Мы глядели, как медленно полз, называя
Это действом, желанным главнейших богов,
Веря в то, что достойна стена грозовая
Исходить от степенных далёких шагов.

И хоть знали, что там не один, а с друзьями,
Из рабов тоже могут товарищи быть,
Сострадали в душе по приказу и сами,
Так уж вышло, хоть петли опять на пути.

Но придумал же кто-то глазеть на движенье,
Приближаясь и даже упав без следа,
За такое недаром давали сожженье,
Если стыд наглеца до того не снедал.

А сейчас всё не так. И пятно измеряют,
Рассуждая, войдёт туда мир или нет,
Впрочем, если бактерии не умирают,
То и в этой тьме может разверзнуться свет.

Ведь совсем океан близок к данной надежде,
Подо льдами тепло, даже если темно.
Притяжения суть непонятна невежде,
Хоть и греет железное сердце оно.

Может быть, не сейчас, и не здесь, но однажды
Мы научимся видеть по-прежнему вас,
Так как жизнь – это весело, пусть и не важно,
Раз случилась она хоть единственный раз.

Он видел, как знамя взмывало к вершине холма.
Стояла весна, окружив недовольные массы.
Не знали защитники, что их пригрела тюрьма.
Слепые, не смели не исполнить приказы,
Даваемые тем, что властно лишь в силу чужой
Уверенности в невозможности жить без приказа.
А май тихо ждал, полыхая далёкой грозой,
Чтоб после уйти, не ужившись с подобной заразой.

Речь – странная вещь: воробьи улетят в небеса,
Их стайки средь луж бесконечно задорно хохочут.
Но судьбы народов порою лежат на весах,
А птицы в полёте без веса, мешает что очень,
Однако есть дробь, и у пса навострён влажный нос,
Хоть будет лежать он у ног, и ружьё над камином,
Коньяк, плед и ночь – не сдавать же со всем этим кросс.
Зевает ищейка, созывы проносятся мимо.

И всё-таки труд – это праздник. Идёшь в кулуар,
В надежде пройти до лавины и таянья снега,
Ударят тебя – ты наносишь ответный удар,
И флаги синеют твои от любви к человеку.
Минуту молчишь. Воздух движется в лёгких свободно.
И тишь наступает в рядах приходящих с гурьбой.
Наверное, мог ты родиться собой где угодно –
Всегда и везде говорил бы, что жил ты борьбой.

Мне Ленин завещал работать,
И потому обязан я
Трудиться даже и в субботу,
Про будни и не говоря.

Мне Сталин завещал трудиться,
И потому не устаю,
Но песни по весне как птица
Пою и остаюсь в строю.

И Маркс твердил про производство,
Про классы, массы и борьбу.
Его внимаю руководству
И вижу отпуск лишь в гробу.

Не врут великие, не могут
Они обманывать зазря:
И, душу отдавая Богу,
Останусь на работе я.

Ждал с неба звезды, и явилась Полынь,
Промчавшись от края Вселенной до края,
Покоя ждал: Сердце, навеки застынь,
Тепло по ненужным телам не гоняя,
И много ещё ожиданий сбылось,
Хоть мало отважился кто в них поверить,
И то, что вчера лишь дышало в окно,
Сегодня уже смело ломится в двери.

Последний успех, неоконченный бой,
Который дано завершить только Смерти
Без Права, и даже Надежды собой
Остаться. Ничто не стабильно на свете,
И даже во тьме. Тихий Запад горел,
И Север, и Юг, лишь Восток молчаливо
Мрачнел, как старик на Синайской горе,
Считая грехи, те, что людям под силу.

Теперь пустота пустотой в пустоте
Пустеет, ни в чём не найдя оправданья,
Нигде, потому что навеки везде,
Страдания нет, нет пути от страданья.
Склонились Пространств временнЫе клубы,
Смыкались ряды приходящих на бойню,
И тихо взирали сквозь дрёму рабы
На дым поглощающей их преисподней.

Исчез бесследно Дорофей,
Не делая прощальных жестов,
Ушёл, не вынеся людей
С их одобреньем и протестом,
Без слёз, без показных страстей
(Ведь сделан из другого теста),
Теперь нигде он и везде,
В любом желаемом им месте.

Вот он в тени, вот сам он тень,
И ветер, и сугроб, и лужа,
И звёздный свет, и ясный день,
Апрель, пыль автобана, стужа,
Круги и уши, что у стен
Всегда готовы вас послушать,
Едва заметный и совсем
Ничей, хоть всем он очень нужен.

Пусть ищут сотни человек,
Всё прахом обернётся вскоре,
Пройдёт неделя, месяц, век,
Но Дорофей не знает горя
И жмурит в щель довольных век
Бездонное глазное море
Спокойно: кот не человек
И не умеет жить в позоре.

Дни бегут и не тают, их не растворить,
Не разбить, не продлить, не нанизать на нить,
Даже в лужу случайно их не уронить,
Но зато просыпаются в чаще медведи,
Выходя из берлоги, трубя о победе,
Хоть ни с кем не боролись по спячке они,
И вздымались неспешно их рёбра в берлогах,
Неспособные сердцем понять звёзд огни,
На болотах, под пнями, во тьме и без Бога,
И что толку, без дьявола тоже, лишь ногу
Зиму всю прососали. Как тут проиграть?
Победили, восстали и рыщут опять,
Пожирая, но чаще ища лишь пожрать.

А потом будет ветром носить в поле шерсть,
Может, нет той победы, а может и есть.
Пусть награда наступит, наступит пусть месть,
Всё равно не изменится в небе погода,
Не ответит взаимностью снова природа,
Что ей делает до бесконечности честь.
В остальном же останется лес весь в алмазах,
Чтобы радость нести и покойным, и глазу,
Всё равно не бывает, чтоб много всем сразу:
В отношении всё познаётся с утра.
Перенёсшим всю эту электозаразу,
Очевидно, уже продолжать жить пора.

Он был яркий герой и ходил напрямик,
Потому что иначе ходить не привык:
Ноги равные были, и ум холостой:
Что налево, что вправо – нет смысла и чувства
Уходить. Всё едино, неделю хоть стой.
Но стоять – это высшая форма искусства,
Что подвластна героям лишь или богам,
Тем, которым цветы с алтарями к ногам.

Но однажды увидел её под дождём,
Где, застывшая в луже, с надеждою ждёт,
Что её и найдут и с собой уведут,
На руках, на плечах, на конях, на словах,
Погружая в любовь, создавая уют,
Отражая её в многозначных стихах.
Стайкой бабочек мысли взлетали её,
С нетерпением сердце сгорало огнём.

Он шёл прямо. Стояла она на пути,
Он скромнее был, предпочитая идти,
Взгляды встретились, стало темно и тепло,
Ожиданье томило и лужа росла,
С неба капало, и пелена как стекло
Окружала. Он знал, что такое «весна»,
И её обошёл, хоть ходил напрямик,
Благо крюк вкруг неё был не так уж велик.

… пришёл порошок для цветного белья:
Полезней он миру был день ото дня,
Всегда и везде защищая цветных,
Смягчая и делая чище дух их,
Но суть не меняя, оставив в них то,
Что делало чёрное чёрным потом.
Что делало и голубых голубым.
Что делало радугу цветом любым.

По сёлам ходил, по лесам и полям,
По шахтам, заводам, морям, алтарям,
По небу и звёздам, по солнцу и тьме,
Потом по идеям и мыслям в уме,
Везде и повсюду оставив цвета
Такими, какими несли сквозь года
Поверхности и отражения то,
Что делает жёлто-зелёным цветок,
Что делает синим безжизненный труп,
Что делает алым простреленный круп.

В ручную, в машине – приемлем везде,
И яйца с ним зреют быстрее в гнезде,
И дети растут в год по четверть вершка,
(Хоть могут быстрее и без порошка).
Но выбор отныне теперь за тобой,
И нет у цветастых дороги иной:
Для них в новой жизни сплошной карнавал,
Что сделает чёрным вселенский провал,
Что сделает серым обычные дни,
Что сделает всех тем, чем были они.

Сияние на востоке
Подогревает память.
Виновные лишь в пороке,
Награда им – просто пламя
И тонны воды и боли
С периодом в километр.
И камни на чистом поле
Тетрадных полей с рассветом.

Ты знаешь, как это было,
Живя в городской коробке.
Ты помнишь, как мало силы
Разрушило мир твой робкий.
И ось поменялась даже,
И суша упала в бездну.
Забудешь не всё, и важен
Тот памяти клок известный.

Так тихо вплетает море
Покой свой обманный в песни
Прибоя и быстро скроет
Все признаки лихолетья
Песком. Он шуршит в ладони
И светится перед бурей,
Чтоб всякий смотрел и помнил,
Что было, что есть, что будет.

Пингвин может поднять камень,
Который сам же и создал из другого пингвина
И который невозможно создать или поднять,
Благодаря этому на его диаграмме
Всё относительно и довольно невинно,
Хоть и встретились на ней потоки снега и огня.

И поэтому пингвин не скачет,
Чтобы не упасть от звуков без шансов подняться,
Распластавшись на льду, не говоря уже о гибели:
Гибель – это пингвин в квадрате,
Нет, наверное, даже пингвин в степени двадцать,
Ведь лишь так смерть и жизнь в равновесии были бы.

То, что вовне, зачастую бессмысленно.
Тогда спрашивается: невключённые пингвинные множества
Имеют ли право на существование?
Впрочем, то, что уже целочисленно
И не страдает по цвету и знаку ничтожеством,
Считается пингвином по умолчанию.

Ты уже не такая, какою рождалась,
Я тебя не узнал бы, явись ты ко мне.
Давит горло досадная горькая жалость,
Что тебе не дано было сгинуть в огне
На вершине своей нескончаемой славы,
Чтобы фениксом быть. Ты же стала никем.
И не левою силой, и даже не правой,
Но убогою тенью и скопом проблем.

И сдаёшься буржую, хоть вешать должна бы
Эту мразь на фонарном позорном столбе.
И дошло до того, что клешнистые крабы
Могут смело дать фору и в морду тебе.
А про прочее всё – так молчать даже стыдно,
Пусть стократ остальные остались стыдней.
Но уже развращён пролетарий до быдла,
И дан рынок взамен благородных идей.

Где же пламя? Сжигать нужно то, что посмертно,
Очищая для нового площадь полей.
Жизнь исчезла в тебе, тьма уже беспросветна.
О другом я мечтал средь ночей, не о ней.
Хорошо, что не видит тебя юный Ленин.
Впрочем, он тридцать лет как устал наблюдать
Череду бесконечных невзрачных падений,
Ту, которая, видно, уже навсегда.

Говорят, что война убивает людей,
Что в ней нет ничего, ни добра, ни идей,
Что, допустим, дурной и безнравственный мир
Лучше бойни кровавой и смерти невинных:
Не заделать войной в экономике дыр,
Да и просто считают, что бомбы и мины –
Лишь пустая растрата и средств, и частей
Вышеназванных ими убитых людей.

Правда только отчасти всё это, друзья.
Без войны жить хоть можно, но всё же нельзя.
Бесконечный хор слов не способен решать,
Он как ветер, который нельзя укротить,
На него или против него подышав.
Нужно, чтобы скала встать могла на пути.
Камни будут молчать. В крайнем случае петь,
Если дать им песком течь самим по себе.

Горы крошатся, горы скользят и порой
Им так сложно остаться самими собой,
Но пусть даже на миг остановится вой
Бесполезных порывов с пустой болтовней,
Переделов, распилов, откатов, указов,
Опасения перед доской гробовой,
Подростковой, гламурной и прочей заразы,
Недалёких стихов, неумелых картин
И смертей из-за скуки. Ракета летит,
Добавляя всему смысл, радость и вкус.
Станет хуже, но всё же война будет пусть.

Шаги за спиной, за стеной, за тобой,
За тёмной такой, за чумной, за чужой,
За вечной, увечной, немой, гробовой,
Хотя очевидной в ночи тишиной,
Как шорох, как шёпот, как буря вдали,
Как с книжками полки в белёсой пыли,
Как ветра усталого сумрачный свист,
Сорвавшего осенью первый свой лист.

Качается мир, мокнет тела спина,
И льётся по венам пять литров вина,
Пусть жидкость иная теперь не дана,
Но с ними она в этот раз не одна.
И ходят бесшумно, и спать не дают,
Движеньем развеяв домашний уют.
Не волны на море, но в окна кают
Упрямо и исподволь трепетно бьют.

И так до утра, на работу пора,
Осыпятся листья, взвихрятся ветра,
Под веру оставлю в залоге кровать,
И горы, и в буре морской острова
Лишь только соседям и чтобы уйти,
Чтоб вновь за стеной не стоять на пути
У вечно идущих и вечно живых,
В ходьбе необъятных ночей средь иных.

Как можно не любить дракона?
Он мудрый, злой и жрёт людей,
Живя вне лжи и вне закона,
Но с пониманием идей
О том, как важно чуять меру
И соблюдать баланс жиров,
А также чтить и холить веру
Свою от сумрака миров.

И лучшей в том ему подмогой
Служил и служит человек,
Питательный, тупой, двуногий,
Нелепый, хилый. Просто смех,
Как их легко ловить и кушать,
Таких убогих с ранних лет,
Вытягивать из тел их души,
Точней, душонки – душ в них нет.

А после с лёгким несвареньем
Дремать у мягкого огня.
Пусть от людей одно броженье,
Но их так много, что ни дня
Не обойдётся без обеда:
Оленя ведь поди, поймай.
А эти на коне заедут
В пасть от отсутствия ума.

Конь бросит их в миг крайний краткий,
Но лучше бы наоборот:
Вкуснее было бы лошадкой
Наполнить свой голодный рот.
Мечты желанные, пустые,
Дракон же реалист во всём.
И пламя языки густые
Сжигают кость и плоть живьём.

Пирамиды на равнине
Повышают ВВП,
Полости в коре поныне
Газом полнятся извне,
И пусть даже в атмосфере
Ветер, пыли и ни души,
Но зато, по крайней мере,
Вдоволь спи и не спеши.

Технологии прогресса.
Инновации во всём.
Потому что меньше веса,
Да и сутки дольше днём.
Красный лучше, чем зелёный,
И чернеют небеса.
Не нарушит вечной дрёмы
Ни пурга и ни гроза.

Вот и жизнь уже приходит,
Реки в прошлом, но текут,
И каналы всей природе
Бодро создают уют.
Верят, что добро настанет:
Сколько можно быть беде?
В этом плане марсиане
Так похожи на людей.

Мрак безыдейности и страха,
Пульс крови в тёмной тишине,
Пустынной, но притом, однако,
Не наполняемой извне.

И серый холм под серым небом,
И серый путь среди песка,
Без вкуса сдобы корка хлеба,
Без чувств и образов тоска.

Снег падал… Или пепел это…
А может сжечься снег дотла?
Вот если б вспыхнула планета…
Но дважды не сгорит она.

Зима, но вроде бы и лето,
Порядок всюду, не погром:
Такой итог победы света,
Торжественный со всех сторон.

Звёзды ощущаешь даже
Если и не видишь их.
Кто обманет и накажет
Нас, закрытых и больных?
Кто у нас похитит небо,
Скрытое под толщей льда?
Кто отнимет корку хлеба
У не евших никогда?

Только чувствуешь в итоге
Всё равно всем телом свет,
Скрытый в сумрачном чертоге
Много миллионов лет,
Но прорвавшийся наружу,
Чтобы вспыхнуть в темноте
Этой запустелой лужи.
Значит, надо быть звезде.

Потолок и перфоратор.
Кто-то бурит дырку в нём.
Бесполезный труд, ребята,
Нам и так светло, как днём,
Но, скорее, словно ночью,
Словно в тесноте пустот,
Понимая, что воочью
Будет вид уже не тот.

Пекла печенье девушка,
Его же не поваришь,
Чтоб этим сладким хлебушком
Смягчить огонь пожарищ,
Который изнутри её
Томил и так печалил,
Печенье ведь всегда даёт
Томление вначале.

Тут были яйца, сливки, мёд,
А что в конце осталось?
И почему-то не поймёт,
Откуда та усталость,
А запах манит, но внутри
Лишь тесто и не боле.
С мечтой в духовку не смотри –
Не в счастьи жизнь, а в боли.

И форм замысловатых грань
Лежала средь молчанья.
Готовясь в ночь идти на брань,
Точнее, на свиданье.
Такой уж праздник: дым и жар,
Обугленные дверцы,
И прошлого так сильно жаль
Измученному сердцу.