Шелковая волна накатывает быстрее, чем доходит информация о ней,
пейзаж распрямляется, поигрывая затекшим пространством,
верстовые столбы поднимаются ввысь, убывающей цифрой жирней
наливаются, поезд слипается с рельсами, с полок сползают матрасы.

Ржавеет застежка, не разомкнув всех зубцов, понашитых на степь,
проводник растворяется в чае, не позволяя спросить о причинах.
Ты выходишь, вплываешь в ландшафт, в мякоть незащищенных частей,
отрезая от края чуть больше, чем нужно хранить, своей перочинной

фигурой. Не бойся не взять – до того как забыто, уже прощено.
Здесь ничто не саднит, и следы приживаются быстро...

...Оглянись: горизонт, словно брошенный, вмиг потерявший свой возраст, щенок,
бредет за последним вагоном на расстоянии свиста.

Была такая игра: под колпаком из оргстекла
вести по дорожке шарик так,
чтобы он не провалился ни в одно
из отверстий по пути.

Хотя, нет - отец не постигал
минных полей пробежкой по ним.
Хотя, нет - отец припозднился чуток,
и поле могло его миновать.
Он, как бы сказали сейчас,
"вырезал", как бы сказали сейчас,
"мирных", как бы сказали сейчас,
"жителей сёл".
Если взять отца и поместить
в ту игру, смог бы он
добраться до конца?
Мне сложно судить.
Финиш у них был как-то тускл -
просто спаслись. И вообще
побежденные дольше живут,
и спокойнее. Это у тех,
победителей, начала с чистого листа
наслаиваются друг на друга так,
что становятся рыхлой стопкой,
растрепанной лестницей.

Сами знаете, если вы купили
в магазине пачку бумаги для принтера,
и она у вас вдруг рассыпалась,
никогда не собрать ее
так же ровно,
плотно,
волшебно.

зачем строчить самодоносы
во всю недюжинную прыть
когда сейчас любой подросток
умеет качественно рыть

зачем идти путем окольным
не зная будто бы прямой
ведь нынче ни один дошкольник
не возвращается домой

к чему осев на табуретку
предполагать что вышел срок
о том что все на свете метко
вам скажет каждый паренек

о том что все на свете остро
прошепчет голосом чужим
дошкольник паренек подросток
устали целить рыть кружить

и ожидать когда накажут
стена и крестик на гвозде

таких которые однажды
(приляг пониже) много здесь

Слушать этот музыкальный файл

yu yo

Какая быстрая игра -
и не заметишь что просрали.
Глянь, собирается с утра
толпа с арийскими носами.

Одна из многих ностальгий -
устроить после бойни танцы.
Катают шарик из фольги
негнущиеся арестанты,

над ними реет дирижабль
натянутой на торс рубахой,
и нам должно быть очень жаль,
но не жалеется со страха.

Распахнут настежь и раскрыт,
и с головою забинтован
оратор, срывчивый на крик,
немые времена итожит

и хриплой каплей по губе
толпы ползет, блестящим актом
сопротивления себе,
как жертва несносимой вахты,

как эхо прежде звука... Но,
пора вставать нам на ходули,
такое злое домино -
и не заметишь, что продули.

И не уснешь. Ведь, в рупора
употребив весь свой глоссарий,
глотают дочери: "Ура!!!" -
и в воздух девственность бросают.

я разучил bad cover version группы pulp. хочется исполнить ее в женском обличьи, уээх!

В колонках играет - совушка меня любит!!!!!
Настроение сейчас - россамашка любит совушку!!!

Мне страшно их произносить,
а нас - еще страшнее.
Я ухожу поизносить
веревочку на шее.

Мы стали типовой роднёй,
задраенной в альбомы,
в невероятном заодно
с Сережей, Валей, Борей.

Срослись на уровне груди
в своем остывшем счастье.
В другую сторону иди,
сюда не возвращайся.

А наши вещи встанут тут,
друг к другу притулившись,
запомнят нашу тесноту,
как ветер в шахте лифта,

где тросик завсегда внатяж,
безудержно взрослеет.

И лифт взмывает на этаж,
какой-то из последних.

Что-то внешнее, относительно самого Магритта
или его комнаты, или его рубежных дат,
разбивает стекло, рассыпая осколки маргариток
по паркету, не меняя на первый взгляд
вид из окна, оставляя свидетелю часик,
чтобы украсить прелюдией свою завтрашнюю речь
и даже сразиться с кем-то в подобие шашек,
которые, как и все остальное, ведут к тому, чтобы лечь
и проводить век лошадей, воды и яблок,
трех ступенек запретов на уровне коренных зубов,
бесплодного поля с его до неприличия дряблой
береговой линией, на которой цепочка следов
именуемого искусителем, но не севшего на муравейник,
называемого разрушителем, но не сорвавшего и листа,
все же раскрылась. Раскрылась в причудливый веер,
отпечатками голых подошв заполняя пустые места,
множась следами, наступающими друг на друга,
целясь точно в прошедшее время, куда
мог бы ступить выходящий из луга,
из Магритта, из его комнаты или рубежных дат.
[400x550]

Он где-то в самом сердце нефтяной страны,
среди своих, в своих и под своими,
как памятник, который не свалили
лишь потому, что постаменты не нужны.
Он поздно учится в руках себя держать,
застряв в земле, играющей в колядки:
что ни попросишь - тут же позволяет
(как образцово-показательная бл*дь)
его равнина. Глубже, топче, чем в нее,
не отступить, не выкинуть коленце.
Босой щекой потрогав полотенце,
доверчивой спиной нащупав остриё,
он начинает путь невиданной трусцой,
как будто хочет разбежаться сразу
по всем, из нынче недоступных глазу,
возможным направлениям. Вперед лицом
он не умеет выбегать из-за угла,
но может опознать великих встречных
по прочности пенькОвого колечка,
по глубине, что опуститься помогла.

Явление 1/2 ансамбля Oasis состоялось в Москве в минувшую субботу. На "полуакустическое шоу" (как было заявлено на афишах) Ноэла Гэллахера и Джема пришло около трех с половиной тысяч человек. Очередь в клуб "Б1" заняла почти весь тротуар улицы Орджоникидзе, и ее хвост трепали проносившиеся в сторону Ленинского проспекта иномарки. Большая часть народа достигла заветных металлоискательных рамок примерно к декларируемому началу концерта (которое таковым вовсе не оказалось, о чем - далее), причем товарищей в явном подпитии, на входе "заворачивала" охрана (отдать 2 тысячи за билет, потом, не выдержав, нахрюкаться и остаться вне праздника - довольно обидно). Тверезые же зрители, попав внутрь клуба, обнаружили его мало отличающимся от безвременно почившей в бозе Горбушки (ну, разве что ремонт поеврее, да фонариков побольше). Еще одним отличием "Б1" от легендарной площадки в Филях были барные стойки у противоположной сцене стены зрительного зала. И, логичнее всего было бы предположить, что именно они (а, точнее, желание повысить продажи) стали причиной задержки концерта на 2 часа. Трюк сработал, и потная разгоряченная толпа взалкала, ринулась и раскошелилась (стакан пивка - 200 р.) на радость хозяевам заведения. Прямо пропорционально количеству вливаемой в желудки жидкости выросла очередь в WC. Опорожнившиеся и веселые, любители брит-попа с новыми силами присоединялись к скандированию "Noel, Noel", терзанию надувных мячиков, реящих над головами, лобзаниям со своими
женщинами и тому подобными времяубивательным поступкам.
В 22-15 на сцену вышла разогревающая команда с затейливым (а потому плохо запоминающимся названием). Ничего особенного для разогревающей команды показано не было - водрузившаяся на стул и явно экономящая жизненную энергию блондинка пела что-то cardigans-подобное усталым (или просто плохо выведенным на пульте) голосом, жизнерадостный басист в куртке цвета хаки и кепке улыбался сзади, воодушевляясь непонятными, но такими бодрыми выкриками из зала: "Пошли на хуй!", "До свидания!", "Хватит!!!", толпа плавно перетекала от бара к сцене, ожидание сгущалось. К чести разогревающей группы, они не успели слишком наскучить аудитории (а для этого нужен талант, пожалуй даже больший, чем для умения слишком понравиться), через минут 15-20 на сцене засуетились техники и стало ясно - пришествие грядет.
Гэллахер настал еще минут через 10. Он был в кожаной куртке, его начёс на голове казался пышнее обычного, мимика лица напоминала позднего Оззи. Сгорбившись, зарывшись носом в струны гитары, герой начал выдавать хорошо рассчитаную программу. Сначала шли не очень раскрученные, либо относительно новые вещи, но, по мере продвижения к середине сета, великий и ужасный Братец подпустил шлягеров, причем явно завелся сам, начал двигать плечами, открывать рот пошире, в общем - подавать признаки жизни. Отдохнув на Wonderwall (хоровое пение зала позволило голосовым связкам Ноэла пофилонить), он вдарил серией из Sad Song, Don't Look Back In Anger, Don't Go Away - и стало понятно, что Oasis не менее русская народная группа, чем какой-нибудь Чайф. Правда, некоторых хитов слушатели так и не дождались - Stand By Me, Supersonic и Live Forever остались лежать невысказанными где-то в недрах Ноэла.
Состав аудитории был довольно разношерстным - двадцатилетних и приближающихся к тридцатнику было примерно поровну (не удивительно, ведь годы брит-попа пришлись на начало девяностых), женщины в кофточках с Черкизона соседствовали с быдловато-англофильской молодежью, которая в свою очередь сочеталась с индивидуумами, не чурающимися салонов красоты. Особое умиление вызывал плотный мужчина с загривком, плачущим о золотой цепи, в окружении нескольких дам. Он, словно самец во время гона, зорко следил за тем, чтобы никакой случайный брит-подросток не вклинился в его стаю-гарем, и чуть только это происходило, сразу угрожающе рычал и вращал глубоко посаженными глазами (а то и желваками/кулаками). Причем, пение Гэллахера его, похоже, интересовало мало (а может, просто не оставалось времени, ибо расчистка места вокруг себя на рок-концерте, это, скажу я вам, архисложная задача).
Тем временем, музыканты пару раз кокетливо удалялись за кулисы, выходя на прогнозируемые бисы, пока не удовлетворили всех страждущих, после чего помахали всем ручкой и канули.
Удручающая организация выхода зрителей (выпускали народ очень маленькими порциями, из-за чего в узком проходе возникла невиданная давка) дала время поразмышлять об итогах действа. Вот основные выводы:

1. Ноэль Гэллахер превратился в нечто среднее между Юрием Шевчуком и Бобом Диланом. Бунтарь и буян остепенился, превратился в барда, причем, с отчеливо проглядывающими чертами Дядьки Всея Британской Музыки (например, в одном из эпизодов концерта он снялся с насиженной скамеечки, подскочил к сессионному барабанщику и сделал ему гневный выговор - типа "Эээ.. не так играешь!!!") Черты современного Гэллахера-старшего - отсутствие суеты, уверенность, основательность, благодушие, придали его образу новые Читать далее...

***
Найти свое бельмо в контрастности зимы,
прийти в себя, и обнаружить чистый кафель,
плевать и мыть, плевать и мыть, плевать и мыть
и, заработав ревматизм, артрит и кашель,
простить себе – видать, другая широта,
ни за кого уже записочка не шлется,
не пишется. А в нижней части живота
поет незажимаемо, как перед взлетом.

И у витрины магазина "Nebesi"
водить носком по стеклам противоударным,
не собираясь бить, но ногу занести,
кошмара башмачок проверив на непарность,
на стойкость – брошенного в воду паучка.

А утром, в очереди за пасхальной пищей,
с целебным хохотком-хлопком себя почать
и разливать по жестяным стаканам нищих.





***
Горько. На исходе месяц сбора яблок.
До того ли в реставрированном мире,
состоящем из желаний задержаться,
сорванных с петель дверей и звона тока?
Плеск травы на стыках рельсов, бормотанье
пролетающих на север слитков пряжи,
голоса сквозь стекла, краску, скорость, через
выступающие на колесах капли.

Чем древеснее болезнь, тем крепче известь
обнимает ниже пояса. Все пуще
в каждом яблоке невыструганность досок,
глухо стукнут друг о друга – вот и старость:
раз в два года вдоль путей брести на месте,
здесь же сотнями ненужных разрождаться,
забывать их, помнить только вой кукушек
и, ошметками летящей пуповины
фаршируя до того уж пряный воздух
(до того уж пряный воздух, до того уж,
что серебряное масло в нем прогоркнет),
драть ветвями дивные кардиограммы
на вспотевших стеклах и настолько быстрых,
что мгновенно распрямляются кривые,
и пространство заполняется осями,
центробежными детьми на каруселях.

То ли поздно, то ли красота такая.






***
Смотри, как он истоптан явью,
как немощен. И смена простыней
услужливыми сыновьями –
что сцена в представлении. Стыд в ней
от частых повторений сходит
на нет и уступает высоте
регистров манящего хора.

Смотри, а он по-прежнему отец,
приказывает детям: "Встаньте…
…вот так вот проведете по глазам…" –
и что-то говорит про бантик,
который будто негде повязать,
о том, что дочерей не нажил,
и эта шутка, в общем, ничего.

Они стоят и ждут, когда же
чужое засмеется сквозь него.





***
До первого снега
кропила крапиву
твоя вода.
Замедленным бегом,
уютным рапидом
туда-сюда.
Поверхность стекла
в иероглифах странствий –
надежный тыл.
Кириллицей клацай,
вымарывай страх свой
до правоты.
Печаль причиняй,
врачеванием майся,
не отшатнись.
Псалмы отчитав,
все снимают гримасы
и смотрят вниз.
Хотят отыграться
у тех, кто не смертен,
а всё же мёртв.
И вроде – к награде,
пока не завертит
и не зажмёт.
И ты угасай –
только новая встанет
в ряду свечей.
Стежком по устам –
и откроются тайны
его вечерь.
Король вечеринок
готовится падать
промеж кулис.
Размыло чернила,
давай-ка на память:
Иисус, Улисс.
По улицам кружит,
ни капли не сделав,
твоя вода.
Увидевший глубже
земного свидетель
идет сюда.





***
…Неприступные орехи пополам разделены,
вылезают из прорехи сказки чётной стороны.

Спи. Обгладывает город механическая тля,
это место – чьё-то горло, чья-то тайная земля.
Здесь выращивают вишню, чтобы не было кости,
прислонишься, будет слышно, как неистово грустит,
как многоголосье крови затихает, и внутри
обречённо, по-коровьи, обрываются миры.

Жди. На доходящих письмах не ломают сургуча,
прячут, скармливают крысам, долго помнят и молчат.
Тут всего и разговоров, что о чётных номерах
(выступают на воротах на оградах, на дверях),
да о том, как по болотам бродит чёрная свинья
(там грибница Вавилона, Карфагена спорынья).

Густонаселённый нечет на обратной стороне,
части тела, части речи, но не дотянуться мне,
полнозвучнее стрекозы на поляне теменной,
полшажка из-под наркоза кто-то делает за мной.
Угадать бы, чьи подошвы не чисты и не мертвы,
кто ступает по подвздошной меж щебечущей листвы.

Не кем стать и не с чем слиться. И сорочьим злым пером
расставляет вереницы беспощадных номеров
на дверях да на воротах терпеливая сватья.

Если где-то нет кого-то, значит, кто-то где-то – я.





***
В россыпь сложных жизненных вопросов,
риторических, насущных и "ребром",
вклинится, бывает, недоносок
щедро опыленный серебром.

Только выйдешь к зеркалу в прихожей,
в ванной по пути открыв краны,
кто-то мимолетно непохожий
вычертит с обратной стороны:

"!?яух огокак" ("какого хуя?!").

И смолчишь в ответ – ведь иногда
сосуществованием втихую
удается что-то оправдать.





***
Равноденствие симметрично как две половинки любого нуля.
Ранний вечер. Тысяча девятьсот девяносто нелепый.
Мытье тарелок, приготовление к чуду, выглядящему как ебля.
Воспоминания детства о том, что тогда называлось "лепка".

Пластилин на столе. Слишком жарко – не вылепить скулы,
слабость в пальцах, потеет сгиб локтя, становится уязвимым.
Давно пора осознать: вы – вполне никудышный скульптор.
С тех пор как поняли, что вина не слишком выразима

признанием, образ – словом, равнодушие – Читать далее...

В колонках играет - в поисках колонок

среди чесотки в скирдах истеричных полупар
скатившись с аскетизма до скотинки в стаде
лукавый карл у маринованно-чесночных клар
скостив себе пятнадцать по четырнадцать в местах где
застыли как на чашечках весов на четвереньках
волейболисты под присмотром глянцекожих жён
смиренный кролик светлокрылый карл старея
невинность внешнюю крадет погнутым штык-ножом
времен второй локальной

***

не кричи это ангельский петтинг дурилка
ушлые мои жилы
жилЫе мои уши
буэнос-айрес перенаселенный рио
ах прекрати don't push it don't push it
я за тобой я гончим Гекльберри Финном
увидишь меня в зеркальце - воркуй
нет лучше награждай брезгливым "фи" но
как только (...нужное вписать...) проткну
ложись и забывай о вереницах сажей
начерченных чисел с побеждающим 38 -
температура воздуха превзошла терпение стража
впустившего в вены содомскую осень
половозрячести крадущейся точно книзу
взрезающей твой пограничный засов
и акробатически вежливый книксен
не замечен за треском резинки трусов
и теперь опустеет постель и уже опустела
все подушки покрылись землей и свернулись узлом
не вались ты сюда не ложись здесь нет тела
здесь снимают блокбастер в котором вселенское зло
всегда побеждается доблестью

***

ничего кроме стука зубов - полистаешь жару
почитаешь зажившие шрамы по азбуке Брайля
эту букву царапал один что назвал себя true
это слово - другой вроде как оказавшийся liar
закроешь глаза против озера в противовес воде
прогнившим пирсам бешенству потных ляжек
что растекаются в масляно-стылом "нигде"
с шепотом размокшим как хлебный мякиш
в руках неосторожной девочки в замке на мысе
что дает тебе последнее предсмертное добро

а пресное все солоней и солоней от тысяч
ударов вёсел поматросивших и бро

В колонках играет - где же колонки?

Неизлечимо стара,
невыносима себе,
стонет краями дыра,
ширится по сей день.

Вспомнится – кинь в гладь зрачка,
скроется – в топкий лес.

Прошлое всё на значках.

Страсть к перемене мест.

Радость – вдохнуть бы воды
и безо всяких жабр,
счастье – из сковороды
сумрак поесть с ножа.

Поздним ли детством расти,
пылью кормить гостей.
Посередине пути
спрятаться среди тел,
что, сидя в сухом тазу,
вечно обнажены
и, воспаряя, ползут
от Пустошащей Жены.

Холить свою слепоту,
падать пред нею ниц,
зная, что спит на посту
сторож ночных глазниц,
в страх от движения вверх
кутаться перьевой.

Нитки с утра из-под век –
странное вещество.

__________________________________

Возможно будет переделываться. Пока сырой вариант.

В колонках играет - снова нет колонок

вы highway просочились туда где никто не ходит
вы раствор в котором прячется прошлое вещей
разметка желта как растоптанный одуванчик
как сон поперек полотна

розоукладчица берет один цветок и добавляет
к венику уже подрезанных и вроде бы завернутых
под кожей ее щек кто-то играет в медленный пинг-понг
покупатель расплатился

размножение моли на шубах куколки и катышки
бесформенное сердце бьется в шкафу
насекомые ползают и говорят о макулатуре
скрежет пальцев о страницы

«хвост поезда бесконечен» думает слепой и касается струей
ползущих ржавых ребер «хвост поезда бесконечен»
произносят хором пассажиры и высыпают из окон автомобилей
отпечатки собственных пальцев

а вы highway тут на излете слишком гулки слишком
восприимчивы к босым человеческим ступням
место где берет свое начало мизинец - особенное
когда целуют туда она не может удержаться

В колонках играет - нет колонок

Удержи меня за плечи,
я исколотым помру –
ты же видишь, время мечет
островерхую икру,

ты же помнишь – это сразу
без ударов валит с ног,
как назначенные казни,
по которым вышел срок

ожидания. И что-то,
(что мечтает стать числом)
не поддастся пересчету,
затерявшись в безднах слов,

обернется прочной цепью
из страховочных ремней,
и выплачивать проценты
будет с каждым днем страшней:

одомашненная птица,
нерастраченная мать
станет нежно относиться,
станет шумно опекать
и целить коленки йодом,
и завязывать шнурки,
не колеблясь ни на йоту,
запрещая кувырки,
и вести рассказ про роды,
что не кончились добром,
заедая бутербродом
с островерхою икрой.

***
Подхвати меня подмышкой –
трудно выпорхнуть из тел –
мы выходим из-под крыши
в предпоследнюю метель.

Видишь, подмывает рухнуть,
и неверная нога…
…Ты веди меня под руки,
но ничем не помогай.

Препоручаю вам рассказать обо мне всем несведущим.