфера земли давно устала от человечества, но не в силах уничтожить его напрямую, она сделала это скрыто: не через болезни, или, иначе говоря, страдания, против которых человек рано или поздно находил лекарство, но через удовольствие, против которого лекарство искать вроде как и не нужно. Том очень гордился своей теорией и спал с обоими девчонками. В конце концов он ушел к кротам. По всему городу можно было найти люки вниз, но ни разу никто не вернулся из них обратно. Не вернулся и Том. Он считал, что тот, кто добровольно спустится вниз, станет одним из них. В общем-то, кроме него особо никто больше кротам среди нас не доверял, даже девчонки, слушавшие нашего интеллигента с открытым ртом, побоялись идти за ним. Даже несмотря на то, что кроты снабжали весь наш город едой, официально – безвозмездно. Еще был Сойер, он мне нравился больше всех. Он любил ходить по городу во время снегопада, укрывшись под кучей тряпок, в противогазе, найденном им когда-то у мертвого крота, и «смотреть на мир». Ему нравилась «картинка». Еще он любил сидеть в церкви и размышлять о боге. Не серьезно, но «просто так». Хотя я-то знаю, что серьезно. Он заключил, что люди под снежком совсем не замечают креста, то есть креста как символа, – но больше насчет этого мне ничего не сказал.
Если честно, их судьба меня мало волновала. Только одна судьба – девушки, которую я любил. Келли. Она была наркоманкой. В остальное время вполне меня любила. Но когда шел снег… Она была из разряда «элитных крольчат», аристократов. Эти гуляли под зонтами, и пытались принимать снежок эстетично. Одевали всякие красивые одежды. В общем-то, заканчивалось все всегда сексом. А потом, лежа в моих объятиях, до первой ломки она всегда клялась, что через годик обязательно завяжет. Я помню, как мы встретились: она стояла под моими окнами под своим розовым зонтиком и мило улыбалась. Я оделся и спустился к ней.
- Не Читать далее...

В космосе гуляет Сорас, огромное создание, самое огромное из всех. Он бродит с открытым ртом, сквозь пустоту и существование, ищет чего-то, и из его рта выплывают маленькие пузырьки. И в каждом из них существует жизнь, миллиарды лет, но потом пузырьки лопаются и исчезают безвозвратно. А Сорас подходит к очередной луне, лижет ее, откусывает кусочек и, бессмысленный, ползет дальше...

Наша ферма находилась чуть севернее Миссисипи. Хотя может и не Миссисипи. Я никогда не умел запоминать названия окружающих меня мест. Но, кажется, неподалеку была большая река. Настолько, что терялся даже противоположный берег. Можно было даже принять ее за озеро, или море. Рядом с фермой было большое поле, всегда немного водянистое, так, что земля и трава чавкали под ногами, особенно когда бежишь – и я любил бегать по этому полю, по самому краю, по кругу, и смотреть на открывающееся моему взору небо, надвигающееся, подобно урагану, бесконечное, наполненное перехлестывающими через край красками, обычно на закате, бежать под этой разверзающейся над тобой фиолетовой громадой, бежать и кричать немым криком, задыхаясь от восторга. Миссисипи – очень красивое слово, почему бы не называть им это чудесное поле? На нем забываешь обо всем, даже о себе. Джек говорил мне, что не слова должны называть нас, но мы слова – мне, тогда двенадцатилетнему мальчишке, как будто я мог что-то понять, - и я хочу сделать именно так, хочу назвать это место словом Миссисипи, словом, которое мне очень нравится. В конце концов, мы с Джеком были друзьями, несмотря ни на что. Пусть даже и не на самом деле. Миссисипи.
Я пишу, что не знал названия реки рядом с нашей фермой. Действительно. Дело в том, что тогда, в двенадцать лет, я был немного не в себе, чокнутым, как меня иногда называли. Не то чтобы что-то серьезное, нет, но мне было очень трудно сосредоточиться на окружающем мире. Он постоянно тек, проносился мимо, менялся, как какое-то желе, - очень сложно было ухватить в нем какую-то одну картинку, ясную и застывшую. Поэтому я не знал ни названия реки, ни даже названия той земли, где жил. Наверное, было бы даже правильней сказать не не в себе, а слишком в себе. Иногда я не справлялся с самыми простыми действиями - съесть, например, ложку супа – потому что терялся в своих внутренних ощущениях и они отгораживали меня от всего остального вязким туманом. Рука застывала и никак не получалось вспомнить, что с ней делать дальше. Меня завораживало течение жизни, но я никак не мог приноровиться к нему. Бежал вместе с этим потоком – и всё.
Мой отец был видным человеком. Как в физическом плане – хорошо сложенный, с суровым, волевым лицом, так и в экономическом. Наша ферма была действительно большой, на ней работали сотни работников, в основном негров, и она, как мне кажется, приносила громадный доход. К тому же мой отец занимал высокий пост в совете города, находящегося где-то там. Все это я смутно осознавал в то время. У отца не было только одного – наследника. Он всегда мечтал о сыне, таком же как он, но единственным сыном, какого подарила ему природа, оказался я, мало подходящий для такой роли. Вторым ребенком была Энни – девочка, на год меня старше. Больше детей мама родить не могла – так сказал доктор. Добившись столь много, отец, в конце концов, остался наедине со всеми своими достижениями, и это, видимо, было для него очень тяжело. Мы с ним почти не разговаривали. Пусть и неосознанно, но я смутно ощущал какую-то свою вину перед ним, а он просто не знал, о чем можно со мной говорить. Впрочем, он вообще мало с кем разговаривал. Как и я.
Единственной, с кем я действительно много общался, была маленькая Сью – семилетняя дочка одной из работниц, Салли – полной и уже стареющей черной женщины. Сью обожала меня и мы вместе, порой, бегали по всей ферме, и по окрестным лугам, прятались среди колосьев кукурузы и даже носились по Миссисипи. Но больше всего она любила, когда я устраивал ей кукольные представления. Настоящих кукол у нас не было, поэтому мы делали их из разных веточек и перевязанной травы. Я разыгрывал маленькие сценки, а Сью заворожено смотрела за мной. Мои куклы показывали самые простые действия: как девушка взбивает масло или муку, как кто-то тащит тачку или прогуливается по дороге. Я часто забывал, куда иду, и смотрел на все это – завороженный, растворившийся в мире. Все это походило на чистые краски, еще не слепленные в точные картины. Мы со Сью еще не умели видеть эти картины, не знали, что скрывается за ними, поэтому просто наслаждались их яркостью.
С Энни я играл гораздо реже. Она совсем не понимала меня и всегда стремилась стать взрослой, хоть и еще смутно понимала, как это. Она тоже была немного в себе, с частыми сменами настроения. Иногда она могла долго и возбужденно говорить со мной, хотя я почти ничего не понимал, а иногда просто не замечала меня. Болезненно худую, с впалыми щеками, ее сложно было назвать красавицей. Она во всем старалась помогать маме, но делала это как-то нервозно, рывками. Так она делала почти все.
А вот маму в её детстве все считали настоящей красавицей. Но тело сыграло с ней злую шутку: красота очень быстро увяла, почти сразу после ранней свадьбы, и произвести оно смогло всего двух детей, не самых «подходящих» для ее мужа. Сейчас мама была невысокой сухонькой женщиной. С её голосом тоже поразила какая-то болезнь и говорила она всегда очень тихо. Так же и вела себя. Почти незаметная, она умудрялась Читать далее...

Сантино вышел из вагона и, в своем дорогом костюме, с купленным только сегодня черным кейсом пошел по станции к эскалатору. Он немного устал. Из туннеля показались отсветы приближающего поезда, его шум все нарастал. И Сантино, бросив кейс, прыгнул на рельсы, прямо перед поездом. Он приземлился на обе ноги, не упал, оглянулся прямо на нарастающее чудовище, слепящее своим ярким светом, и побежал. Поезд, не останавливаясь, погнался за ним. Сантино бежал, со всей своей силы, и поезд не отставал от него. Сантино не задыхался, ему было очень свободно, его скачущая душа превратилась в музыку, звучащую в его ушах, смешивающуюся с железным лязгом сзади. Он обернулся и вместо двух слепящих фар увидел их тысячи, смешавшихся в реку, и все они бежали за ним. Но ему было легко, они не догоняли его. Мимо проносились холодные стены, со временем они уже стали теплыми, приятными, один раз Сантино заметил в одной из них нишу, в которой сидели и разговаривали два ангела. Он бежал так быстро, что они пронеслись мимо одним мгновением, которое, тем не менее, растянулось на несколько секунд. Но туннель закончился и Сантино выбежал к огромному обрыву. Внизу было прозрачное озеро, на поверхности которого отражалось большое солнце и чистое поле, еще там мелькнула девушка, которую он когда-то любил, очень давно. Сантино еле успел остановиться на краю обрыва – и тут поезд нагнал его. Он полетел вниз и ударился в озеро, и долго погружался вниз, оглушенный, но потом, вместе с миллиардами пузырьков вокруг, его понесло вверх; но до неба он так и не добрался, растворившись в этих шариках.

О Творце мира, о благости Его и о сотворенном.

Если обратиться к нашему существованию, то кажется, будто при всем нашем соучастии в мире и мировом процессе, мы есть одновременно и нечто отличное от него, своим сознанием и мыслью устремляемые не только в его сущность, но и за его пределы, к самим началам, вечным или несуществующим – все едино. Видимо, мы уже ответили, что же в нас такого иного: не тело, которое и дышит, и питается за счет мира, и не психика, произрастающая из нашей телесности и окружающего социума, но душа, или дух, глубинное существо наше, производящее саму осмысленность и образы фантазии. Предположим, что мир этот был сотворен (что в какой-то степени оправдывает употребимое нами чуть ранее слово «начала»), предположим также, с милости читателя, для определенной краткости и легкости изложения, что Творец мира этого этим миром не ограничивается. Что же в таком случае может означать наша инаковость духа? Либо он в следствии нее ближе к Творцу, либо же наоборот становится гораздо далее от Него. В первом случае мы видим, что мир несовершеннее духа и, если принять во внимание благость Творца, можно задать вопрос: как мог Он сотворить нечто более несовершенное чем Он, когда мог и уже сотворил менее несовершенное. Иными словами, если даже в Его природе и было желание творения, то почему Он не остановился на одном человеке, точнее духе его, но продолжил только еще более углублять несовершенство творимого, производя еще более страдания уже сотворенному? Ведь несовершенство при повсеместном стремлении к совершенству есть страдание и ничто иное. Хотел ли Творец страдания творения своего, или же, может быть, Он настолько слаб, что разделен в Себе благостью своей и желанием излиться своим, разделен настолько, что не в силах противиться последнему? В обоих вариантах можем ли мы говорить уже о несоизмеримой благости Его? Хотя до сих пор мы можем еще сказать, что материальный мир сотворен отнюдь не Им, но какой-то иной сущностью, противостоящей Ему, которая может быть наречена Дьяволом, или же что он появился вследствие отпадения от Творца, грехопадения самого человека, либо как неизбежное следствие этого грехопадения, либо как осознанное завершение его, создание себе места, как можно более дальнего от Божественной сущности. Но вернемся ко второму случаю, гораздо более редкому в нашей мысли, но от этого не менее интересному: что дух наш в инаковости своей не только отстает от материального мира, но и еще более отстает от Творца его. Рискуя несколько отстраниться от рассмотрения главного вопроса, но только лишь на минуту, мы не можем не заметить, что понимание свободы человеческой оказывается гораздо более логичным, чем в первом случае, ибо на дух наш, возможно (тем не менее именно возможно, но не необходимо), Творец в таком варианте имел видов менее, чем на материальный мир, или же, даже если эти виды и были, Он продлевает на нас влияние меньшее, чем в первом случае; дух наш оказывается изобличен той разрушительной и бессмысленной свободой одиночества, каковая столь возбуждает воображение современного молодого поколения. Однако, возвращаясь от этого незначительного замечания, мы хотели бы всмотреться в душу человеческую и заметить в ней и восхвалить все те благородные качества, что ей свойственны: то есть и любовь, и милосердие, и верность, и множество еще столь же замечательных слов. Если говорить о ее отрицательных сторонах, то они, как нам считается, во многом преувеличены и их столь колоссальное количество, встречающееся в жизни, есть следствие привязанности к материальной стороне человеческого существования, но никак не сущностью ее. Да простят нам этот несколько психологический аргумент, но обращаясь к нему мы хотели бы сказать, что же такое Творец, если такие качества оказываются столь отдалены от Него? Что-то злое или же, если все-таки принять отрицательные качества как составляющих сущность души нашей, как и положительные, нечто поистине равнодушное, машина, вознесшаяся за грань небосвода - никак эту машину мы не можем назвать благой и заботящейся о человеке.

Как долго спускался я по той нескончаемой лестнице, в этот бесконечный океан миров и времен, влекомый тяжелым любопытством? То мне неведомо.
Но я шел, озаряемый миллиардами лун, проходя сотни небес.
И пришло время, на пути мне встретилась женщина, и я был восхищен ею, ибо горела в ее глазах мудрость темного начала, давно забытого мной на этих нескончаемых ступеньках.
Мы продолжали спуск вместе, и, восхищенные друг другом, не могли устоять пред искушением близости.
Мы продолжали спуск вниз, и встречались нам все новые люди, мужчины и женщины, в каждом из которых мы узнавали что-то, давно забытое нами.
И душа, и тело продолжали путь с нами, и мы уже не знали, что по этой лестнице возможно не только спускаться, но и подниматься.
И вскоре двери оказались захлопнуты.

По многоцветному, яркому, словно солнцу, желе спускались вниз, в море, точки кораблей, или, кажется, там был только один корабль. Как будто шторм и остался в одиночестве, но не в обычном одиночестве – рядом ещё много сухих, песочных, рассыпающихся облачков бывших друзей. Конечно, сначала много говорили о Подвиге, потом о Любви. Конечно, однажды первое тело со стеклянными глазами поплыло вниз. А гарцующие вокруг белоснежные пони были похожи на камни.

Если выйти поздно ночью из дома
Можно найти страну мёртвых и Гора
Великана, что поёт низким голосом
И дрожит, когда вокруг слишком холодно

Среди деревьев и птиц невидимых
Можно танцевать с ним, невиданным
Но не узнать смысла жизни у мудрого
Потерявшегося в плаче потока крови своей бурного

Маленькое насекомое летало по комнате. Оно было похоже на моль, или на бабочку. Наверное, влетело на свет в открытую балконную дверь. Пару раз он лениво взмахнул рукой, чтобы его поймать, но в конце концов просто выключил свет и лёг спать. Насекомое, оставшись в темноте, через несколько минут опустилось на него и укусило. Во сне он лишь поморщился и лениво перевернулся на другой бок.
Сначала ему снилась река, широкая, у которой, он знал это, нет никакого дна. Ещё самолет, на котором все летели на луну. А потом небольшая вечеринка дома у одного из его знакомых. Вдвоём с ним они лежали на кровати, а рядом сидел ещё кто-то, и долго говорили о чем-то. Он знал, что ему не нравится вот так вот лежать, ему не нравилось, что в этой комнате нет женщины, но не вставал. Из соседней комнаты раздавался громкий шум и смех. Вскоре он очутился там в поисках туалета, и нашёл его – туалет оказался занят, но какой-то парень впустил его – еле-еле он закрыл за собой дверь, перед глазами всё вращалось и жутко скакало; он дошёл до толчка и тут его вырвало, прямо на него.
Он проснулся; вся комната просто кишела насекомыми, они летали вокруг, покрывая своими телами все предметы и его самого. Он в отвращении дёрнулся и уже инстинктивно хотел закричать, но твари сразу же забились ему в рот и нос, несколько из них он даже сглотнул от неожиданности. Он задыхался. Но вдруг все эти насекомые пропали.
«Это ведь уже не был сон? Или всё-таки сон?»
Он медленно поднялся и на слабеющих ногах прошёл на кухню. Холодная испарина покрывала его лоб. Он налил себе стакан воды, большими глотками выпил его и пошёл обратно. Но, стоило ему дотронуться до своей кровати, как он сразу отскочил обратно – она была вся насквозь мокрая. И бельё, которое он сорвал, и кровать. Его пробил озноб. Он вновь вернулся на кухню. По пути остановился перед другой комнатой, в которой спала женщина, они поссорились накануне, поэтому спали раздельно.
- Маш?...
Она не ответила. Спала или не хотела отвечать – не важно.
На кухне он закурил, курил долго и медленно. Потом пил кофе. С кофе ему почему-то очень захотелось спать. В квартире была страшная тишина. Он встал и посмотрел в окно: ночной сумрак, холм впереди, покрытый снегом, одинокие скамейки – всё это казалось каким-то тревожным, даже враждебным. На секунду показалось, что кто-то следит за ним, но это всего лишь дерево. Жаль, что они с Машей поссорились. Он вернулся в свою комнату. Кровать и разбросанное по полу бельё были абсолютно сухими. Он постелил его и лёг. Не в силах думать о чём-либо, уснул.

Я взял белый шар, совершенный, самодостаточный, - и проделал в нем две дырки. Он уже не был абсолютно замкнут сам на себя, в нем появились пустоты - глаза - которые вдруг увидели мир. Я сделал еще две дырочки, а потом еще две - и шар научился слышать и обонять окружающее. Мир отдавался в нем сильным гулом и, не в силах выдержать это давление, шар треснул - так у него появился рот и он мог выражать это давление вовне, звуками, его собственными, доселе неизвестными миру. Со временем мировая пыль осела на шаре и превратилась в кожанные ремни, выросла в тело, скрыв его за покровами своей пульсирующей телесности.

Но до сих пор, занимаясь любовью, на вершине экстаза, можно сорвать зубами кожу партнера и за оторванной тканью увидеть этот обнаженный манекен, столь возбуждающий и столь безумный в своем белоснежном равнодушии.

Смотри, мое тело в синяках
В мире слишком много лжи
Люди верят в чудеса
Слишком много истины

В огне на кончиках губ
Я постигаю сам себя
Давай сыграем еще раз
Я улетаю в небеса

Ангелов чистые глаза
Провожают меня в последний путь
Их обнаженные тела
Заслоняют свет земных лачуг

Я улетаю в небеса
И нет уже пути назад
Улыбки мамы больше нет
Есть только вечная душа

- Я бы хотел пережить всех, кому я хоть сколько-нибудь дорог. Да. Умереть последним, так сказать. Ведь тогда место в их душе уже никто больше не займет, уже никто не заменит меня.

На серьезные вопросы надо смеяться, но не всегда - иногда надо плакать, но реже всего - отвечать.

Миру всегда хотел научиться танцевать. Но он был слишком зажат и так и не научился этому. Зато он один раз нашел ягоду в заснеженном лесу. Тогда еще с неба падали большие пушистые снежинки.

Один друг Миру считал, что самое важное в жизни - это научиться правильно дышать. Он говорил, что смерть подобна океану, и если ты не умеешь в нем дышать, то обязательно задохнешься и утонешь.

Миру никогда не понимал женщин. Но он любил их. Ни одна из них так и не захотела разделить с ним жизнь. Одна знакомая женщина сказала ему, что это потому, что их надо ненавидеть, а не любить. Впрочем, сама она жила с тем, кто ее любил.
Общение с женщинами научило Миру, что надо уметь слушать не ушами. Но сам Миру не умел этого.

Отец той женщины считал самым важным перед смертью забраться на гору Моисея и встретить там рассвет. Он умер от рака. Его жена отправилась на эту гору и умерла в автокатастрофе.

Миру не умел жалеть людей. То есть иногда он их очень жалел, но чаще их несчастья не отражались на нем. Ему было просто интересно выслушивать их. Его смущало только то, что при этом приходилось делать скорбное лицо и говорить какие-то слова. Он не знал, что говорить.

Знакомый священник сказал, что в такие минуты надо говорить о Боге. Но Миру не любил о Нем говорить. В минуты несчастья люди почему-то считали Бога плохим.

Миру думал, что верит в Бога, но точно никогда не мог сказать.

Миру любил смотреть телевизор. И есть при этом что-нибудь вкусненькое.

У Миру был человек, которого он называл лучшим другом. Он любил думать, что перед смертью они будут как-нибудь вместе. Но потом их дорожки как-то разошлись. Миру сам ушел куда-то. Ему было немножко грустно, но, в общем-то, он воспринял это достаточно спокойно.

Соседка не любила Миру - он иногда слишком громко включал телевизор ночью. Или музыку.

Миру не всегда подавал мелочь просящим ее. Он всегда чувствовал себя немного сконфуженным, когда протягивал ее. Но ему было еще более неприятно, когда он ее не подавал. Точно так же он не всегда уступал место в автобусе - когда он уступал его, ему казалось, что все вокруг смотрят на него и ему было неловко. Он немножко завидовал тем, кто с легкостью уступал другим место. У него был знакомый, который любил драться на улицах, но он всегда уступал место и все называли его хорошим.

В конце концов, может быть Миру и научился танцевать. Не по-настоящему, но в душе. Когда-нибудь перед смертью.
А вообще, я не знаю, как он умер.

В колонках играет - Пикник - Танцующие на свечах

Сумасшедшие могут видеть ангелов - а мы нет :)

В колонках играет - Scott Matthew - Is It Real?

Каждое утро он сидел на серебряном берегу и ловил золотую рыбу. И каждое утро вдали проплывала изящная лодка с девушкой ослепительной красоты. Он смотрел на нее своими восхищенными глазами – и это были самые чудесные моменты в его жизни. Потом девушка исчезала в солнечном тумане, а он уходил домой, чтобы ждать следующего утра. Он был счастлив. Но однажды он вдруг увидел не девушку, а старуху: ее волосы побелели, стан сгорбился, а кожу покрыли морщины и борозды. Он с удивлением посмотрел на свои руки – то были руки старика.
Дома никто не ждал его – все близкие давно покоились в земле. Он сел посреди комнаты и потерянно уставился в стены. Наступила ночь, наступило утро, наступил день – старик не шелохнулся. В дверь тихо постучали. На пороге стояла та самая девушка, седая и маленькая. Она интересовалась, почему сегодня утром он не пришел на берег. Оказывается, она также следила за ним, как и он за ней, каждый день. Ей нравилось его восхищение. И сейчас они стояли друг напротив друга, одинокие, у кого больше никого не осталось.
У них почти не было денег, но они поехали в город и купили там дыню. А потом сидели вдвоем, обнявшись, на скамейке и любовались бесконечными звездами, поедая ее сочные медовые кусочки.
Старик наклонился и поцеловал свою спутницу. Их сморщенные губы встретились. Через некоторое время он отстранился и хрипло засмеялся. Спустя секунду к нему присоединилась и старуха. Они смеялись, тихо, и сложно было сказать, смеются они от счастья или от тоски.

Железный паук съел облака, но дождь пошел все равно. Маленькие холодные капли потушили ему сигарету и он, устало вздохнув, ушел с балкона.
Его встретила белая комната с двумя кроватями. Одна была пуста, одеяло на ней было скомкано, на другой лежала миниатюрная девушка.
- Началось? – спросила она.
- Да.
- Вода очень красиво смотрится на твоем халате.
- Спасибо.
Он лег на свою постель и бесцельно смотрел в потолок. Снаружи шел дождь. Это был уже сильный ливень. От него в комнате было очень душно.
- Ты болен? – спросила его женщина.
- Не знаю.
- Почему ты здесь?
- Я люблю себя.
- Что?
- Именно поэтому, наверное.
- А как это?
- Есть много того, чего бы я хотел забыть из своей жизни. Я совершал много поступков, за которые стыжусь. Впрочем, на многие мне уже плевать. Но я все равно люблю себя. Странное чувство. Я научился наслаждаться всем, что совершил.
- Ты счастлив?
- Нет.
Послышался звук летящей мухи. Но мухи, кажется, не было.
- А ты почему здесь? – спросил он ее.
- Я слишком завишу от своего тела.
- В смысле?
- Сейчас, например, я разговариваю с тобой только потому, что хочу тебя.
- Ты хочешь меня?
- Да.
Он подумал, что эта ситуация, эта секунда, ее лицо и слова – все это сейчас очень красиво.
- Как ты думаешь, - спросил он спустя несколько минут, - На свете есть Бог?
- Думаю, есть.
- Он с нами?
- Конечно.
Наступила ночь. Ливня не было, дождь лишь слабо моросил за окном. Он встал и подошел к девушке. Она спала. Он поднял свою руку и сжал ее горло. Он сжимал его все сильнее и сильнее. А потом вдруг заметил, что ее ночная рубашка задрана вверх, а сама она ласкает себя между ног.
- Ты не спишь?
Она легонько сглотнула и немного хриплым голосом сказала:
- Конечно, нет. Продолжай.
Его руку свело. Он упал на пол, схватившись за грудь. Его жгло изнутри. Он задыхался. Он видел, как в уголках его поля зрения собираются разноцветные пятна. Он хотел плакать.
А потом он видел медсестру, укладывающую его на каталку. Она повезла его из номера. Глядя на закрывающуюся дверь он спросил:
- Я выздоровел?
- Да.