Он подошел к кассе и взял билет. На платформе стояли настоящие материальные люди, крестьяне, которые каждое утро едут в Москву зарабатывать в поте лица свой хлеб , плодиться, размножаться и наполнять собой землю. У людей этих были свои заступники и свои оракулы, в электричке продавались календари с Матроной Московской, шары желаний, ножницы для разрезания монет. Он уважал их, и любил. Это были люди, которые обеспечивали существование таких, как он — выродков из поколения Сартра, еще со школьной программы заклейменных советским образованием, «лишние люди» не только на бумаге. Он и уважал их, и любил — нормальных людей. Но все они кричали ослами, увязли в стабильности, от них хотелось тошнить.
Впрочем, почти не было того, от чего бы не хотелось тошнить. Тошнота — это такое профессиональное.
Он не чувствовал себя исключительным. Его случай был описан многократно и осужден в русской литературе. И в разных других литературах тоже. Но ничего поделать он не мог. Он был из другого теста. Из весьма гнилого теста забродившей фарисейской закваски, от которого предупреждал Иисус.
Он каждый день покупал билет и уезжал умирать, растворяясь в мерном движении колес. Он очень старался. В его жизни наступил логический и драматургический Конец. Он много раз наступал и в принципе, можно было бы конечно еще тянуть его и оттягивать, но он уже не понимал, зачем ему это нужно — воскресать. Он делал это много раз и не очень-то помогало. Он даже не был ничьим божеством для того, чтобы сезонно и с извечным постоянством этим заниматься.
Он не мог убить себя сразу, но мало-помалу достигал своей цели. Он уже плохо ходил, тело не слушалось, печатал с трудом, часто не понимая, как пошевелить пальцем или увидеть что-либо перед собой. — Вот она, смерть, — думал он. Но в глубине души он знал то, что знает каждый умирающий: он убивает себя сам, намеренно и целенаправленно. Он знал, что если он вдруг решит никогда не умирать, он будет жить вечно. Но он не понимал драматургии.
Последний раз он купил детское пюре (другое питание желудок уже не переваривал) и все-таки приехал к людям, которые составляли смысл его жизни. Это были Люди, которые так запросто и играючи показали ему парочку небес, огненную реку, многооких ангелов, дали послушать громогласный ужасающий голос Всевышнего, и открыли несколько тайн мироздания. Они несколько лет оттягивали конец, заразив его иллюзией того, что в мелочах скрывается смысл, как начинка в шоколадных конфетах. Его притягивало то, что тексты, которые они читали, всегда были про него, а он был про них. Что бы ни происходило в его жизни, всегда в каком-нибудь пансионате, университете или кафе шла лекция про то, что вертелось у него в голове и жило в душе. Ради этих совпадений он жил, ради магических причудливых переплетений литературы и жизни. Сам он ощущал себя латентным писателем, но великих было вокруг него в таком достатке и переизбытке! Он однажды подумал, глядя на них , что рожден в специальной касте ненужных поэтов , второсортных филологов и второразрядных жж юзеров,в лучшем случае мемуаристов. И все-таки весь Серебряный век реинкарнировался прямо у него под носом, и он воочию смотрел на них . И завидовал и печально вздыхал.
Люди в электричке странно смотрели на него и отодвигались. В последнее время поступали также и те, Другие. Теперь, когда он разлагался на глазах, они отодвигались. Не потому, что были плохи, высокомерны или бессердечны, но просто потому что не знали, что делать. К тому же, ни одна смерть не должна мешать творящейся Мистерии вокруг, Мистерии вселенского масштаба. Даже он разделял и понимал это. Поэтому он просто умирал, пока ему разрешали лежать рядом. Когда же это стало совсем неприлично и совсем невыносимо для всех, он просто стал покупать билеты на электричку и растворяться. Наверное, его маленькая душа все-таки влияла на корень души общины, потому что Все постепенно стало терять свою силу. Но все-таки жить без него. Как и без многих других.
Он вышел на станции. Уже стемнело, и он ощущал простор и покой. Он окунулся и лег в сугроб. Почти даже не холодно. И только ноги торчат. Зато безумно приятно, как будто кто-то нежно гладит по лбу, как когда-то в самый первый раз Лейла. Никто не выбегает , никто не ищет. Он отыскал в рюкзаке огрызок карандаша ,в блокноте написал:
Изгнание — это когда ты видишь текст и не понимаешь его
или, изгнание — это когда ты видишь текст и не хочешь его понимать
Нет. Изгнание — это когда ты не помнишь, какая буква следует за алеф
или, изгнание — когда буква — не более чем непонятная картинка
Дальше стало больно писать, и он решил просто и неструктурно думать.
Он лежал и ждал, лежал и ждал . С миром, как в трактате Хагига.

Он лежал и ждал — чего? Чуда? Но нет — хватит с него этих больных чудес, разрывающихся как мины. Чего же тогда?
Опять в голове замелькали непобедимые мысли:
— Смерть ... нужно просто дать ей течь. Просто отдаться мерному течению секунд, погрузившись в пустое пространство и медленно, спокойно, неумолимо падать в него, Читать далее...

http://www.loveread.ec/read_book.php?id=11303&p=1
http://www.koob.ru/yalom_irvin/
Дэвид Роу.
Генезис цивилизации
Утраченный завет
Апенгеймер. Изгнание из Эдема.

факир был пьян. фокус не удался)
записываюсь в Малаховы

живу ради пары печатных неохотных строчек в маленьком окошке. и все же живу

Не будет ни вина, ни Мандельштама
не станет больше города в ночи,
родной души безумства.. пьяной,
великой и несбывшейся любви.

игра в литературу поневоле
пробел среди высокопарных строк.
той горечи любви из сердца злого
испить до дна мертвец-поэт не смог.

я больше не увижу твоего безумства
ко всем навстречу быть наперекор
и не услышу текста песни русской
отчаянья песни, вечно мне в укор

а наш рассвет в улыбке - он потонет вскоре
в том дыме лет, залившихся слезой.
ты будешь жизни жить, петь счастья песни,
сжимая руку горестно другой.

http://www.torrentsmd.com/forum.php?action=viewtop...88039985&page=p7627766#7627766

это самая страшная весна, что у меня была.
это самая сложная весна, что у меня есть.
каждый шаг дается мне с силой невероятной.
все, абсолютно все тянет меня вниз, и я борюсь постоянно с этим безумием.
я борюсь со смертью. сказать, что силы неравны - ничего не сказать.
я хочу просто лежать и не шевелиться. И если я смирюсь и перестану бороться - я никогда больше не встану с кровати.
эта весна больше не пахнет молодостью.
этой весной у меня больше нет друга, с которым можно гулять по улицам и пить вино.
этой весной я столкнулась лицом к лицу с тем монстром что поджидал меня всю мою жизнь. и он убивает меня. этот монстр - одиночество.
всеобъемлющее одиночество, от которого некуда скрыться. от которого никто не спасет. я одна в целом мире. на меня надвигается безумие и я не могу бороться.
а друзья - это просто люди. оказывается, это просто люди, которые вне меня.
они уже смирились с моей смертью.

вот и подошло безумие,
вовсе не подкралось литературно украдкой
но уверенно подошло
невозмутимой английской походкой
с сервизом и воротничком
по-хозяйски спокойно
холодными цепкими пальцами
сдавило глотку
повалило на пол,
продолжая говорить о прекрасной погоде
и пить хороший чай

очередная смерть, очередная ли?
или эта ворвалась вне очереди
и поставит точку?
ведь разложения не остановить:
друзья уже похоронили,
друзья уже сделали огорченную мину,
они уже заткнули брезгливо ноздри
зажмурили веки и отвернулись
чтобы не чувствовать трупный запах безумия
и так же пьют чай о погоде
они заодно

а у меня все еще шевелятся пальцы
и тихонько бьется сердце
и я еще могу плакать и тихо поскуливать

узник не вызволяет себя из темницы
но мой красавчик рабби Йоханан
с кем-то спит через два дома
зачем же мне наш рабейну?
есть же лично мое безумие
вот оно оголяет плечо и протягивает мне руку
безумную руку

оно принадлежит мне, а я ему

устала устала. устала.
дз. ннееееееееееееееееееееееееееееееееееееееееееееееттттттттттттт!!!!!!!!!!!!!!

Полунаучное ( в тему прошедшей антисеферовской конференции)

Есть в композиторе Модесте Петровиче Мусоргском что-то очень еврейское и енохическое. пока не могу до конца сформулировать что. И это заявление кажется на первый взгляд весьма абсурдным.
Так как - считается, что более русского по тематике композитора сложно придумать. Борис Годунов, Хованщина и т.д Репинский потрет, где у Мусоргского алкогольный красный нос и вообще весьма русский мужицкий вид..
Но: потом мы вспоминаем про двух евреев из "картинок с выставки",
а потом читаем на Эеэ, что
"Еврейский мелос Мусоргский претворил в песне «Царь Саул» (1863), неоконченной опере «Саламбо» (1866), в хорах «Иисус Навин» (1877), «Поражение Сеннахериба» (1867; на слова Дж. Байрона), в «Еврейской песне для голоса и фортепиано» и в 6-м номере фортепианного цикла «Картинки с выставки» (1874) — «Два еврея, богатый и бедный».
Причем, именно брал музыку чисто еврейскую - то есть использовал народные лады.( Я даже детям эти лады показывала в пьесе "Два еврея") Говорят, ходил к евреям и записывал у них их песни! . И сильно ( и наверное матом) ругался на Серова за его оперу "Юдифь", в которой еврейской музыкой не пахнет вовсе. Вот что по этому поводу говорит Мусоргский: "Пора перестать обращать евреев в христианство и католицизировать их"
Конечно, первый раз, когда я заметила, что Мусоргский еврей, это когда по стопам Ицхака Айзика из Калева, стала переделывать русские песни на еврейский лад. И само собой родилось" Шолом Алейхем" - на музыку Хора народа из Бориса Годунова - "На кого ты нас покидаешь" .
Музыка идеальна ложится на текст и если не знать, что это Мусоргский .
Текст хора выдержан практически в стилистике Псалма 22
( "Боже мой! Зачем ты меня оставил"):
Хор народа
На кого ты нас покидаешь, отец наш!
Ах, на кого-то да ты оставляешь, кормилец!
Мы да все твои сироты беззащитные.
Ах, да мы тебя-то просим, молим
Со слезами, со горючими:
Смилуйся! Смилуйся! Смилуйся!
Боярин-батюшка! Отец наш!
Ты кормилец!
Боярин, смилуйся!
Либретто оперы писал сам Мусоргский по мотивам драмы Пушкина. (между нами девочками, у Модеста Петровича вообще-то есть совершенно гениальные тексты ). Этот текст отсутствует у Пушкина, значит по видимому - принадлежит Модесту.

Народ страдает. Может быть именно в умении показать страдание народа - и есть то еврейское, что я вижу у Мусоргского.
Народ поет этот текст по сюжету Борису Годунову, который все отказывается принять царство. Причем, поет по принуждению, под хлыстами приставов.
Но скорбь велика в этой музыке, она пронизывает до глубины души.
Значит, эти люди поют вовсе не о царе-батюшке Борисе, но о другом Царе - о Всевышнем.
Надо сказать, что такие музыкальные штуки присущи другому русскому композитору-юдофилу - Шостаковичу. Шостакович является учеником Мусоргского в музыкальном плане, он оркеструет его оперы, берет идею речитативного пения, тематику народных страданий. У Шостаковича нередко официально посвящена музыка жертвам фашизма, но подразумевает в той же степени и сталинские репрессии. Жертвы советского режима - главнейшая тема музыки Шостаковича, а название может быть какое угодно официальное советское.
Но вернемся к Хору народа, которым открывается опера. Уже с первых тактов - эта мучительная двойственность и тема самозванства, которая потом сполна проявится дальше. Есть два царя - Один истинный, другой ложный.
Всевышний, которому в действительности обращены мольбы народа и Борис Годунов, на которого всем пофиг
( -"Митюх, а Митюх ! Чего орем?
- Вона! Почем я знаю?
- Царя на Руси хотим поставить!").
Итак, что мы имемм?
Двоецарствие :власть ложного царя и богооставленность - вот вам гностики . Лжедмитрий - лжемессия - вот вам уже еврейская история.
Что же касается мистики, меня совершенно поразила сцена смерти Бориса Годунова.