А потом все случается снова.
Все - и снова, за разом раз.
Добивают детей и женщин,
Вглубь толпы распыляют газ,
Небо было за нас, недолго,
Но теперь оно точно пас.
Остаются пустые полки вместо книг,
Ямы вместо трасс,
Бог поглядывает с ухмылкой,
Щурит старый белесый глаз.
Нет уж братцы, не для этого
Я тогда вас спас.
Не для жизни спас.

Не покидающее ощущение, что я нахожусь в середине книги о войне и любви. Хорошая такая книга, сюжет закручен, переплетён, люди умирают внутри и снаружи, я умираю тоже, почти Ремарк. И у этой книги может быть только один конец, и мне страшно о нём думать. Когда-нибудь, когда я стану дряхлой и слабой, и едкой, как ацетон, буду много курить и хриплым голосом ворчать на соседских детей, из-под моей трясущейся руки всё же выйдет рукопись о том, как когда-то, в долгую и страшную весну двадцать четвёртого года жизни у меня был ясноглазый мальчик, был всего ничего, а потом ушёл на войну.
Люди измеряются светом в глазах, время измеряется выпавшими волосами, март был липким ужасом, месячным бодрствованием, пачками сигарет, улетавшими в ночь без счёту. Был холодным и безысходным, когда на улицах на глаза слёзы наворачивались от сине-жёлтого, а в телефонной трубке под утро звучало такое родное и контуженное «теперь, похоже, всё, родная, я не чувствую ног». Раз в три дня вспомнить поесть, и опять бежать куда-то, носиться с документами, быть беженцем, женщиной солдата, застрявшего на оккупированной территории, искать работу, жильё, плакать от ужаса, что больше никогда не встретимся.
Когда вокруг война, «никогда» становится настоящим. Оно разверзается, как бездна, перед твоими глазами, под твоими ногами, ты стоишь на краю и ждёшь, окаменев, когда оно примет тебя всю, без остатка. Настоящее никогда – это без сантиментов и романтики, как бывает, когда в большом городе расстаются двое, а потом встречаются случайно глазами на эскалаторе. Настоящее – это когда в каждый из бесконечных моментов в этом мире может больше не оказаться этих карих глаз, этих пушистых ресниц и казацкого чуба, а твердь небесная слишком прочна, не пробить головой, не прогрызть, не обмануть.
Скучать так, что внутренности ноют, заливать эту пустоту алкоголем, ночными набережными, чужими руками, работой. Скучать так, что страшно думать, иначе накрывает с головой, и не выплывешь. Сидеть, скрючившись, на балконе, курить на кухне, и, как огня, избегать мыслей, не допускать их даже близко, и бояться, что вот так, обходя их по дальней дуге, однажды не вспомнишь, как выглядел тот, мой, personal savior.
Когда-то, в самом начале, холодными крымскими ночами, проводимыми один на один с потоком новостей, остро и жгуче хотелось, чтобы кто-то пришел, обнял и защитил от всего кошмара, творящегося вокруг. Бойтесь своих желаний. Моя вселенная заботится обо мне, она делает все, что я ни попрошу. Она выдала мне спасителя и защитника, без лирики, с винтовкой в руках, я благодарна и безмерно горда, только очень за него болит.
Завтра начнётся лето, всё кружится и бежит, май промелькнул молниеносно, с его полуночными грозами, радугами и синкаевским пухом, размеренно летящим вверх в золотистых лучах предзакатного солнца. Я в это время частенько гуляю по Подолу, иду туда, где меня ждут (такое странное и непривычное), где меня обнимают – и всё остаётся за пределами, где-то в другой жизни. Потом мы выходим в сумерки, нас тянет к воде, мы сидим на мостах, под мостами, на парапетах, мы пьём вино и наблюдаем синие электрические зигзаги в небе, и прячемся от ливня. И кто-то держит меня за руку, и обнимает, и на меня сваливается невыносимое, критическое счастье, мне кажется, что я умру от передозировки, мне хочется кричать, и не ясно, чего в этом крике будет больше – счастья за эти ночи, или неизжитой боли за те.
Степень яркости любой эмоции выкрутили на максимум. Если уж въехать в кусты цветущего шиповника на роликах – то смеяться. лёжа в лепестках на асфальте, так, чтобы не смочь подняться. Если прощаться, в очередной раз, где-то за железнодорожными путями, ночью, то навзрыд, отчаянно, выплакивать всё это «может быть, навсегда». Если уж оказаться случайно на заброшенном мосту в тихом летнем закате, то задыхаться от простора и необъятности.
Я человек без дома, и это странное ощущение. У меня есть Родина, в отличие от тех, кто, и выбрать её было моим осознанным решением, я не жалею и, надеюсь, не пожалею о нём никогда. Но у меня нет дома больше. Всё то, что осталось за перешейком, было неразделимо связано с ощущением родины, а теперь его там нет. Море не имеет смысла, когда это не моё море.
Мама с папой, судя по картинке веб-камеры, постарели за эти два месяца лет на пять, хоть и бодрятся, и уговаривают одуматься и собирать чемоданы. Скучать и по ним тоже, но не так критично, как они. Объяснять, что нет фашистов, что никто не взрывает дома и кровь не течет рекой по улицам Киева. Противоречить святому – телевизору, быть в их глазах сумасшедшей, предателем, бесчувственной тварью. Пытаться объяснить, что счастливее я, возможно, никогда не была. Безнадежно просить понять.
Жизнь состоит из простых действий. Проснуться утром, спуститься в метро, доехать до работы. Вечером заехать домой, отправиться гулять. Готовить еду любимым мужчинам, совершать походы по пабам Подола, засыпать под утро, каждый раз бояться не услышать будильника. Не думать о белой обезьяне. Быть другом полутора Читать далее...

Когда выжжено всё - сначала страх, потом ненависть, потом любовь. Дотла, ущент.
Идешь по улице любимого Киева, где солнце и жовто-сині прапори, и умные, светлые лица, и ни-че-го не чувствуешь. Снимаешь с одежды собственные волосы, вылезающие клоками, и снова ничего не чувствуешь.
У нас весна, и в Крыму уже отцветают абрикосы, и хочется, конечно, на Чатырдаг, дышать полной грудью, но грудь не наполняется уже давно. В груди поселилось новое, еще 30-го ноября прошлого года, появилось внезапно, тёплое, влюблённое, больное. Никогда не было там такого раньше. Это как начать говорить на иностранном языке впервые - чувствуешь, как активизируется новый для тебя отдел мозга. Только тут о любви. Горячая, сжимающая нутро любовь к этим прекрасным людям, к их ясным мыслям и смелым сердцам. Это было как проснуться от спячки. Страшно за них, за этих светлых, каждый день, каждую ночь.
Пружина сжалась ещё тогда, ещё до того, как однажды утром мы проснулись в антиутопии, и утратили всякую связь с реальностью. Чувствуя себя героем антиутопической книги, я выходила в город под речи завоевателя, доносящиеся из громкоговорителей на столбах вдоль улиц. Смотрела на триколоры, заполнившие все пространство, на пугающих людей с автоматами в скверах и еще более пугающих, полупьяных, неизвестно откуда взявшихся персонажей, которые сбивались в стаи. Пружина сжималась.
Я готова была уйти, пускай их. Пусть беснуются каждый вечер в пьяном угаре на площадях, вопят исступленно что-то о великой стране и наступающем благоденствии. Я готова была отдать им Крым, только не трогайте светлое, вот тех, ясноглазых.
Постоянная тошнота. Бессонница. Рождение во мне нового, абсолютно нового. Сжимание пружины.
Столько всего переговорено, что и от этого тошно. Тошно от всего. Говорят, некоторых отпускает после того, как поезд проезжает Мелитополь. Меня не отпустило. У меня есть светлый мальчик, из тех, прекрасных, который в Крыму и ждать которого теперь - моя задача.
Я уже не знаю, разожмется ли когда-нибудь вообще. Что нужно сделать, чтобы отпустило. Полезно плакать. Вредно пить. Курить помогает ровно на время сгорания сигареты.
И назад не хочется, и вперёд не можется. А куда?

Если думать - то ни о чём,
Если помнить - то никого.
Ночь укладывать на плечо
И баюкать внутри его -
Октября беспокойный сон,
Почерневший в сырой траве,
На камнях оседает соль,
Крутит осени колесо
Беззастенчивый душевед.

Здравствуй, милый, родной, не мой.
Расскажи, как проходит день.
Где сегодня твоё - домой?
Как там дышится - не со мной,
Кто уснёт с тобой в темноте,
Шеей с ямкой - в твоём локте?
Как скрывает своей каймой
Белый иней остатки тел.

Как смерзается по утру
В занавесках прозрачный лёд...
Я опять - почерневший труп,
Все хорошие книги врут:
Что мертво - то опять умрёт.

Я завидую ей, такой,
Без отчаянья под ребром,
Той, что смотрит в тебя легко
И находит в тебе покой,
Не вынашивая вопрос -
Сколько можно, ещё, ещё,
Бить коленом поддых, в кольце
Из ночей, потерявших счёт,
Из чужих подключиц и щёк,
И не ведать, что ждёт в конце.

Забери меня и разрежь,
Рви на клочья больную грудь.
И не спеть, и не договореть,
Я - в темнеющем октябре,
Все живые - опять умрут.

Море пахнет арбузом и почему-то тёмным шоколадом, оно теплее воздуха, гуляющего по берегу со свистом, в его зеленой полупрозрачной толще, танцуя, переливаются золотистым цветом крупинки песка, поднимаемые со дна волнами. В такт движению воды и этих песчинок я плыву в солнечном мареве дня, валяясь на пляже с утра и до самого заката, в мареве тем более жёлтом, чем стремительнее мы приближаемся к осени. Я сама выбрала себе такие выходные. Вместо всего остального - ни пить, ни курить, а только нырять в золотистую воду, касаясь животом ребристого шершавого песка на дне.
Мой балкон выходит на закат, и сейчас, когда я сижу с ноутбуком на пляже и пытаюсь составлять слова в фразы, надо мной на фоне последнего огрызка малинового солнца в небе кружатся сотни чаек, а всед за ними, когда догорит закат, в сумерки высыпятся звёзды и повиснут пригоршнями.
Вдали, на диких пляжах слева в бухте зажигаются костры, и я вдруг соображаю, что ни разу за лето, с самых майских праздников, не сидела у костра, и становится снова горько от того, что лето ускользнуло опять незамеченным, что опять половина задуманного не осуществилась, и к этой горечи добавляется новое острое чувство, подсказывающее, что тянуть уже было некуда, а я снова затянула.
В деле сочинения и исполнения планов на лето важнейшим фактором было желание уехать после лета куда-нибудь подальше, но я не представляю себе жизни без Крыма. Возможно, кому-то трудно представить, что существуют люди, которые попали однажды в Чернореченский каньон и поэтому не живут теперь, например, в Киеве, не зарабатывают деньги и не ищут настоящей поофессиональной реализации. Что есть люди, которые при возникающем желании искупаться в море просто едут после работы смотреть закат в Николаевку, или привычно заканчивают гулянки с коллегами на пляжах Алушты. Расскажите, где гулять в Москве, человеку, привыкшему в ситуациях, когда хочется вечерком пройтись и подумать, идти на Чатырдаг.
Море, когда оно светится от каждого взмаха руки в ночной воде, привязывает к себе намертво, навечно, и кажется, что в венах течёт не кровь, а солёная бирюзовая вода с крупинками золотистого песка.

Здравствуй, северный город, тонущий в сквозняках.
Я опять к тебе, посмотреть на твои рассветы.
Там, где солнце скрылось в парадных, на чердаках,
Там, где тёмные воды тихо несёт река,
Я иду на Невский, чтобы найти ответы.

Если пальцами ног погладить изгиб волны,
Всколыхнётся в душе зелёная муть канала,
Все столетние мёртвые сны - тяжелы, темны,
Мостовые, уставшие ждать от весны весны,
И тяжёлое небо, которого слишком мало.

Угловатый мальчик в троллейбусе до Сенной
Распушил ресницы и смотрит в окно устало.
Я слежу исподтишка за его спиной,
Я уже не помню, как было оно со мной -
Где болело и как стремительно отпускало.

Я не помню, как рождается горячо,
И сосёт под ложечкой терпко, и сладко ноет,
Я не знаю, как целуют других в плечо,
Как глухая ночь завершает к утру отсчёт,
И приходит солнце - жаркое и хмельное.

Это новая анатомия наших тел.
Отмирают сначала нервные окончанья,
Вслед за ними дохнут бабочки в животе,
Привыкаешь жить в беспомощной тошноте
И блевать их тонкими крыльями и молчаньем.

Анатомия людского "без сил, без сна".
Человек живёт на одном алкоголе - вечно.
Тяжелеют веки, гнётся к земле спина,
А вглядишься в зеркало - можешь и не узнать,
Кто там щерит рот в улыбке своей калечной.

Этот старый как мир, живучий как мир трактат
опроверг все учебники, знания, постулаты,
Я смотрю, как расширяется пустота,
Я боюсь, что нам живыми уже не стать,
И иду в органный зал - там поют контаты.

Любимый всеми дедушка Фрейд, по слухам, утверждал, что с морем человек ассоциирует свою жизнь. У меня же в ассоциациях к слову море - только "бескрайность" и "отпускание". Я и правда всегда приезжаю к морю, чтобы отпустить, и поэтому, наверное, мне так остро не хватало его в нашем безумном путешествии.
На самом деле, пока не сгладились рабочими буднями ощущения, это пространный рассказ о том, как две хрупких девушки за две недели преодолели наземным способом четыре с половиной тысячи километров и себя. Как принято писать сейчас, у нас было 16 дней отпуска, 8 железнодорожных билетов, к которым в процессе неминуемо должны были присоединиться ещё столько же, 4 литра коньяка и 4 вина для начала, сотни причин отпустить и тысячи - подумать, ночей в поезде - 5, в коммуналке - 7, дома у незнакомых людей - 2, в хостеле - 1, под чистым небом - 1, партий в преферанс - 1, гитарных запоев, заплывов в солёное море, упавших звёзд - не сосчитать.
Если говорить о катарсисе, у меня теперь есть определённо действенный, опробованный способ. Вопрос в том, что эффект держится не так долго, как хотелось бы, а убегать вечно, каждый раз всё дальше - невозможно.
Если говорить об осознании себя, важно ввести понятие безусловности бытия, независимости его от понятия цели и "зачем", которые мы так упорно вешаем на себя. Максимум бесцельности, который встречался мне в жизни - это утверждение о том, что, несмотря на твою личную бесполезность, давай предположим, что ты нужен для того, чтобы через n-ое количество поколений от тебя произошёл по-настоящему нужный человек. Какая удивительная штука - удивляться и восторгаться атомом, утверждать, что он бесконечен и непостижим, идеален и прекрасен, но существование человека ставить в рамки целесообразности. Почему никто никогда не задаётся вопросом: зачем существует туманность Андромеды? Но почему-то человек обязательно должен быть зачем-то. Безусловность вообще отрицается всеми силами, ты нужен, чтобы выполнять программу, стань уже роботом наконец.
Суть поднимаемого мной вопроса не в эмансипации, а в том, что предположение о безусловности любви к тебе Вселенной (или бога - как угодно) предполагает существенно большую степень ответственности тебя перед собой за собственный выбор, а также понимание того, что нечего ждать, пока станешь кем-то, кому подвластны важные вещи.
А вообще всё это к тому, что осознание себя как окончательно оформленной и идеальной единицы Вселенной, не нуждающейся в половинках и дополнениях, заставляет совсем иначе посмотреть на влюблённости и прочее сопряжённое. Хочется любви. Такой вот большой и взрослой любви, которая не от недостатка себя для себя и попыток найти это недостающее в ком-то другом, а той любви, где двое вот таких вот идеальных единиц объединяются и порождают отрицающую законы элементарной арифметики бесконечность. Хочется любви такой, от которой бы хотелось ясноглазых детей и умиротворённой старости. В которой было бы место безумствам, приключениям, художественному училищу, в конце концов. Любви, не зацикленной на восполнение себя через отобрание себя другого человека.
Мне хочется верить, что теперь-то всё должно получиться. А ты знаешь, что делать.
Приходи. Можно завтра.

Время уже не имеет значения,
Время - ненужная взрослым субстанция.
Мы это цепи своих превращений
От тела до тела, от станции к станции.
Силимся вспомнить, что было до этого,
Дни ли, недели лениво скользящие
Долгие месяцы лета раздетого,
Вечные зимние ночи не спящих, мы
Грузные тётки - проблемы с суставами,
Дряхлые дядьки с больными простатами,
Утро - и мы просыпаемся старыми,
И не понять, как успели мы стать ими.
Этими злобными, толстыми, чёрствыми
Сгнившими в зелень мясными обрезками.
Утро - и мы просыпаемся мёртвыми,
Я - в Балаклаве,
ты - где-то в Донецке.

Раздевающее палящее лето, настигшее нас так внезапно на полпути от зимы к весне, призывно пестрит обёртками от мороженого и девичьими юбками. Кафешки спешно открывают летние площадки, акации расцветают, море щекочет пальцы. Я опоздала со всем, глупая, и теперь, так невпопад к звенящим фонтанам и запотевшим пивным бокалам на террасах, закрываюсь в себе и простывшем доме, пытаясь урвать полглотка абсолютной тишины и одиночества. Момент переосмысливания затянулся, разбился на стадии. Ещё пару дней (недель/месяцев) назад, посреди галдящей толпы в прокуренном баре в пятницу, или на набережной очередного приморского города в субботу, когда я пила широкими глотками красное инкерманское, закусывая хлебом, мне казалось, что выдерни меня из этого - и я натурально загнусь, скукожусь и исчезну, меня нельзя ко мне, лучше возьмём ещё виски. Прошло и это, и теперь любой звук громче определённого порога слышимости вызывает во мне отторжение. Закрыться внутри своей головы - вот мой следующий план. У меня достаточно дел, только вот времени нет, драгоценного времени, в которое цветут маки и падают звёзды. Я стараюсь не оперировать понятием "тошнота" после прочтения пресловутого Сартра, герою которого, как выяснилось под конец - 30 лет (этот факт очень неприятно поразил меня, что же будет со мной в 30?) Но это именно то, что я чувствую практически на физическом уровне - меня тошнит от скопищ людей, от общественного транспорта, от непонимания, от своей безынтересности и своих же бесплодных попыток её побороть. Приходить домой с работы и ложиться пластом на диван было бы честнее, но я сопротивляюсь. Отсутствие весны сыграло со мной дурацкую злую шутку. Мне так хотелось влюбиться, наотмашь, до кончиков пальцев, вспомнить, каково это - когда даже воздух становится свежее от одного присутствия в тебе этого ощущения. Я не помню, как воспринимаются лунные ночи, когда ты влюблён. Как воспринимается влажная кромка моря или оживляющая вечерняя прохлада. Я помню только некоторые, не самые важные моменты, например, утыкаться в мобильный с целью написать смс каждый раз, когда вокруг происходит что-то интересное, класть его затем экраном вниз на стол, выключать звук, чтобы потом, перевернув, обнаружить пришедший ответ. За время существования этого дневника я успела вырасти в здоровенную тётку, я снимаю квартиру, покупаю книги и пианино, езжу в Европу и не готовлю еду, я совсем иначе воспринимаю всё в жизни, иногда меня саму поражают произошедшие изменения, но вот эта привычка переворачивать телефон и выключать звук остаётся по-прежнему неизменной. Меня уже не спасают закаты на пляже, можжевельник на скалах, ливни и ветры. Две недели я болталась по закоулкам Крыма, дождавшись, наконец, майских праздников, две недели между двумя морями, от моря до моря, купаясь в проливе, ловя российские сотовые сети на свой телефон, бродя между камней в Чернореченском каньоне, по забытым богом сёлам, где нет ни души, по набережным приморских городов, где закладывает уши от криков зазывал, толкаясь локтями и рюкзаками с другими такими же, встречая новых людей с улыбающимися глазами, людей с гитарами и вином, людей, которых никогда больше не встречу. Мне этого мало, как мало было Пасхи, маминых куличей и утра, когда на миг спросонья показалось, что снова в детстве. Мне мало лета. Это странно, это впервые со мной. Или это меня так мало?

После смерти цветы остаются висеть на ветках, становятся бурыми и свисают гроздьями. На них шапками лежит снег и висят сосульки, и мне кажется, что это смахивает на надругательство над трупом. Весны, видимо. Мне кажется, что есть и моя вина в этом - я так неистово хотела, чтобы они проснулись, а теперь они все мертвы. Утром прошлой субботы, когда всё случилось, мне хотелось обнять их, согреть своим теплом, только бы они выжили, только бы снег прошёл безболезненно. На третий день мороза стало понятно, что всё пропало.
Моё состояние очень похоже на эту весну, которую колбасит и кочевряжит - из +20 в -5 за одну ночь, потом снег, потом наледь и дождь, потом снова +20, и так по кругу. Я не могу сосредоточиться ни на чём, у меня не получается читать и смотреть фильмы, плохо работается и тяжело поддерживается беседа. Я нахожусь внутри себя, слушаю музыку непрерывно, с того момента, как просыпаюсь, и до того, как ложусь спать, и лелею в себе себя всамделишную, пытаюсь не дать себе исчезнуть. Бродя по рассветным улицам под падающим снегом с наушниками в ушах я наслаждаюсь своей целостностью, тем, что я, похоже, становлюсь именно такой, какой всегда мечтала быть. Я влюбляюсь в незнакомых мальчиков и больше не встречаюсь с ними никогда, это какое-то странное ощущение влюбленности самой по себе, без привязки к человеку и месту. Вокруг столько прекрасных людей с умными глазами, столько по-хорошему безумных событий, бессонных ночей, первых электричек, так много кофе и мало мыслей.
Я сочетаю в себе несочетаемое, я свободна и легка. Я фиксирую это состояние, потому что его легко потерять. Я танцую внутри себя, в своей голове. У меня там что-то фестивальное, коктебельское, излётно-летнее, со вкусом "Монте-Блана" и соли, с черно-белыми фотографиями и полосками загара. Я опять опережаю события, но весна подтянется, и мы с ней будем ходить в горы и встречать лето в Балаклаве. Это то немногое, что я знаю наверняка.

Моё состояние пространственно-временной потерянности определяют в равной степени два факта. Важнейший из них заключается в том, что мне не хватает тактильных ощущений. Я сконцентрирована на этой мысли, и, бредя по ночной набережой вдоль кромки волнующегося моря, выбрасывающего из полной темноты белую пену с грохотом, слушая спокойную речь идущего рядом человека, я могу думать только о том, как было бы восхитительно, если бы этот человек мог взять меня за руку. Я справляюсь с этой проблемой своими собственными методами - глажу пальцами покатые бока прибрежных камней и прижимаюсь щекой к скрюченному стволу можжевельника. Мне нравится дотрагиваться до лепестков первоцветов и холодной морской воды, и постоянно хочется целоваться. Мое сердце пустее самой пустоты, я сама по себе, и мне не к кому обратиться с этим, но, например, поднимаясь по лестнице на пятый этаж после средней паршивости рабочего дня я представляю себе поцелуи, пытаясь вспомнить все ощущения, не загромождённые эмоциональными аспектами, волнением влюблённых и ожиданиями. Только тактильные ощущения.
Второй равнозначный факт: персики цветут. Это настолько невообразимо прекрасно, что хочется плакать. Я сегодня опоздала на работу на полчаса, потому что, и так опаздывая, простояла 20 минут, уткнувшись лицом в пучки розоватых цветов и бутонов. Всё это началось еще вчера. Вечером, выходя из дома за порцией пива в соседний бар, я буквально наткнулась на бутоны, которые так непривычно белели на фоне сгущающихся сумерек. Городские улицы давно не видели настолько чистых цветов. И вот сегодня всё будто бы взорвалось вокруг, сладкий воздух, мохнатые пчёлы, безумный ветер.
Это сочетание создаёт во мне странное состояние тихого почти помешательства. Я докапываюсь до таких неведомых глубин себя в полной тишине вокруг, в своём постоянном многодневном молчании. Мне кажется, даже когда я смеюсь в полумраке переполненного бара, ловя чьи-то шутки, я молчу, и это молчание обволакивает меня, и внутри меня - только оно. На фоне звенящей вокруг весны моё молчание производит гнетущий эффект, закупоривает ещё больше. Всё самое важное, о чём хочется говорить, не принято обсуждать. Можно ли уйти из дома ночью и бродить по набережной до утра? Сколько необходимо держать круглый гладкий камешек в ладони, чтобы передать ему своё тепло? Как широко нужно раскинуть руки, чтобы обнять своё море и никогда не отпускать? Что делают люди в одиноких светящихся окошках в четыре утра, чем они заняты? У меня так много вопросов, ответы на которые ничего не изменят. Во мне так поразительно мало смысла. Мне кажется, это отрицательное число. Или корень из него.

Единственное, что я умею делать хорошо - писать письма тем, кто их никогда не прочтёт, а также тем, кому вообще не интересны мои слова.
Сейчас 7 часов утра субботы, за окном идёт дождь, мне не спится, в моих колонках поёт Макс Иванов о том, что "у неё под сердцем мой сын", и я не знаю, как я отношусь к этим словам, скребут ли они мои внутренности. Похоже, я совсем расклеилась, как пакет с молоком, и от этого у меня постоянно ком в горле и мокро под глазами. Вчера была весна и пятница, и в честь этого пьяные гитарные мальчики исполосовали набережную звуками, а я шла домой, и думала, что я всё время влюбляюсь не в тех, я влюбляюсь в мальчиков, которые поют и играют, у них всегда такой глубокий взгляд, направленный чуточку внутрь, и обязательно какие-то личные трагедии в прошлом. У них обязательно есть девочки, которые ушли, не попрощавшись, к другим, более успешным и взрослым, оставив их с их гитарами и этим направленным внутрь взглядом. Я сегодня проснулась почти в слезах оттого, что мне снова снилась она, которая отбирала тебя у меня без остатка всё это время, и по ней было видно, насколько она счастлива в своей новой жизни, так же, как видно это вживую. Мои простыни до сих пор пахнут тобой, а я каждый раз влюбляюсь не в тех, меня бросают одну против всего, на какие-то амбразуры, которые бывают только у этих гитарных мальчиков, которые говорят однажды: я поеду, там она приехала, мне насрать на тебя сегодня. Смотри, столько лет прошло, я зачем-то сказала улыбающейся до ушей тётечке в красном костюме "я согласна", а сама не могу забыть этих слов, они навсегда со мной, даже без тебя. Знаешь, раньше я думала, что эти слова - неразрывны с тобой, если когда-нибудь тебя у меня больше не будет, то и они исчезнут, уйдут в прошлое, но нет, они всё так же тут, и она тут, и ты тут, на моих простынях своим запахом. Все эти годы прошли как в тумане, это была не я, и сейчас не я, и что же это получается - что меня вообще нет больше нигде? Зачем я влюбляюсь в этих чёртовых гитарных мальчиков, они берут мои руки в свои, и мир застилает пелена, и да, да, я пойду с тобой, какие там амбразуры - я всех победю. Мне так тяжело пытаться выразить словами весь этот скопившийся комок, тем более, что ты всё равно его никогда не прочтёшь, к чему это? Но оно клокочет во мне и куда-то же мне нужно девать, если не получается рассказать тебе. Насколько много я значила для тебя всё это время? Меня до сих пор не отпускает мысль, что вся эта история была придумана только чтобы ей стало обидно, какой ты можешь быть ответственный и взрослый. А это не так. У меня ничего больше нет, у меня нет закатов и рассветов, нет моря, скал и первых подснежников и крокусов, у меня нет чабреца и мяты, нет грифов, парящих над головой, и декабрьского ласкового солнца, нет бессонных ночей, нет связи ни с кем. Насколько я плоха, что не смогла вытянуть всё наверх? Насколько мне не стоит показывать тебе себя такую - слабую и растерянную? И по каким дням недели в загсе принимают заявления на развод?

Зачиная весну глубоко внутри, я иногда думаю, что и наружу она рождается исключительно от того, что мы все потихоньку её рожаем. У меня внутри, например, уже начинают цвести абрикосы. У меня внутри я стою над обрывом в Балаклаве, там, где по традиции каждый раз снова начинается жизнь. Я стою там на узкой тропинке под солнечными лучами и дышу морем. Если сухие улицы и тропинки существуют - то они все у меня внутри, и я уверена, ещё чуть-чуть, и они родятся наружу, как воплощение моих мыслеформ, вот увидите. У себя внутри я иду по набережной канала Грибоедова в белом платье на бретельках, с сумкой через плечо, и меня окутывают шумные и прозрачные летние сумерки большого города. У меня внутри я умею говорить на всех языках и могу ехать куда угодно, мне не нужно выскребать из банки последнюю мелочь на маршрутку до работы и вставать затемно.
Есть вещи, без которых мне сейчас тяжело, и которых я не понимаю про себя и про нас. Я, например, не понимаю, как можно было похерить такую любовь, и херить её день за днём, зная об этом, и ни-че-го не делать для того, чтобы всё исправить. Я не понимаю, как можно было быть настолько слепыми и сконцентрированными только на себе. И ещё - как можно было не видеть, что всё летит к чёрту. Мне непонятно, что делать дальше, ведь у меня нет отправных точек и, сказать по правде, у меня нет вообще ничего, кроме этой свободы делать с собой что угодно, которая была так долго целью, что теперь, когда цель достигнута и становится средством, нужно решать, куда её нести, что с ней делать. Для того, чтобы решать, нужно чуть больше солнечного света и значительно больше времени и воздуха, а мне, честно говоря, хочется только поцелуев и заниматься любовью, и, знаете, как мне нравится это словосочетание, я прямо в восторге от него - заниматься любовью. Бесконечно.
Вместе с этим, есть то, от чего мне очень легко освобождаться и распаковываться. Не совсем понятно, почему именно я была настолько глупа, что взвалила на себя всю эту непосильную тяжесть, но мне так легко теперь без всех этих врачей, оправданий перед родителями, бывших девушек, обвинений себя в безденежьи, скуке, бесчувственности, неудачах. Мне так легко не тащить на себе всё это, что я даже не уверена, захочется ли мне ещё раз взвалить всё это на себя когда-либо.
На самом деле я гораздо более растеряна сейчас, чем мне хотелось бы. Мне хотелось бы большей целостности и определённых стремлений, но пока что я только выметаю из дома мусор и радуюсь февральскому солнцу. Самой большой проблемой оказалось полное отсутствие кого-либо рядом в это странное время. Но я справлюсь. Хорошо бы, чтобы еще погода больше не портилась до самой весны.

Время - туманная субстанция. Не зависит от массы и скорости и не имеет постоянства. Переменная величина. Единственное, от чего зависит время - это, как ни странно, время. День недели или отрезок суток. Например, во вторник время почти не движется, его, кажется, можно руками трогать, разгребать с трудом, а субботнее утро, самое лучшее, что может случиться с человеком, пролетает со скоростью локомотива. Хотя эта закономерность - это лишь малая толика моих проблем с этим самым временем. Помимо своего стремительного ускорения к концу недели, оно вообще не имеет постоянства, оно одновременно тянется, как резина, и летит неудержимо. Коллеги обижаются, что я здороваюсь с ними по несколько раз на дню. Они думают, это от недостатка уважения и концентрации. Ах, знали бы они, что я, в своем клочковатом мире без полюсов, с утра до обеда успеваею прожить недели, похоронить город под снегом, сплясать в свете фонарей, высушить солнцем улицы и вернуться в свой кабинет. Кажется, я схожу с ума.
Понятие счастья свелось к тому, чтобы случайно проснуться за час до будильника, и счастливой заснуть снова, еще на часик. Три часа безудержного сна каждый день не спасают меня от чудовищного переутомления, даже 8 не спасло бы. Я знаю, что мне нужно. Передышка. Несколько недель прожить, просыпаясь, когда уже светло, выходить на светлые улицы, начинать день с приготовления блинчиков с медом. Блинчики и мед таких золотисто-тёплых оттенков, мягкие на ощупь и горячие, их можно поставить на обеденный стол рядом с желтоватыми лёгкими занавесками, и они сразу же, одним свои запахом, сделают день таким, каким он должен быть.
Вообще-то, несмотря на наши крымские +15, идеей фикс у всех кругом становится лето, всех заебало месить грязь ногами по мёрзлым обочинам, и постоянная морось, падающая за шиворот, обессиливает наравне с 14-часовым рабочим днём. Потому мы то и дело прерываемся на работе для того, чтобы вздохнуть в сторону окна и сообщить всем вокруг, как хочется в лето и в отпуск. Наши мечты банальны и предсказуемы. Мы представляем себе в первую очередь горячий песок, такой горячий, что по нему можно только бежать, и солнце, выжигающее пряди волос до светлого блонда, и рассыпающее веснушки по носам и плечам. Дальше можжевельник и сосны, горячий запах хвои и мягкий ковёр прошлогодних сосновых иголок. От всего - земли, листьев, сосен, от песка и разноцветных камушков, в полуденном мареве распространяется запах лета. И море, конечно, ласковое и тихое, на его поверхности скачут блики, и приходится щурить глаза и прикрывать их рукой. Там где-то еще обязательно маячат лодочки рыбаков и небольшие яхты. Летние полуденные часы тянутся долго, но не как резина, а как золотистый мед с ложки, сладкие и солёные одновременно. Летними днями все совершенно ясно, нет никаких сомнений ни в чём.
Я стараюсь не думать о летних вечерах, иначе, мне кажется, я сойду с ума в своей размякшей промозглой внесезонной зиме.

И тут уже невыносимо хочется кричать: "Что мне делать с моей жизнью?" Что делать с этой чёртовой жизнью, если я не могу отдавать тепло? Не могу получать тепло, сохранять его? Самую капельку, милиграмм тепла, во мне не задерживается ничего. Во мне его нет, как его генерировать? Еще, наверное, месяц назад мне казалось, что можно любить всё вокруг, если не получается с конкретикой, начинать с малого - деревья там, лунные ночи, что можно любить собак или чужих розовощёких младенцев. Но где мне взять любовь? Сегодня я не могу дать ничего никому. Я простукиваю себя костяшками на звук, и слышу только металлический отголосок и кисловатый привкус, как будто внутри жестяная бочка. Большая, пустая бочка, в которой никогда не зародится ничего прекрасного, новой жизни, чувств, тепла. На её стенках оседают только сигаретная копоть и тёплое выдохшееся пиво, выпитое по вечерам в тёмном душном баре, лишь бы не идти домой. Не ясно, куда её рассосать, она не пролезает в горло и не выходит через поры, она торчит там, и ни повернуться, ни наклониться, ни уснуть от металлического скрежета. Мама показывает мне журналы с вязанными пинетками и смотрит такими глазами, что мои внутренности начинают ржаветь и покрываться солёной испариной, а я хуёвая дочь, плохая жена и непутёвый работник, вся кособокая и криворукая, даже машину не могу научиться водить, а попробуй не быть такой, когда внутри такая махина. Питер такой прекрасный, что хотелось плакать и никогда не уходить, вглядываться в лица и замёрзшее море. А здесь, дома, всё по прежнему, всё уныло и отчаянно, здесь понедельники и нерасчищенные улицы, и налипший на деревьях грязный, сбившийся в комья снег. Я, перевязавшись календарём, как динамитом, ждала, что новогодняя ночь принесёт что-то новое. Глупости, так никогда не бывает,я знаю и знала это всегда. Почему я ничего не чувствую? Почему я ничего не чувствую! И как мне прекратить быть за это бесконечно, постоянно виноватой, виноватой, виноватой...

Главное в этом деле - справляться с сумерками. Раз за разом, когда начинает синеть за окном, нужно девать себя куда-то, звонить кому-то, спешить к кому-то, лишь бы не оставаться одной, лишь бы иллюзия, что кому-то нужно и ничто не проходит мимо. Помню прекрасно: мне 13, я заканчиваю 9 класс, летний вечер, завтра экзамен по биологии. Биологии я не знаю и не понимаю, как можно в ней разбираться. Я честно пытаюсь вникнуть в текст очередного билета, а за окном синий вечер разливается, и я глотаю слёзы от того, что хочу уйти сейчас из дома туда, но биология же, и я всё равно буду отвечать плохо, несмотря ни на что. Или вот, летняя жара, прошлый год. Суббота, и у меня температура, а значит, мы дома на все выходные, но вот начинает опять синеть, и я вскакиваю, запихиваю какие-то вещи в рюкзак и - в троллейбус до гор.
Благодаря Максу я тоже теперь представляю нас всех огнями в океане. Когда я думаю об этом, мне представляется поезд, рассекающий носом ночь где-то в самом центре Сибири, на Транссибирской магистрали, я вижу его с высоты птичьего полёта, вокруг лес и, наверное, занесённые снегом ели, и от снега всё синее, и только желтым горят окна этого экспресса, и там внутри бъётся чьё-то в такт постукиванию колёс.
Я случайно нашла самый питерский жж во всём мире, и читаю http://poltorazkaja-n.livejournal.com/, захлёбываясь, во время ужина и вместо сна, и утром в душе, закинув уже одну ногу в ванну, согнувшись над телефоном, водя мокрым пальцем по экрану. Вчера вечером я боялась, что он внезапно закончится, а у меня еще три недели до питерского поезда. Так и случилось.
А я пока вся в дорожных знаках и разметках, особенно по вечерам, когда добираюсь наконец домой через промокший и размякший город, где листья втоптаны в асфальт, и такое правильное слово для этого - "межсезонье". Жёлтые прерывистые шириной 10 см и двойные сплошные, мне нравится. Я снова учусь, смотрю сериалы на английском, у них у всех такие смешные голоса и интонации, и пытаюсь поменьше есть после возвращения домой, чтобы суметь уместить еще одни шерстяные колготки под штанами, если в Питере действительно так холодно, как рассказывают, но у меня плохо получаются, я успеваю чертовски проголодаться за 24 часа. Тут меня посещает наверное верная мысль, о том, что нужно носить на работу котлеты и салатики, а также мыслить позитивно. Я слышала, теперь не модно рефлексировать, мы слишком взрослые для этого, а нужно хотеть детей или хотя бы трахаться с кем-нибудь в тёмных квартирах бесконечными вечерами и лежать рядом, и надеяться, что вот, наконец-то это оно, оно, не упущу ни за что, главное - не жаловаться, а молча уезжать утром на автобусе. Но я не хочу признаваться никому, даже себе, в том, что уже давно ничего не чувствую ни к кому и ни о чём. Я бы страдала от любви этой зимой, таким забытым чувством ожидания сообщения или звонка, и выбегала бы без шапки в снегопад, чтобы бежать через город туда, где.
Но на деле я страдаю от ее полного отсутствия, от безвоздушного пространства за рёбрами. Да и бежать в этом городе, скажем прямо, некуда.

Я опять не успеваю за временем, и это становится постоянным состоянием. Мы купаемся в тёплом море и загораем, сидя на любимом обрыве, и когда я ухожу с песчаного пляжа, держа сандалии в руке, мне кажется, что это конец августа, и нужно уже готовиться к школе, покупать тетрадки и пенал, это навязчивое ощущение начала школьного года не отпускает меня даже спустя столько лет. А на самом деле середина октября, и во всех приличных странах уже начинают готовиться к рождеству.
Наше затянувшееся лето начинает тихонько сходить на нет, и уже не совсем понятно самим, чего же хочется на самом деле - бесконечного продолжения солнца и закатов, и солёных брызг под босыми ногами, или закутаться уже наконец в мягкие свитера и ботинки, и печь печенье, и носить его на работу в сумке, обернувшись шарфом в три оборота.
За всю свою жизнь на первом этаже я никогда не думала о таких вещах, как, например, существуют ли рассветы за слоем тяжелых туч, где-нибудь в тысяче метров над уровнем моря или далеко на востоке? Но теперь, просыпаясь каждое утро и выходя на кухню ставить чайник, я вижу красную полосу на горизонте, и думаю, что рассвет на самом деле существует, просто его завесили, застегнули на молнию, скрыли. Как-то так представляется мне моё лето сейчас - оно никуда не делось, не закончилось, его просто прикрыли от меня, застегнули тучами, и теперь оно будет прятаться там. Это, наверное, как люди ощущают возраст - никто не считает себя 50-летним, все просто 17-летние дети, застрявшие в отяжелевших телах. Так же и я - кутаюсь в куртку и ускоряю шаг сквозь утренний туман, и удивляюсь, что по ночам так холодно - ведь лето должно быть совсем другим.

Чай с корицей называется "Рождественская тайна". Печенье никак не называется, только лежит в прозрачном пакетике на столе. В общем-то, это всё, что происходит со мной. Даже формулировка "сегодня ничего не произошло" не отражает всей бессодержательности времени. Такая формулировка подразумевает, что бывают дни, когда что-то происходит. Я же должна, по идее, каждый день писать в твиттер "Ничего не происходит". Но я не из тех, кто любит повторения, поэтому я ничего туда не пишу, а грызу печенье с изюмом и запиваю его чаем.
Вопрос дня: если я разучилась писать и читать без внутреннего передёргивания о "лучиках в его глазах" - значит ли это, что я разучилась любить?