[320x240]«Дело Парадайна»/ «The Paradine Case» (1947) Альфреда Хичкока
80 минут безнадежной тоски + бонусы. Бонусов три. Первый - осмотр адвокатом Энтони Кином (Грегори Пек) дома Парадайнов, где был найден мертвым хозяин, слепой старик. Сцена, когда Пек находится в спальной жены хозяина, Мэдэлин, незабываема. В спинку кровати вставлен ее портрет (Алида Валли), притягивающий к себе холодной красотой изображенной на нем женщины как магнитом. На что бы в комнате не натыкался взгляд Пека – он все равно соскальзывает в ее глаза. Портрет манит. Как будто следит за наблюдающим, заставляя вспомнить гоголевскую одноименную повесть. Уже в этот момент понятна роль Валли по фильму. Роль пойманной и почти обезвреженной femme fatale. Паука, у которого смахнули паутину и отобрали жертв. Валли вроде стреноженной лошади. Кобры, ядовитой лишь наполовину.
еще пара абзацев про Валли
[300x367]Дышать зеленью. Смотреть в громкие звуки. Слушать неровное (sic!) дыхание. Круг замыкается только в августе. Дышишь громко и звучно. Радостно. Мир совершенен. А язык, увы, нет. Дышать зеленью можно, но на бумаге такая фраза выглядит глупо. Смотреть в тишину – проще простого. Но поди напиши так – и слова разбегутся, покрутив у виска. Можно вслушиваться в чужое дыхание. Его слышно. Значит есть звук. Осязать звук. Когда децибелы щекочут твою кожу. Трогать шёпот. Пробуя ласковый шёпот на ощупь. Ласковый шепот цвета… скажем, сирени. Стало быть, есть и дыхание, и звук, и даже эмоциональная окраска, и – бог мой – даже цвет сирени влюбленно придерживающийся ее аромата (как стеснительный и некрасивый мальчик держится за ручку красавицы-девочки, прячась за ее спиной)! Мир сходит с ума в тот момент, когда на свет рождается «ласковый шепот цвета сирени и ее аромата». Это не трудно представить. Мир с легкостью объединяет то, что человеку до сих пор казалось невозможным. Кинематограф, живопись, литература, музыка – для мира даже не инструменты. А карты, которые он тасует неспешно в своей руке. Он способен выбросить любую их комбинацию в любой данный момент времени. Никаким Эйнштейном не проверена такая относительность. Водопад на месте старой разрушенной мельницы цвета ниспадающей со склонов воды, громко шепчущей (шёпотом, переходящим в гул), запаха свежести – того, который бывает по утрам в деревнях у таких водопадов. Водопад текуч, но в то же время его можно взять ребенком на руки. Новорожденным в ладони. Младенец постоянно будет кричать и просить маму. Это водопад. Представить его уже гораздо сложнее. Но это не значит, что не бывает водопадов цвета звезды, появляющейся ночью на небе вслед за Венерой – 16-ю минутами позже /не пытайтесь найти такую звезду на карте звездного неба, я ее просто выдумал/, только потому, что, ах, вы не можете себе такого представить.
/Август. Все воды небес вдруг рухнули разом на Землю, затопив ее. Красота бьет в нос терпким своим ароматом. Цвета мира, как истлевшая ткань, расползаются на составляющие, на лоскуты, лохмотья, тряпки, в прах. Цвета кипят во время ливней как на картинах импрессионистов. Их сразу много. Переливаются из одного цвета в другой. Радугой, оргазмами, маленькими смертями. Мир – средоточие сотен тысяч малюсеньких точек. Вдыхаешь цвета, и, захлебнувшись от восторга, начинаешь дышать кожей. Цвета разлиты всюду ведрами. Расплескались на холсте, будто кто-то пару раз встряхнул с нечеловеческой силой кистью над ним. А затем поджег его. И жар перекинулся не на бумагу – он захватил цвета. Но не спалил их, а заставил перекипать один в другой. Переливаться. Смешиваться. Саморастворяться в белом, в черном, в абсолютном бесцветье. И разом вспыхивать мириадами точек снова. Август – это парад бестолково и восхитительно беспорядочно плавающих красок на холсте. Холст мигом оживает. Картина шипит, заставляя пластилином плавится формы. Растаскивая их частицы по краям. Кроны деревьев чьим-то волевым решением перекинуты в небо. Зелени же так много, что она совершенно обезумела, очумела от своего бессмысленного великолепия. Она забирается в тебя, в меня, заползает в самые дальние уголки памяти и растворяет даже лед одинокого рассудка.
[320x206]Мне поднимает настроение Фредди Меркьюри. Я не фанат «Queen». У меня нет ни одного их номерного альбома. «Queen» 1970-х прошел мимо меня стороной. Восьмидесятые я не люблю. Диско не переношу на дух. Но это не важно. А важно то, что Меркьюри поднимает мне настроение. Голосом, сделанным на небесах. Made In Heaven. Песнями. Безбашенностью. Пофигизмом каким-то своим. Ни клипами, пышными, чудными, ни гитарными запилами Мэя в поддержку, ни шоуменством на сцене, ни румынским концертом….
Диск в магнитолу. Выбираем «Love Me Like There's No Tomorrow - 1985 Extended». Песенку именно эту. Ни в коем случае не вариант с сольника «Mr. Bad Guy». Увеличиваем громкость плавно. Неторопливо кладем пульт справа. Наливаем себе что-нибудь? Подумаем… Виски, коньяк, водку, пиво, чай, кофе? Кофе. Где кресло? Куда подевалось чертово кресло? Вот оно мягкое кресло – а-а-а-а-а, клавишные, голос молодого Фредди, СПИД еще не взял его за жабры, СПИД еще безумно далеко. Или совсем близко? Впрочем, это не важно. Завтра, обо всем подумаем завтра. Завтра будут разговоры, публика встанет на уши, музмир перевернется в гробу, кто-то даже крякнет от удовольствия. Но это завтра, завтра, все случится завтра. Пока же здесь и сейчас. Прекрасные «здесь и сейчас». Семидесятые, восьмидесятые… Мне нравится, черт его возьми, что он брал от жизни все. Жил на всю катушку «сегодня», которое, к сожалению, стало уже далеким-далеким «вчера». Настолько далеким, что клавиши, недавно совсем вызывавшие радость и смех, кажутся нам такими печальными. Бар, или нет – лучше салун. На исходе лета. Вечер. [221x240]В углу звучит расстроенное пианино. По пыльным клавишам изо всех сил кто-то барабанит, потому что «громко» это значит «хорошо». В салуне никого давно уже нет. Да и мы забрели сюда по чистой случайности. Ошиблись, знаете ли, улицей, городом, страной и временем… Да, вот оно что. Мы ошиблись временем, попали не в тот поток. И теперь вынуждены выслушивать расстроенное пианино. Чем же оно так расстроено? Пусть кто-нибудь даст ответ, чем. Что страшнее всего? Услышать инструментальный вариант этой песни. Печально слушать инструменталки осиротевших когда-то песен. Когда нет уже тех, кто их пел. Что-то налетело, потому что, и выкрало голос, лицо, движения, мимику, дыхание певца. На сцене нет никого, да и нет уже той самой сцены. Никто не будет хрипеть, тянуть «no tomorrow», проговаривая быстро слова, не будет грустно петь, но все-таки петь, пусть грустно, но петь!
Love me like there's no tomorrow
Hold me in your arms, tell me you mean it
This is our last goodbye and very soon it will be over
But today just love me like there's no tomorrow
«Армия теней»/«Armée des ombres, L» (1969) Жана-Пьера Мельвилля
[320x203]Фильм об армии французского Сопротивления, стоицизме, жесткости, бескомпромиссности, холодности, рассудочности и героизме ее солдат - прост до чрезвычайности. С идеально выстроенными кадрами, обдающими зрителя ледяными спокойствием/ясностью. И анемичной музыкой с медленно разворачивающимся всю ленту протяжно-тоскливым адажио. Триллер в стиле cool. Это даже не виски со льдом. А сверхтекучая жидкость физики низких температур. Время «Армии теней» - оккупация Франции 1942-1943. И это не время бомбежек, взрывов, минометных обстрелов, нацистских маршей, Холокоста или пафосных листовок «за победу!». Это "мирное" время. Время ночных улиц, застенков, тайн и молчания. Время подполья. Это время теней.
[320x216]Газданов - блестящий автор, писавший по-настоящему великие книжки. Читал у него "Эвелину и ее друзей", "Вечер у Клэр", "Возвращение Будды", "Призрака Александра Вольфа" и "Пробуждение". До сих пор не знакомым с этим русским эмигрантским писателем (на мой взгляд, ничуть не уступающиему Набокову, а в некоторых моментах так даже и превосходящему) в особенности советую лиричнейшую "Эвелину...". Книгу настолько хрустальную и чистую, что создается ощущение, будто читая ее, водишь пальцами по тончайшему фарфору. Печальную и невероятно красивую. Одну из самых красивейших книг, что я читал на русском языке.
Газданов отнюдь не сюжетный автор, а автор настроений, создатель эмоциональных миров. Читал я его вот уже 5-6 лет назад, с тех пор, понятное дело, прочитав еще кучу других авторов. Многие сюжеты в результате выветрились из памяти. Но эмоциональная составляющая его произведений помнится до сих пор. Наверное, все потому, что мое мировосприятие с каждым годом становится только еще ближе к газдановскому, его печальному стоицизму и обостренному чувству прекрасного. Которое, чувство, больше относится не к произведениям искусства, точнее, не столько к ним, сколько к миру вообще. Он умел видеть его красоту и передавать ее буковками на бумаге.
[280x373]Есть книги, катарсис по прочтению которых у меня наступает ближе к финалу. Газдановские же тексты дарят эйфорию перманентно. Постоянно. Абзац за абзацем. Не знаю, как его еще разрекламировать... Скажем так: с тех пор, как были написаны "Вечер у Клэр" и "Эвелина", писатели к пониманию сути вещей и человеческого бытия ближе не продвинулись. Его литература это квинтэссенция взгляда на окружающее с широко раскрытыми глазами. Какая бы пыль не летела в них, как сильно не хлестал бы по ним ветер, как больно бы ему, Газданову, не было, глаза он на происходящее не закрывал. Скорее, раскрывая в ответ их еще шире. Всем смертям назло. Любуясь этим миром, любуясь...
Надо ли говорить о том, что я до сих пор влюблен в его Эвелину? Надо ли говорить о том, что с тех пор мало что изменилось, и что я по-прежнему влюбляюсь только в таких: в таких, как Эвелина? Надо ли говорить о том, что Эвелина - как раз тот тип женского существа, о которых больше пишут в литературах и снимают в кино, чем наблюдают в жизни? И как бы мы их, Эвелин, не ненавидели, они нас по-прежнему сводят с ума? Надо ли говорить о том, что в природе таких махаонов попросту не существует? Потому что появись хотя бы только одна Эвелина на свет, она перевернула бы весь мир вверх тормашками к чертям нафиг. Взмах крыла подобной бабочки - и ось мироздания, на самом деле весьма хрупкая и ненадежная, надломилась бы в момент. Но фотокарточки Эвелин, их зеркальные отображения, немного мутноватые на просвет, но очень даже близкие к оригиналу, иногда вот дышат одним с нами воздухом....
Надо ли говорить о том, что не будь одной такой подобной Эвелины в моей жизни, этого блога не существовало бы вовсе? Наверное, обо всем этом, как и о многом другом, не надо говорить. Обо всем этом надо молчать. И читать такие книжки как "Эвелина и ее друзья" Гайто Газданова. Молча радуясь их совершенству.
Пишет тебе Лапа Растяпа.
Здраррвствруррйрй, зрарстуй, драрстуй, драстуй, драстуй, дорогая...
[198x240]Я люблю свою двоюродную сестренку. Любовью нежной, хоть застрелись. Но ты не стреляйся, Фрэнни, это я тебе говорю, Лапа Растяпа. Читай молитву Фрэнни, гспд пмлй и проч. Читай про себя. Лучше не станет, но отвлечешься. Но не стреляйся. Мне сестра вчера два часа (с половиной)... Для меня сестра как Эсме, такая же вся из себя иногда правильная. Особенно когда грустная. Вот. Мне вчера два часа подряд сестренка говорила и говорила свои чувства. И говорила, почему не будет стреляться. Потому что, говорит, вот мой папа совершенно не подумал о нас с Ваней, о своих детях. А плохо не ему, а нам. Ты, Сереж, говорит мне моя Эсме, не стреляйся никогда. Подумай о тех, кто рядом. Им же плохо будет. И вот я, Лапа Растяпа, пишу тебе письмо, чтобы ты знала, Фрэнни/Холденколфилд, если ты застрелишься, мне больно будет. А сестра жалеет вот, что так и не вышла замуж и не родила ребенка папе. А теперь говорит его больше нет. [190x240]Она мне вчера рассказывала - в два часа ночи, под "Песни об умерших детях" Малера - фоном из левого угла моей комнаты, трубка телефона в левой крепкосжатой руке и я изо всех сил стараюсь не расплакаться прямо в трубку - она мне вчера рассказывала о том, как два месяца назад, 31 января - она помнит дату - видела в последний раз его, и как он по ее просьбе поцеловал ее в щечку в шутку. Хотя они друг с другом не общались почти. Вот он теперь такой в ее памяти. А еще, Фрэнни, а еще - это просто чудо, что такое, ты послушай! - она собрала пачки сигарет, целых две штуки, и оставшиеся в них сигареты, числом тоже целых две штуки, и положила на свою полку. Он курил какие-то дешевые сигареты, "Арктика" называются. Вот, а она их собрала и оставила...Она плачет в трубку, а я, я не знаю, что ей сказать, как утешить, потому что, бля, вот такие дела они совершенно безутешные. Стоишь и слушаешь, как тебе говорят и говорят всю свою жизнь. И все свои мысли. И все свои чувства. Такие банальные и такие простые. Но про них знает только она и только я. Она, моя Эсме, очень сдержанная девочка. Она не плачет на людях. Злилась, говорит, на всех во время всех этих страшных дней, убиралась по дому, пыталась шутить с братом. А хотелось, говорит она, только лечь куда-нибудь и закричать. И кричать долго и просто так. Кричать... [168x240]Но она не кричала, Эсме. Она девочка умная. Если, говорит мне она, и я бы тоже лежала пластом и кричала, то что бы с нами вообще было? А, Фрэнни? Что бы с ними вообще было? Мама лежит. Куличи печь на пасху не хочет. Брат отремонтировал машину и тоже лежит. И разговаривать не хочет. За что, говорит мне моя Эсме, Большая Тетя покарала ее, ей, Эсме понятно. У нее, у Эсме, очень много грехов. Но за что она, эта Большая Толстая Тетя покарала братика ее, она, Эсме, не очень хорошо понимает. И брат тоже совсем-совсем не понимает. Она то плачет, то смеется в трубку, и ей как будто становится легче. Моя Эсме человек развращенный, но добрый. Она девочка славная, но страшная. Ее брат сейчас - знаешь, тот, который "его зовут Чарлз" - весь в себе, один как птица, для него отец был лучшим другом, всему научил. Она за него переживает и за маму. Говорит, что самоубийц отпевают только в одной какой-то церквушке какого-то городка в 20-х числах мая. Поэтому она стреляться не будет и из чисто эгоистических соображений, моя Эсме. Моя Эсме все смеется и говорит, что не любит зеленый цвет, а весь гардероб у нее бордовых оттенков. Моя Эсме боится заниматься сексом, потому что ей кажется, папа на нее смотрит. И вот я ей звоню и мы долго-долго разговариваем обо всем. Обо всем-обо всем. О любви и даже о всяческой мерзости. Поэтому ты не стреляйся, Фрэнни, а подумай о тех, кто рядом, и улыбнись. [320x181]Мне нравятся "художества" фон Штернберга в его "Кровавой императрице". Смотреть очередную историческую мелодраму или даже скажем шпионский адвентюр мне было бы менее интересно, чем штернберговские вариации на тему. Понимаю, что у большинства киноманов он не может вызывать особенных эмоций, но все-таки... Популярно вот мнение, что "кабы не Дитрих", картины Штернберга остались бы в истории только благодаря своим узко профессиональным новшествам. Мне так кажется, что, в этом смысле, у Дитрих даже не второ-, а третьестепенное место. Фон Штернберг это оператор, который дорвался до режиссуры. Как, собственно, и Де Пальма. Или вот Уэллс. Понятия не имею, были они сначала операторами или нет (мне биографии великих вообще как-то мало интересны почему-то:)), но вот такое у меня впечатление. У него, у Штернберга, психоделическое картиночное кино. Четкий ряд странных фотографий. Сменяющаяся их последовательность. И то, как выстроен этот ряд, у меня лично вызывает гораздо большее восхищение, чем любая сколь угодно интересная история, рассказанная языком кино менее вычурным и изобретательным.
[300x208]В разбитых блюдцах озёр отражаются солнечные брызги. Великая степь Поднебесной медленно вползает в небеса. Она там скоро будет вся. Клубком свернувшись спать глубоким сном до первых петухов. Математически неисчислимый мир. Ноющий гул, музыкальный, до боли знакомый….Дыхание степи. Мелодия пустых пространств. Что-то большее, чем ты или я, колеблет траву и смазывает на горизонте краски. Здесь обретают дочери отцов. Дожди идут тут только по заказу. Давай, мол, дождь, и льет как из ведра. Ты вся промокла, девочка моя. И я промок, привет, родная….Здравствуй, папа. Почему ты умер…рано…так…Получилось…так…так...надо. Эхо глотает окончанья слов и путает их смыслы. Степной паранормальный мир. Мир схлопнутых пространств. Микс отголосков и голосов: получилось надо папа здравствуй дочка умер папа так привет промок моя девочка промокла вся папа получилось надо дождь давай….Многоголосье на полуслове замирает. Падая в объятья тишины.
[300x169]Степь – платформа без вокзала, поездов и залов ожиданий. Только рельсы, брошенные в поле. По ним можно укатить и не вернуться. Здесь горизонт опасен, как опасна пропасть. Нежность к миру, вызванная им, смертельно ядовита. Мультиоргазм от красоты и веры в Бога – невозможная для жизни эйфория. Как хотелось бы этим вечером в даль степи. Встать и пойти. Побежать, взмахнуть руками и взлететь. И добраться до холодной синевы, отобравшей у тебя твое родное. Перекричав в порыве яростном летающих над степью низко птиц. В стремлении догнать предел запрыгнуть в облака. Среди раскиданных грибами тут и там теней найти твою, родную, по которой скучаешь ты – вернув обратно силой. Сбросить с размаху оземь. Степи – двери в иное. Окна без стекол с видом на море. Форточки в жизни чужие. В меня другого. В тебя другую. В тебя другого. В меня другую…
[320x156]Когда запрокидываешь голову в поисках высокой самой точки – больно глазам. Дельфином уходишь в степное море, разбрызгивая желтый цвет, смешав его с лазурью. Слышишь звуки, будто эхо с глубины? То степные очень редкие киты подают друг другу знаки ультразвуком. Невидимые нам, изумрудно-зеленого цвета, полупрозрачные. Как домашних комнатных собачек их с достоинством выгуливают феи. Хочешь, наколдую дельфинёнка? Синего степного альбатроса? Улыбающихся золотых медуз? Колыбель качается над степью. Медленно. Со скрипом. Колыбельной ты почти не слышишь. Звуки песни забирает небо. Вечно жадное до нашей красоты. Взамен сделав внутривенное вливание. В соответствии с рецептами алхимиков: 10 кубиков любви и 20 – боли. [300x182]Перемешать. Не взбалтывать. Дать настояться. А потом: бежать, бежать, бежать….Чтобы ноги летели, скользили, касаясь слегка земли….По венам после хлещет кровь перекипевшая. В осадок выпадает дождь, серебряный, на стенки. По матовым зеркальным кровеносным идут сверхскоростные поезда. Большой и страшный мир, он нелогичен, дорогая, но прекрасен. Когда ты его хочешь ненавидеть, влюбляется в тебя. А влюбишься – как сакуру. Мечом. Под самый корень. И – с любовью.
Ходишь всё по степи. Кличешь его по имени. Взываешь к небу. Тоскуешь по нему горько. Высылаешь с нарочным просьбы стоном. Стопками которые подхватывая ветер услужливо разносит по долине. Листьями блеклыми, жухлыми, старыми. Памятью осени. Золотом с проседью. В степь.
На сегодняшний день балдею от зеленого цвета. Считаю его самым сексуальным цветом на свете, на земле, во Вселенной. Без дураков. И очень красивым. Зеленый - это абсолютная женственность. Любовь. Нежность. Полномочный представитель прекрасного.
Синий цвет на втором месте. Синий просто очень люблю. От темных оттенков до небесно-голубого. Синий это скорее эйфория от жизни. Аромат влюбленности, девственная чистота и наивность. Синий = свобода. Поцелуй. Семейная такая любовь. Спокойная.
А красный это память. Красный я любил всегда. Сексуальным его не считаю. Он представляет метафизику. Даже не так. Он слишком паранормален, поэтому и ничего не представляет. Просто он есть. Красный. Необыкновенно-самодостаточный цвет, чтобы олицетворять что-либо.
Но зеленый... Зеленый тихо обожаю.
[273x208]Бессердечные пули, со смещенным центром тяжести, больнее ранят. В грудь и по кровеносным сосудам осколками льда прямо в голову. Останавливая время. Замораживая детство. Сделав память слишком яркой – до боли, леденящей разум. Я пишу, безнадежно пытаясь втиснуть в строчки бешенных текстов часть настоящего, хоть капельку жизни, хоть горсть отчаяния, хотя бы даже чужое счастье. Пытаясь вколотить в гроб бытия серебряный гвоздик, или кол в сердце, чтобы взорвалось оно, наконец, страстью, а не остыло...
Весна наступила. Сезон охоты на фей в зеленых платьях. Рассылаю письма (тут больно было, и я потерял нить смысла – линию текста)….Рассылаю письма из одного конца страны в другие. В чужие города, в чужие семьи. Смотрюсь сам в зеркала и вижу августы. [320x197]От них пахнет клубникой и сеном. Я вижу улыбки на лицах и лес за полем. Пытаюсь разобрать на терции и доли музыку смеха. Но память осталась, а времени нет. Ушло, взлетело, на облака вскарабкалось и отправилось в путь. Время забрало с собой тех, кого знал я. А отец одной феи отправился в небо сам. Пешком. Налегке. В три-четыре минуты. И не попрощавшись. Слышишь шёпот? - Голос из прошлого. Из золотой ядовитой осени. Воспоминание. Полное нежностью моё дыхание. Целующее тебя влюблённо в сердце. Осторожно. Настороженно. Едва касаясь холодной кожи. Рябь по воде, по глазам – по озеру плывут облака. Как упали на землю, так и остались. Закрыли солнце. И тело выносят…
[179x240]Прости меня за алчность. За желание править жизнью твоей как колесницей. Качать колыбель. Дарить цветы. Давать пощёчины. Смахивать слёзы с обеих щёк. Расчёсывать тебя. Обнимать. Отталкивать. Ссориться и тут же забывать обиды. Прости меня за желание дышать только тобой, когда в кайф, что ты ещё, родная, дышишь. За мою нежность эгоиста. За доброту – я все тебе простил – и за боль, что ты мне причинила. Прости меня за меня самого. За пытку любовью. За ревность. За секс. За прощальную отповедь. За истерику. И за попытку вернуться.
[200x204]Прости меня за то, что ты сегодня так печальна. Молча сидишь сложа руки в оцепенении. Поминутно перекрещивая взглядом темноту. Прости за то, что прошлой ночью мой звонок насмерть раздавил твою надежду. За то, что не способен разделить с тобой горе. Потому что не общее оно, Таня, не наше. А только твоё.
Тебе очень плохо, да? Попытайся закрыть глаза. Засни. Исчезни. Мир уже на грани. На краю. Закрутился юлой, расплескал волшебство, разбрызгался. И скоро полностью растает в облака. Он ни в чём не виноват перед тобою. Как и ты передо мной не виновата. Прости за то, что всё ещё пишу. Что продолжаю пить свой горько-сладкий кофе. За «прости» и за просто слова, которые я никогда не произнесу. И за то, что не сможешь простить меня. Прости меня, Таня. Прости меня.
[показать]Я влюблён в этот мир. И его доброту. Неожиданную. Такую «вдруг» и «нечаянно». Я его ненавижу – но это все от того, что слишком люблю. Как же он бесит меня иногда. Но бесят так только те, кого очень любишь.
/Я помню с детства свою соседку снизу. Олю. Она меня старше лет на пять. Красивая девочка. Которая выросла в красивую женщину. Мы ненавидели с ней друг друга. У меня был друг. Он сегодня в тюрьме. За убийство. Забил насмерть какого-то парня на пустыре. Цена – трубка сотового телефона. Мы были вместе. И плюс мой брат. А она была той, кого мы не терпели. Другая. Чужая. Стерва. Дура. Злая. Плохая. Противник. Враг.
Я помню, как умерла ее мать. Болела раком. Долго. Я даже помню, как высохшая женщина заходила к нам звонить в больницу. Вызвать скорую помощь. Руки дрожали. Несчастное лицо человека, у которого все постоянно болит, я видел отражением в зеркале. Незабываемое лицо умирающей. И слабый голос, сообщающий прямо в трубку, что вчера…. Ребёнку это нипочем не забыть. Первый лик смерти. Глубоко запавшие глаза. И рёв ребёнка-девочки, оставшейся «вдруг» сиротой. И рёв ребенка…. Девочки…. Слёзы, слёзы, слёзы. Слёзы дочери, которая боится посмотреть на мать, которой больше нет. Мне даже больно это писать сегодня. Но я не боюсь. Не надо бояться смерти. И нельзя забывать о ней.
Потом Оля очень изменилась. В литературе есть такой штамп – «зачерствела душой». Обозлилась на весь мир, наверное. Я ее не виню. Она имела право. 12-летняя девочка, потерявшая так рано свою маму. Но мы все равно ее не любили. Да. Не любили…. Этот странный мир….Странный, странный, странный….Когда понимаешь причины своих поступков. Прощаешь их. Но не согласен с ними. Чертов, fucking, тысячу раз fucking-fucking….мир. О, как она материлась! Я такого мата в жизни больше не слышал. Нет более грязного, жесткого, мощного мата, чем тот, что вылетает, оформляясь в слова, из уст красивой девочки.
[Самое раннее сексуальное мое воспоминание, кстати, связано с девочкой Катей. Девочка Катя из детского сада. 5 лет. Мой «единокровный враг». Я помню даже, как я, желая показаться умудренным, старше – соврал, что мне уже 6. Но она просто спросила у моей мамы, сколько мне, и мама честно сказала. Мне было обидно. Очень. Правда. Она материлась еще лучше Оли. От нее впервые, от 5-летней, я услышал волшебное слово «пиздюк». Я даже тогда не сразу понял, что оно означает. По чести говоря, я понял его смысл годами позже. Но она заслужила уважение наших мальчишек. Умела материться так, как не умели мы. Шел год 1987 от РХ. Потом нас вместе с ней – вдвоем и одновременно – переводили в подготовительную группу. И в один короткий миг мы «вдруг» стали друзьями. Бегали от ненавистных подлых взрослых вокруг стола, не желая расставаться со своими. Не желая! И, мать вашу, кто это придумал, наносить такие травмы в раннем детстве?! Раз тебе 6 (вот-вот, не так уж и желаешь этого возраста, когда он наступает…), так положи на всех и ступай наверх. На третий этаж. За ручку с ней. Она кусалась. И я. С ней вместе. Мы отбивались как львы. Хотя и были детьми. Она была моей первой любовью. Я даже сегодня вспоминаю о ней с нежностью….]
[125x240]Люблю гулять. Пить пиво. В левой руке бутылка. В правой сигарета. Или наоборот. По фигу, на самом-то деле. Когда вот так, ближе к полуночи, сделаешь круг. Сидишь на скамейке. Думаешь. (О вечном. О ней. О себе. О будущем. О прошлом. О бычке. О проститутках. Да, впрочем, не важно, о чем.). В арку въезжает автомобиль. Такси, не такси. Оттуда выпрыгивает 3-4 летняя девочка. И следом выходит мать. Оля. Двадцати-сколько-то лет….В черном пальто. Филигранно-оформленная красота. Вылепленная мастером. Точено. Точно. Почти безупречно. Холодная. Ровная. Бьющая в упор. Фотография прекрасного, заложенная просто в женщину. Редкий миг красоты. Мгновение. Длится всего секунду. В полусумраке ночи. Я обожаю такие минуты. Я
[186x240]Ночь задыхается. В платье разодранном. Съеденном молью. У изголовья смертного одра метель легким дыханием кружит его останки. Взмахивая ими как знаменем. Приветствуя ночь. В день ее смерти. Ночь умирает. Спущены флаги. Слишком холодно, чтобы плакать. Тогда посмотрите просто в глаза ей. Проведите пальцами по волосам и…. У нее чахотка. Съедает рак. ВИЧ-инфицированна. Обречена. Ночное эхо разноцветных снов остаточной картинкой меркнет в небе. Темнота сгорает листьями чёрными в невидимом миру костре. Лохмотьями бархата. Моментами. Мгновеньями, которые вот-вот взорвутся белым. Ночь умирает ровно в полночь. Или позже. На рассвете.
Ночь. И чёрные блестящие глаза её. Вверх тормашками на самое дно их. Смерть - слепящая белизна. Бескрайняя пустыня, поедающая горизонт. Небо падает – в сладком ужасе – в мягкий снег. От этой карусели слегка кружится голова. И приторно сладко во рту. Тоненькой ниточкой рвётся наружу утробный звук. Всем всё равно. А цвета мутируют в белый.
Движения ночи стремительны, но элегантны. Неторопливый шаг аристократки. С царственной осанкой. Коней седлайте! Галопом, рысью....Тени ложатся по углам…. Бег ночи: волнующий и чувственный. Платье выскальзывает в линию. Черную. Хвост ночи впереди. Мелькает раздражающе. Отсюда нам не видно, но она… Заметает следы. Хладнокровно. Пламя в ночи. Бьется точкой над самым куполом. Ее больше нет. Ночи никогда не будет больше. Порезала вены свои. В гордом одиночестве. Устав от попыток сказать что-то. Вернулась в Гефсиманский сад. Молча
В последнюю ночь мы были влюблены… И перебрасывались глупостями, шепотом и ласково…А утром поумнели. Ночь ненавидила рассудок. Стремилась выключать его. Закрывая пледом клетку с попугаем. Чтобы не кричал. Но ночь мертва. И голос птицы с каждым часом громче. Мир переполнен жизнью. Звуки, цвет и запахи насильственно влезают в душу. Для большинства ночь это просто - «нет солнца». Темнота, помноженная на продолжительность. Рубильник времени. Засос на сердце. Успокоение на несколько часов. Но ее не догнать, настоящую Принцессу-Ночь. Ее Величество. Сколько угодно хватайся за шлейф королевского платья. В руках останутся хлопья сажи. Только пепел…
"Фонтан"/"The Fountain" (2006) Даррена Аронофски
Любимые женщины иногда умирают. Любовь, смерть, красота, перемноженные друг на друга, создали когда-то Парсифаля, Тристана, Изольду, Лауру Петрарки, Беатриче Данте. И кочующую из века в век пронзительную сказку о том, как любимый пошел за тридевять земель и нашел волшебную воду. Оживил возлюбленную. Поцеловав в гробу ее в губы. Или просто поцеловав ее спящую/мертвую/сонную….И все сразу стало прекрасно. Радость, застолье и танцы. Принц и принцесса. Странные сказки. Жизнь другая. Жизнь страшная штука. В сказках горюют три дня и три ночи, льют слезы в дворцовых залах, и слезы эти живительны. Слезы – живая вода. Вот она лежала только что мертвая, и вдруг снова жива. Но в жизни все совершенно не так. И когда «она умирает» (два слова – ножом по сердцу) творится невероятное. Любимый, доселе рационалист и безбожник, начинает веровать в сказки. «Найдешь целебный источник, окропишь святой водой ее тело, принесешь волшебный корень и»… Ничего не произойдёт. Чудо приходит поздно. Если вообще приходит. Теперь она станет жить в замке. В самой высокой башне. Ее больше нет. И не будет. Кончилась. В это трудно поверить. Легче поверить в сказки. «Есть Древо Жизни в раю. И туманность вокруг умирающих звезд….» Чем безнадежно рыдать во весь голос у могильной плиты любимой, поднимаешь глаза к небу. И всё становится легче. Хотя бы самую малость.
[184x240]Красота – один из видов Гения, она еще выше Гения, ибо не требует понимания. Она – одно из великих явлений окружающего нас мира, как солнечный свет, или весна, или отражение в темных водах серебряного щита луны. Красота неоспорима. Она имеет высшее право на власть и делает царями тех, кто ею обладает. Вы улыбаетесь? О, когда вы ее утратите, вы не будете улыбаться...
«Портрет Дориана Грея»
[183x240]Один из блестящих парадоксов английского эстета и денди, брошенных им, как иногда кажется, в пылу полемики с самим собой: «Не Искусство подражает Жизни, а Жизнь подражает Искусству». Только углубившись в проблему: кого считать истинной красавицей, а кого нет – понимаешь, насколько же верен этот, кажущийся на первый взгляд лишь игрой слов, афоризм. Чтобы если не решить эстетическую шахматную задачу, то хотя бы отсечь ходы, неизбежно ведущие нас к патовой ситуации или мату, надену на себя мантию Беспристрастного и Объективного Судьи. Не беспокойтесь, назначать претенденток на пьедестал я не стану. (А кого назначил по недомыслию раньше – на форумах или в ЖЖ –сгоняю с вершины). Зато пресеку попытки взойти туда тем, кому не судьба. Сразу скажу: почти всех современных киноактрис можно отправлять на доработку в мастерскую небесного художника. Явно неудачные этюды. Мазня не мазня, но не шедевры. Ничего особенного в этом нет. В конце концов, все ошибаются. А, как говаривал Ван Гог, ошибка Господа Бога – ошибка Великого Мастера. я все ещё мизантроп
Оскар Уайльд
«Портрет Дориана Грея»
[168x240]Давайте-ка, однако, начистоту. Сегодня поиски поистине прекрасной девушки подобны поискам Грааля Парсифалем. (Nota Bene: красавицы в легенде встречаются на каждом шагу. Поэтому, наверное, в то время можно было не заморачиваться особенно по этому поводу, а спокойно искать себе Грааль.) Bellissima – чтобы найти ее, каждый порядочный человек спешит открыть киносправочник. Вот тут-то и поджидает его первая неудача. Оказывается, за всю историю кино не наберётся десятка настоящих красавиц. Бога ради, не называйте вы ни Одри Хепберн, ни Мэрилин Монро, ни Грету Гарбо. Красивых бесспорно девушек. Необычайно - очаровательных. Прелестных и восхитительных. Но не более того. Я могу, к примеру, сколько угодно объясняться в любви и к Одри, и к Мэрилин, но истинными красавицами они от этого, увы, не становятся.
[177x240]Казалось бы, в реальной жизни возможностей для поиска красавиц много больше? Самообман. Кимберлитовые трубки залегают слишком глубоко, чтобы алмазы россыпью сверкали у ваших ног. А если и сверкают, то непременно мутноваты на просвет. У любой красотки, рано или поздно, обнаруживается таинственный изъян (и хорошо еще, если ею же самой в самом юном возрасте; в противном случае жертвой разочарования станет не она одна). Промах природы. Тщательно до сих пор скрываемый очарованием совершенства остального. Нос длинноват. Подбородок выдаётся. Глаза чересчур узки. Кожа очень бледна (или красна, как будто предок барышни охотился индейцем на бизонов). Вы можете сколько угодно напирать на аристократизм: черты лица, мол, точёные, орлиный профиль, порода….Господа! Спешу заявить вам, что это полная ерунда. Аристократические черты лица, мне кажется, выдуманы писателями прошлых веков на потребу великосветской публике. Честнее прочих был Чарльз Диккенс. Уж если он давал какому персонажу длинный нос или орлиный профиль – то длинный нос действительно был длинен (не говоря о профиле). И безо всякого тебе герцогства.
[320x206]Посткоитальное равнодушие. Покой. Любовь: post scriptum. Вокруг война, а я храню нейтралитет. Ко всему безразличен. К прошлому. К будущему. Невероятная усталость – лень смеяться. Сигарета застревает на зубах. Поникшая и умирающая….Погасшая. Пепел некрасиво крошится на пол. Глаза распахнуты навстречу ночи. Блестят, наверное, в свете окон. Память исполняет всё тот же танец. Механик поставил бы новую ленту. Но фильмы похожи. Последние киносеансы – повторные. Плёнка заправлена, бобина крутится….Звёзды на экране еще целуются. Но зрителей в зале давно нет.Когда любовь только зарождается, не трудно заметить ее разгон.
[320x240]Затем скорость понемногу снижается. И в момент «сваливания крыла» – в разлуке – вы одиноки, но всё же счастливы. Животворящее одиночество. Настоящее. Неподдельные чувства узников. Добровольных. В подводной крепости. Прогулки по морскому дну за руку. Сообща преодолевая сопротивление. Как в нарочно замедленном фильме про «Наутилус». Вы сами на плёнке. Вы - киноиллюзия. Счастливы несвободой. Заключенные комфортных камер. Несмотря на расстояния, встречаете рассвет одновременно. Как по сценарию.
Прыжок в бездну впадины очарователен – одиночество брошеного….«Я не один» = «Она меня оставила». На оголённых чувствах кор [320x206]отит временами нежностью. Порой бьёт даже током. Иногда до смерти. С конца любви должны пройти ещё месяцы, прежде чем одиночество – влажное, живое, захватывающее – высохнет. Врастёт крыльями в твоё тело. В кожу перьями. Крепость разрушит до основания. Вытолкнув на поверхность пробкой. Выбросив на пустынный берег. Отлив. Океан оставляет остров, тебя на песке и голые камни. Одиночество высыхает просто. Не доставляя ни боли, ни кайфа. Post-любовь. Которая даже не снится. Апатия. Зевота. Любопытства ради обходишь цветущие прежде сады. Пруд искусственный. С заводными птицами. Одиночество, и то – из пластика. Для очередного чувства готовые декорации. Запускайте сюда съемочную группу. Пусть поставят фильм про новую любовь:
music: Benny Goodman - "These foolish things"
[172x240]Френсис Скотт Фицджеральд / Francis Scott Fitzgerald (1896 - 1940)
Блин, как же я его люблю, а, как люблю…Бывает, люди влюбляются в людей. Мальчики в девочек, девочки в мальчиков. Бывает, что влюбляются в страны. В итальянские пиццы. В голос Синатры. В музыку Малера. В ее смех. В его танцы. А случается, что влюбляешься в чьи-то тексты. Навеки. Навсегда. Fallen in love всей душой. Проваливаешься в бездны чьих-то слов и фраз, как в ее взгляд…(Боже, боже всесильный, я в тебя не верю, но тебе-то, тебе-то какая в том польза? Ну сделай же ты, наконец, так, чтобы забыл я и эти глаза, и этот смех, о-о-о! этот смех ее, волшебный, журчащий, прекрасный из прекраснейших, трель неземного соловья и ночь нежна, как в том эпиграфе к роману Фицджеральда)…Фицджеральд, чувак, а ведь как ты попался на «те самые глаза», а? Она сошла с ума. Вы только представьте себе эту фразу: «Жена Ф. Скотта Фицджеральда стала невменяемой, а он сам спился…». Подлецы, кто там рисует на небе наши кардиограммы? Эге, эге-гей! Перепачкайте холст, слейте краски, порвите бумагу! Другой чертеж для Фицджеральда, другие комнаты… Жене Ф С. Фицджеральда, наверное, слышались другие голоса. Еще бы!
[176x240] Вернёмтесь, вернёмтесь к началу…Я влюблен в его слог. В стиль письма. Гламурный. Прекрасный. Красивый, красивый, красивый… Какая гадость, этот ваш русский язык 21 века! Им даже нельзя объяснить, как и насколько прекрасен язык бедняги Фицджеральда. Бедняга… Скажите тоже. Не каждому дарована будет такая судьба. Но боже милостив да, боже милостив, иногда он дает тебе смерть в 28 лет, на пике славы. А иногда, после написания культовой (и самой-самой мною любимой у него книги) «По эту сторону рая» в 24 года (вся моя зависть тебе, старина Фрэнсис, вся моя зависть и все мои цветы…), приходится дожить и до 29-ти, времени написания «шедевра американской литературы 20 века» "Великого Гэтсби", который (шедевр, то есть) культовым тогда совсем не считался. А потом еще написать изумительный, запутанный, параноидальный, шизофренический, бесконечно длящийся, как ночь влюбленных, и никому на фиг тогда не нужный роман «Ночь нежна» (сфотографированный Антониони для своего «Приключения» в качестве книг пропавшей Анны…). Почти автобиографичную историю влюбленных, чья любовь распадается, гниёт и исчезает ровно в полдень. После очень здорового секса. И 4 лет скрытой вражды.
[203x320]"Другие голоса, другие комнаты" (1948) Трумэна КапотеОфигенная вещь. Вот так бывает, считаешь писателя «автором одной книги» ("Завтрак у Тиффани", по которой был снят прекрасный фильм, и концовку которой кстати подлец Эдвардс переврал), а он тебе преподносит сюрприз. За 10 лет до создания культовой девочки Холли Голайтли он создал (в 24 года!) мальчика Джоула Сансома. И лето его взросления. Юг. Болото. Негры. Америка... Все было бы слишком фолкнеровское (а зачем нам второй Фолкнер?), если бы не вторая часть... О! Motherfucker! Помните (если кто слышал, конечно), Моррисоновское "I'll tell you 'bout Texas Radio and the Big Beat". Ни одна литературная "сволочь" не писала о Большом Бите Американского Юга с таким лиризмом и драйвом, как этот сукин кот Капоте. Фразы, которые он швыряет в возлюбленный им текст (это не метафора, Капоте был самовлюбленной литературной сволочью, а у меня к таким слабость – он пёрся почти от каждой написанной им фразы) сплошь и рядом принесены из другого мира, иной реальности, иной жизни. Такие фразы не может написать обычный человек. Тем более, автор "Завтрака у Тиффани". Особенно, в 24 года. А может, только такой и может…
[300x174]Даже не знаю, что случилось с Капоте за 10 лет, раз он спрыгнул с нереально быстро мчащегося по джунглям книги-самолета сказочно-волшебных речей о мальчике, художнике, змеях и призраках в экзистенциально-гламурную драму о дорогой проститутке. Но что-то все же случилось. Сказать, о чем "Другие голоса, другие комнаты", я затрудняюсь. Я даже не могу сказать вам, в чем смысл названия. Это Книга, что называется, от Бога (ежели он существует). Она врывается на всех парах в ваш мозг к середине прочтения, и выделывает там такие кренделя, что становится страшно за рассудок. Она плавит разум. Заставляет фантазию работать на повышенных оборотах, которые не всякий выдержит. Апгрейдите, обязательно апгрейдите свой мозг перед прочтением «Других голосов».(Слева знаменитое фото 24-летнего красавчика Капоте в год выхода книжки)плюс пара цитат из книжки
[240x240]Зимней ночью, хрупкой и снежной, мы слушаем старую-старую песню. Улицы тонут под тоннами хлопьев. Которые небо без устали щедрой хозяйкой бросает снова и снова. В воздух. В блюзовых нотках скрипа и хруста слышится что-то очень знакомое. Из прошлого тянется ленточкой память. Грустно. В груди становится мигом пусто. Чу! Кажется, исчезает сердце…. Ворота распахнуты настежь в вечность. Туда и падают мои Алисы. Спящие. С рукодельем. Девочки.
«В груди заныло». «Засосало под ложечкой». Страх. Восхищение. Ужас. Влюбленность. Нюансы чувств - орнамент сеточки. Снежинками по которым в пропасть летят стремительно мои Алисы. Из жизни простой и ясной – в вязкую глубину волшебного мира. В сказку. Мысли в разброс. Комьями снежными, каплями – падают. Снегопад образов, как он прекрасен! Алису можно схватить любую. А рассмотрев и погладив нежно - отпустить на волю. Падать снова. Пока не растает. От раздумий. [238x240]Становится холодно. Алисы роняют свое рукоделье. И, обнаженные, прозрачно-призрачные, дружно поёживаются.
Достигнув дна они - стайками, группками, по двое, по трое, по одиночке, такие милые в своей грациозности - просыпаются. А рассыпаясь и разбегаясь - сверкая, мерцая отовсюду точками - играют во мне в свои игры. В салочки. «В каждом из нас вечный ребенок - девочка, которая так никогда и не вырастет»…. Фраза, проговорённая шёпотом. Заговорённая. Заклинание. Невпопад в тишине беззвёздной взлетевшее из разговоров Алис ни о чём. Смешных и детских. Снегопад множит картины, слова и образы. Калейдоскопом даруя несвязное. Аккордом, под конец распадающимся на тональности. Высыхающим в ноты и в атомы их. В т-с-с-с! Т-ш-ш-ш…. Проигрыватель выключили. Осторожно сняли иглу. Пластинку убрали на полку. Высокую. Не достать. Допевать эту песню приходится нам без музыки. Не хором. Нестройно. Но красиво. По возможности. А потом – спать….