Пустыня смешного разврата.
Мёртв робот, в коморке лежит,
Где молот дерётся с домкратом.
Вонзаются в спину ножи.

Проверка закрытого года.
Усатые листья летят
И плоско сияет природа
Над прахом немым негретят.

Тут карлики двигают тени,
И звуков обманчив поток.
Не даром, но всё же по лени
Не к месту, не к делу, не в срок.

Кипит пустота в напряженьи,
Лысеют замшелые лбы.
Рождается новое пенье,
Алтарь наполняют клубы.

А после идут на вечерний,
Дневной оставляя в ногах.
Быть может, по неразуменью,
Но больше похоже на страх.

И ладно. Очки навостривши,
Чесавши упругий живот:
Вошедший не будет ведь лишним
И мимо уже не пройдёт.

Железная воля железной струною
Тянулась, звенела, жила.
Всецело рождённая силой другою,
Не дЕлящейся пополам,
Как песнь у костра, комары среди ночи
И гиря на сто килограмм.
Их можно делить, если очень захочешь,
Но меньше не станет их там,
Где будешь застигнут за этим занятьем
Постыдным, стучащем тоской,
Как в быстрой реке утопая в разврате
С позорной своею доской
Больных ненадёжных надежд и мечтаний.
Прибит сам собою ты к ней.
Желания вниз тянут сонмом страданий,
И мысль год от года пьяней.

Нетрезвых таких убивает рожденьем
Природа. Вон, видишь клубы
Той гибели, что неизбежна? Сужденья
Ведут неизменно в гробы,
Один за одним. На надгробьи начертят
Все даты твои, имена,
Вот перечень, вот некролог – всё проверьте,
Судьба совершилась до дна.
Возьми свой билет, выходя из вагона,
Допей из пакетика чай.
И будь ты кумиром, и даже иконой –
Всегда догорает свеча,
Но вечно продолжится стук подколёсный –
Не ты запустил ведь его,
А кто-то с ключом разводным в паровозном
Насквозь пролетарском депо.

Единственный такой,
С единственной ногой,
С единственной рукой,
С одною головой
Входною и немой,
С одною, не с другой,
Не с этой и не с той.

Пришёл.
Сидит на стуле.
Мышонок. Прикорнули
Глаза, пока не нужен никому.
Звонка не ждёт, уму
Спокойно
Одному.

Наверное, так и приходит обед,
Когда ни забот, ни сомнения нет.
Кто скажет, что он вполовину?
Он в четверть уйдёт, если повод найдёт,
Покроет его мягким инеем лёд,
И снег согревать будет спину.

В минуту. И в десять минут.
А, может, в течение часа
Рабочие будни пройдут
Без запаса.

Конец всевластью твоему
Наступит, пол и потолок,
И станет вовсе невдомёк,
Нужны ли поручни уму,
Необходимы ли слова,
Назвавшие всё то, что есть,
Сменявшие на звуки честь
Быть безымянным. И сова
Взлетает через тьму и тишь.
Чтобы найти и надругаться,
Ногтями на кошмарных пальцах
Плоть рвать. Но спишь ты и молчишь,
И не найдут наверняка
Тебя, и смертью не разбудят.
Удачливые всё же люди,
Что спят под властью потолка.

Так значит, всё же нужен он,
Чтоб хищных птиц ломались крылья,
Чтоб их птенцы уже не жили
И дохли, и совсем потом
Не до полётов за едой
Им было по причине этой.
А ты доешь свою котлету,
Запив её хмельной водой.
И плоть, и кровь, и тайный знак,
Освобождения от власти,
И ночь темна, миг краток счастья,
Шум крыльев. Вечно всё не так.
Круговорот. В могилах дремлют
И после восстают пожрать,
Голодных сов несчётна рать:
Так ритуал исполнен древний.

Катана пронзает желудок пустой,
Царапает рёбра, наружу стремится,
Стирая сомненья с печалью на лицах,
Скривиться от боли нет времени. Бой
Сердец прекратится. Где логика здесь:
Желудок пронзён, а умрёшь сразу весь?

Но, впрочем, чему удивляться? Живот
Даёт нам и сытость, и радость, и веру
В возможность отъесться однажды без меры,
От завтрака к ужину каждый живёт,
Чтоб после от ужина и до утра
В беспамятстве пересекать ночи мрак.

Ведь ночью, вот ужас, не видно еды:
Хотя в холодильнике лампочка светит,
Но, дверцу захлопнув с мечтой о котлете,
Всегда опасаешься, если коты
Придут и отнимут, играя на том,
Что ночью сподручней быть хитрым котом.

Катану они не похитят, поверь,
И есть ли смысл жить, если есть невозможно
С шести до шести. И с желудком порожним
К любви в сотый раз закрывается дверь.
Голодный. Нет счастья. Так лучше умрём,
Раз борщ ожидается максимум днём.

Мой стул – жизнь моя. Жизнь моя – это стул.
Ведь с ним я бобёр и пушистый манул,
Я всюду на нём побываю, друзья,
И там в том числе, где с друзьями нельзя,
Где даже со стулом запрет проходить –
Я всюду смогу без сомнения быть.

Ведь стул – это мой ездовой бегемот,
Что рот открывает и пучит живот,
Он едет, точнее галопом несёт
Меня сквозь арктический вздыбленный лёд,
Сквозь космос, Эйнштейнам седым вопреки,
По руслу молочной небесной реки.

Тут можно поспать, и тут можно поесть,
И, что характерно, вполне можно сесть.
Поз выбор безмерно широк и глубок,
Такое не мог бы позволить и йог
Себе. Ну, а я позволяю вполне,
Что йогу обидно и грустно вдвойне.

Какой ныне день? Верно, как и вчера,
Сегодня к успеху сидеть мне пора.
Что ноги ломать и бежать впопыхах
В не очень пригодных для бега портках?
За счастьем гоняется лишь идиот:
Сиди – и оно непременно придёт.

И мертвецы придут к тебе
Стучаться в дверь, мелькать в окне,
Ты будешь гордый, как верблюд,
Впуская в дом погибший люд,
Чтоб не слонялись в пустоте,
Хоть им и всё равно уже,
Ни эти мертвецы, ни те,
Что потухлей, что посвежей,
И жён, и старцев, и котят –
Их трупы утешают взгляд.

А если кто-то вдруг живой –
Впускай его. Он тоже твой,
Он гость, и временно лишь жив,
Его заботой окружи,
Вонзи в него свои ножи,
Дубиной череп сокруши,
Потом души, чтобы души
В нём не осталось. Положи
Его во гроб или в кровать –
Чтоб вечно было легче спать.

Но он проснётся и придёт:
Смерть – это жизнь наоборот.
Кто в жизни смел тебя бросать,
Тот в смерти возвратится вспять,
Чтобы бродить, нудить в ночи,
Без клятв, без криков, без претензий
Хоть что-то в мире получить –
Гляди, никто вперёд не лезет.
Как не впустить такой люд в дом,
Ведь с мёртвыми приятней в нём.

Любовь
Сгущает бровь,
Чтобы срослась
Та враз
С другой.

Так может, лучше без любви?
И на кадык мне не дави.
Ногой.
Каблук похож на цапли клюв,
Как будто осью шар проткнув
Земной.

И кровь кипит.
И манит суп.
Ты глуп
На вид,
Я тоже.
Плут,
И да прости
Меня, о, Боже.

Но мясо тоже я люблю,
Готов его добыть в бою,
Дадут мне знак отличья,
Неповторимый медальон,
Как он
Я лично убеждён,
Приличья
Неприличны.

И потому, вот всё.
Вот стол и табуретка,
Вставай, станцуем и споём
Теперь вдвоём
В просторной клетке.

Знаешь, небо, и воздух, и утро, и свет,
Приходящие снизу соседи с собакой,
Грозный вид командорских мужских эполет,
Трёхметровые куры, бегущие в страхе,
Звёзды, жадно готовые нас поглотить
(Будь то овен, и рак, и, естественно, дева),
Тополя, нам попавшиеся на пути,
Провода и драконы, круги на посевах,
Числа, числа, числища, бесчисленный сонм
Этих древних коров и котов годовалых,
Даже многоэтажный извилистый дом –
Это всё для тебя удручающе мало.

Смыслы странные, мысли упрямые, как
Узелок, что рубил Александр беспощадно,
Потому что он был далеко не дурак:
Воевал, пил и жил повсеместно развратно,
Покоряя весь мир неземной красотой
Рек багряных, и лишь океан был безмолвным,
Поминутно прощаясь с чужою мечтой
И бросая её в закипевшие волны.

Так не будем страдать, вспоминать, забывать,
Перечёркивать, вписывать с чистой страницы,
Чтоб вымарывать следом опять и опять,
Наступая на грабли с надменностью в лицах,
Мол, судьба и проклятье. И щёки горят.
Из щелей сквозняки проникают за ширмы.
Декорации сносит штормами подряд,
И недолго до следующей Фукусимы,
Так что жди и надейся, но лучше не суть,
Потому что ничтожны копания эти
И исчезнут за миг, и дадут отдохнуть
От себя и тебя подуставшей планете.

А можно ведь не сомневаться.
Не сомневаться можно ведь.
И, развалившись на матраце,
Подобно пламени гореть.

Быть солнцем, ярким и проворным,
А лучше, вороном тугим.
Нахлынули луною волны
И плещутся о край ноги.

Но наступает непонятно,
Темно, и хочется опять
Гулять по стенам жёлто-ватным,
Споткнуться, потолок ругать.

Всё повторить, при этом вкратце,
Не видя в краткости вреда,
И никогда не сомневаться,
Не сомневаться никогда.

Солнце в спину,
Это лучше, чем в лицо,
Или в пол-лица.
Скорчу мину,
Буду знатным молодцом.
Буду щёриться.

Выйду исподваль,
Из подвала то есть я.
Всюду небо.
Глаза всё же два,
Ничего там не тая,
Скрыть их мне бы?

Ну и что, что только день,
Спать приятно же
Даже очень.
Только где ты, где ты, тень,
Та, где посвежей
И без ночи.

Без сомнения
И без света.
Прямо так на травку лечь
Без движения
Этим летом,
Избежать чтоб с действом встреч.

Ради лени,
Ради разума,
Ради истин в мире всех,
Набекрене
Нам бы сразу бы,
Чтобы сон и чтоб успех.

Как приятно. Муравьи
Ноги жалят
Витамином С.
Любознательность в крови,
Мысли в память,
И ответ в конце.

Да лучше б я сдох, чем поехал туда,
Где воздуха много и льётся вода
Из рек, и озёр, и небес на меня
В течение непроходящего дня,
Без звёзд: даже Солнце, хоть всюду оно,
Не видит сквозь тучи болотное дно.

И вот ты на дне, там же, где комары.
Лишь в гору, но должен же спуск быть с горы?
И кто на ком едет? Сгорели мосты,
Бобры чуют свежую плоть за версты.
Им сладко там, где и медведь пропадёт,
Пытаясь пройти их запрудину вброд.

А где-то Москва. В ней гудят провода
И с хлоркою льётся из крана вода.
Не видели здесь комаров много лет.
В ней ночь есть, и есть электрический свет,
И каменный мост не умеет гореть,
И выхлопов в воздухе где-то на треть.

Там всё для людей: крематории в ряд
Под небом приветливо крайне стоят,
Полиции толпы и толпы шпаны,
И можно купить и ноутбук, и штаны.
А где взять в тайге самый новый смартфон?
Хотя не понятно, зачем нужен он…

Но сдуло палатку, и ноги болят,
В костре сапоги что есть мочи горят.
Без разницы – можно ходить босиком,
Ведь все мы однажды и скоро умрём,
Кто в пропасть сорвавшись, кто так, от тоски,
Что в климате данном не сохнут носки.

Но это везунчики. Прочие в путь.
Лишь мёртвые могут сполна отдохнуть.
Мы живы. Мне с этим смириться пришлось,
И вставлю намеренной рифмою «лось»,
Ведь только его встретишь здесь из зверья.
Туристы не в счёт, ведь один из них я.

Нет, говорить «Прощай» сейчас,
Когда так хмуро и уныло
На улице. Не стоит, милый
Мой друг. И свет уже погас,
И всюду происходит мгла
Затмённого Венерой Солнца,
Чтоб тенью с мыслями бороться,
Когда окончится весна.

Пусть говорит прекрасный дождь
Своею серостью промозглой
О том, что, безусловно, поздно
Сдержать пытаться злую дрожь,
И смех, и ветер, и на взгляд
Уходят в тучи луж поляны.
Что радуетесь, обезьяны,
Прикрывши лопухом свой зад?

Упали лица на асфальт,
Втоптали флаги и соцветья
В мечту о миновавшем лете,
Которую теперь не жаль.
Но не прощаюсь год спустя,
Ни день, ни даже полмгновенья.
Какое славное движенье,
И птицы стаями летят.

Хорошо, и не нужно идти никуда
И платить никому.
Не пошёл. Не проспал. Не остынет еда.
Можно жить по уму.
Или даже совсем без него в этот раз,
Да и в следущий миг.
И еда… Не отнять от неё нос и глаз,
И уста, и язык.

Можно в ванную лезть, можно сесть на балкон,
Обсидеть свой карниз.
Синева, облака, мелкий дождь, телефон,
Интернет – обновись.
Да и шутка ли – сон до полудня порой,
Только чтобы поесть
Выхожу. И омлет назовётся едой,
Если в душу не лезть.

Нет, куда-то бежать выше логики всей.
Не вплести спешку в цепь.
Не беда, что в округе нет толком друзей –
Все отправились в степь.
Ну, а что мне в степи? Ни еды, ни поспать.
Гнус, жара, что ещё?
А итог: всё равно перед будней в кровать…
Мне и так хорошо.

Далёких сирийских пустынь табуны
Стояли и ждали попутного ветра,
Попутной воды и еды, в километрах
Считая срок жизни и степень вины.

Взирали на звёзды. И негр-президент
Ждал права на должность и веры на чудо,
Летящее в небе, но, впрочем, откуда –
Теперь это важный и нужный момент.

Ведь смысл имеет и форма дуги
Для глаз или бёдер восточной царицы.
Но сказка не может всю вечность продлиться,
А зори в барханах теплы и легки.

Ковёр. Чёрный смотрит на белую плоть.
Ждёт крови, но кровь – это признак финала,
Час близок, а сказанного слишком мало,
И как-то неловко её заколоть.

И день наступает. И зной. И тоска.
Народ недоволен, качаются цены,
И пальм миражи не сулят перемены,
И гибнет стервятник без пищи куска.

Вздохнут облегчённо в песках табуны,
Погонщики спят, не взирая на солнце.
Стемнеет… И может быть кто-то проснётся,
Чтоб влезть на верблюдов упрямых горбы.

Шершавость касается пальцев руки,
И снова во мраке глухие шаги,
Которые помнят минувшие дни,
Как были и звонче, и чутче они.

Как вольно и ровно крутилась Земля,
Единственно с целью порадовать, для
Опасно наивных, не в меру больших,
Порывов ещё не окрепшей души.

Но стала надёжной застывшая слизь,
Как будто цемент, и стеклянная высь
Спит грёзами с громом за тёмным окном,
И мысли слагались уже об ином.

Их цепи, звено за звеном, на пути,
Которым они принуждают идти,
Поскольку иные дороги ведут
Куда-то в бессмысленный вечный уют,

Где будут спешить, говорить, торговать,
Любить зеркала, темноту и кровать,
Сдавать, и копить, и бежать со всех ног,
Не видя себя, забывая урок.

Врываться с разгону в закрытую дверь,
Стучаться в окно средь потухших огней,
Молить и молиться о милости тех,
Кто ждёт откровенности, жаждя утех.

Но мир был разрушен и вновь возрождён
Из праха, что в грязь превращён был дождём,
В пыль ветром, огнём в дым, но в рамках судьбы
На этот раз в скучных границах борьбы,

В случайностях и равнозначных частях,
В покое, едином на всех скоростях,
В продуманных снах, в страсти всё познавать
Без шансов узнать. Всё так было опять.

Над пастью моря, там, где загорают люди,
Стоишь: и сгинуть жаль, и в брак кидаться лень,
И с неба-потолка мать вверх ногами будет
Висеть, на выбор твой отбрасывая тень.

Придёт мужик, начнёт с собою звать упрямо,
Грозя мечом, вертя чужою головой.
Придёт посланник бездны, но уже без срама,
Хоть не нужна ему ты, в принципе, живой.

И как тут выбрать? Впрочем, снова подерутся,
Один застынет, а другой придёт опять,
Как будто есть уже на свете это блюдце,
Чтобы тебя на нём задаром отдавать.

Одно спасенье – то, что есть у них коняшка,
Которой в сотни раз морковь милей тебя.
Вот так: хотела жить с душою нараспашку,
За это распахали мир твой, не любя.

Странные, странные,
Вечно кричащие,
Вечно слепящие,
Вечно спешащие,
Поздние, ранние,
Неповторимые
И заурядные,
Но всё же милые,
Всё же превратные,
Смятые временем
Раньше, чем взятые,
Позже, чем с племенем,
С полною выкладкой,
Свыкнувшись с мерзостью.
Пьяные трезвостью,
Трезвые выпивкой.

Сядут, проплачутся,
Будут довольными,
Будут спокойными,
Будут пристойными,
Славные качества,
Строго капризные,
Исподволь прячутся,
Сытятся тризною.
Им посвящается,
Им производится,
Имя скиталица
Ищут по рожице:
Каются, крестятся,
С силою хилые,
Мы им перилами
На этой лестнице.

Жерло вулкана так близко, ну, как не упасть,
В магме кипящей купаться чтоб вволю и всласть,
Пениться пемзой, дымиться, взрываться, кипеть,
В адской агонии ждать как спасения смерть,
Сгинуть навеки, стать прахом и пеплом. Пускай
Ищут меня средь туземцев нестриженных стай,
Бродят с огнём, вереща моё имя в ночи,
Выпучив очи, как будто спросонья сычи.

Я хохочу. Их старания тщетны, пусты –
Истину бездны познало дитя высоты:
Небо – такая же пропасть, как этот разлом.
Алое и голубое. Радарам назло
Новый закат открываю. Мелькают огни,
Мне их всегда не хватало, прекрасны они
И не сравнятся с сигнальными точками звёзд,
Падаю словно взлетаю, мне всё удалось.

Станут в бумагах искать предпосылки сего,
Слёзы и деньги польются в пространство рекой,
По проводам понесут эти вести домой,
И возвестят перед ним в тишине гробовой.
Так и познает трёхкратный страны президент
То, что счастливой звезды переменчив момент.
Впрочем, последнее для украшения словца –
Нет, не о нём буду думать в преддверьи конца.

На стрелке снайпер на часах,
На солнце, пот на волосах,
На ветер брошены слова,
И армия всегда права.

Но пулю не остановить,
Да и зачем стоячей быть,
Когда есть с мыслью голова,
И с конституцией права.

Застыл, тушёнкой закусил,
Набрался перед битвой сил,
Санузел и постель – всё здесь,
Где он и сам сегодня весь.

Сидит и ждёт, чтоб не уснуть,
Чтоб выстрел преградить смог путь,
Чтоб вовремя и враз прервал
Любой негаданный провал.

И белый свет опять в глаза,
Курок ждёт пальца. Будет залп,
Раз на стреле висит ружьё,
А снайпер лишь команды ждёт.

И будет новый яркий день,
И будет всем в округе лень,
Пройдут по алому полки,
Кто с левой, кто с иной ноги.