[показать]

Сегодня неожидано повалил снег. Тэцуо вышел во вьюжную ночь, накинул капюшон, сразу отсекший все звуки. Мир, вмиг ставший черно-белым, будто наскоро набросал на листе бумаги не очень способный художник. Несколькими карандашными штрихами обозначил строгие блоки домов, росчерком угля изобразил деревья, продолговатыми пятнам туши - людей. Снег беспрерывно смазывал рисунок, и каждую секунду он проявлялся вновь, с новыми деталями. Фонари окрасили мир в лунного оттенка сепию.
Сзади неслышно подкатил трамвай. Второй вагон был наполнен призраками, вышедшими из иного мира. Даже лампочка под потолком, почти не дававшая света, неритмично мигала. Тэцуо даже послышался ее характерный зуммер. Куда они направлялись из своего Сайлент-Хилла?
Ему это было совсе неинтересно. Яркий оранжевый огонек сигареты в углу рта был единственным теплым пятнышком. Но он не мог ни согреть, ни даже осветить лицо. Иначе спешащие в свои склепы призраки увидели бы, что Тэцуо улыбается.
Жизнь по-прежнему проходит мимо него незамысловатыми картинками, не цепляя взгляда. И лишь рассеянная улыбка временами говорит его собеседникам, что он замечает их присутствие...

Сегодня самая длинная ночь. Завтра солнце начнет движение к весне. Художнику скоро понадобятся другие краски.

. . . Сегодня мне одиноко. Это еще не совсем одиночество, ибо Одиночество — из числа изобретений, убивающих своего изобретателя. А я еще жив…
Сауль Ибаргоэн Ислас
[показать]
В грязном, устланном мокрым снегом и накрытом дымным небом, чреве февраля набирает силу солнце. Утренняя оттепель неизменно завершается ночным гололедом. Прохожие, растопырив, как пингвины, свои крылья, давно растерявшие перья, чертыхаясь, и снова падая, ползут в поисках пищи, ибо ни когда не были рождены для полета.
Я смотрю на них сквозь, запотевшее изнутри и замерзшее снаружи стекло и страдаю вместе с ними.
Я мог бы презирать их за бесцельную суету, за их ничтожные мечты и вызывающие улыбку амбиции, за лицемерие, ставшее образом их жизни, душевную нищету и вечную драку в февральской грязи за еще один час, вырванный у смерти, за их ненависть и презрение ко мне, распятому на мягком кресле между телевизором и стереосистемой жалкому заложнику электричества.
Я мог вы презирать их.
Я мог бы также ненавидеть их.
Наконец, я мог бы просто терпеть их присутствие, как это делают со мной они.
Но к несчастью, я люблю их. И наивно полагаю, что я не одинок в своем безумии.
Временами моя надежда превращается в уверенность. Но я уже знаю, что ошибся. И снова ошибаюсь.
В этом моя вечная мука.
Однако, полагаю я, моя болезнь не беспочвенна.
Ведь стоит лишь случиться, стоит беспечному ветру промахнуться в своем беге, и ударить шалой головой в мое запотевшее снаружи и замерзшее изнутри окно, как я тут же окажусь среди них.
И буду чертыхаться и снова вставать, закрываться от ветра, балансируя остатками крыльев, так и не научивших меня летать. И что еще согреет меня в грязном чреве февраля, кроме моей любви?
В этом моя вечная беда.
И сейчас нет у меня плохое настроение. Я снова становлюсь нытиком. И беспрерывно молчу.
Я хотел вы быть веселым.
Радоваться мелочам.
Приходить в восторг от пустяков. Довольствоваться малым. Жить и испытывать моральный оргазм от этого процесса.
Но двадцать пять лет безответной любви сделали свое дело. И ни кому до меня нет дела. И у меня нет дела к кому-нибудь. Вот какие дела.
Приходится смеяться, дабы не истечь слезами, творить добро, чтобы не переполниться злом, восхвалять, содрогаясь от презрения, и верить в счастливый исход.
За это окружающие оказывают мне знаки внимания и даже любви, пряча за спиной ненависть. И я стараюсь не замечать, что последняя все время выглядывает каким-то краем. Я прощаю им это. Я ведь люблю их всех. И ни с кем не поделюсь этой ношей.