"Если растут познания насчет луков и самострелов, силков, стрел на шнурке и другого оружия, то птицы в небе приходят в смятение; если растут знания в области крючков и приманок, сетей и бредней, сачков и бамбуковых кубарей, то рыбы в воде приходят в смятение; если растут знания насчет загонов, ловушек и тенет, то звери на болотах приходят в смятение. Когда же растет умение лукавить и изворачиваться, изводить и порочить, устанавливать тождество и различие, твердость и белизну, то нравы ввергаются в сомнение софистикой."
Соответственно, Чжуан-Цзы

"К морю! К морю! Там чайки печальные плачут!
Белопенные гребни играют и пляшут...
Ветер, яростный ветер - о чем ты просвищешь?
Серебристый корабль - ты слышишь ли,
слышишь?
То зовут голоса на последнем причале...
Я покину леса, что меня осеняли,
Где прекрасные годы опали лиcтвою...
Одинокий, уйду я дорогой морскою..."

"Страною грёз дремотных это было,
Плывущей мимо полусонных глаз,
Воздушным замком облака, что всплыло,
Чтоб в летнем небе утонуть тотчас".

Цитируя старикана, скажу, что "сердиться на людей - означает считать их поступки чем-то важным. Настоятельно необходимо избавляться от подобного ощущения.Поступки людей не могут быть настолько важными, чтобы отвести на задний план единственную жизненно важную альтернативу - наши неизменные встречи с бесконечностью."
Поговорим о другом. Мне вспомнились теперь слова старух, что мне рассказывали в детстве сказки о призраках, снующих по ночам близ мест, где некогда был клад зарыт. Опять же, цитируя "Мальтийского еврея", вспомнил я про легендарного золотого жука, спущенного на нитке через глазницу черепа, укрытого в листве одинокого дерева, вспомнил я и про "хорошее стекло в трактире епископа на чертовом стуле двадцать один градус и тринадцать минут северо-северо-восток главный сук седьмая ветвь восточная сторона стреляй из левого глаза мертвой головы прямая от дерева через выстрел на пятьдесят футов".
Было бы прекрасно обнаружить под каким-нибудь камнем записку подобного содержания, естественно, зашифрованную, расшифровать ее с помощью нескольких мудреных книжек, взятых из дубового шкафа в библиотеке (того, что второй справа у восточной стены), затем, ранним утром, вытолкать ногами из дома своего заспанного слугу-негра и вместе с ним подняться в горы. Пользуясь сектантом, часами и зрительной трубой вычислить нужный древний дуб ну и вы сами знаете, что сделать.
Обнаруженные несметные сокровища пустить в оборот, закупить парусное судно, навербовать в прибрежных кабаках самых отъявленных головорезов и отправиться резать проклятых испанцев. Опасно! - скажете вы, "но кто уверен, что умрет на суше, пренебрегает компасом и картой, без штурмана вверяясь океану".

«Всё существующее живёт: лампа ходит, стены дома имеют свой голос, даже ночной горшок имеет страну и шатёр, и жену, и детей. Шкуры, лежащие в мешках для торговли, разговаривают по ночам. Рога на могильниках встают и ходят обозом вокруг могил, и покойники тоже встают и приходят к живущим».

Или звезды в небесах мерцают
Или этой сумрачной зимой
Одинокими уставшими сердцами
Освещаем мы далекий путь домой.

Все надеемся найти дорогу к югу,
По дорогам и чащобам кружим
А кругом бушует, злится вьюга,
Да трещит стволами злая стужа.

"Вот ты, например, отправился бы в неизвестное, побуждаемый только алчностью? Да ни за что. Алчность работает только в мире обычной жизни. Но чтобы в леденящем душу одиночестве пуститься в странствие по немыслимым пространствам иных миров, требуется нечто повнушительнее алчности. Любовь. Нужна любовь к жизни, к авантюре, к тайне. Нужно обладать неиссякаемой любознательностью и огромной смелостью."
Огонь изнутри

"Мир волшебной сказки необъятен, глубок, беспределен, его населяют всевозможные звери и птицы, его моря безбрежны и звезды неисчислимы; его красота зачаровывает, но опасность подстерегает на каждом шагу; и он наполнен радостью и печалью, которые острее меча. Счастливцем может считать себя тот, кому дано войти туда, но язык путешественника не в силах описать все богатство и необъяснимость этой страны. И пока он там, ему опасно задавать слишком много вопросов, чтобы ворота не закрылись, и ключи от них не были потеряны."
Р. Р. Толкин

Это я к тому цитирую, чтобы лишний раз попытаться приблизить всех нас к осознанию того, что ключи от этих ворот утеряны давно и безвозвратно для всего человечества, и найти их столь же маловероятно, как отыскать одну заветную песчинку в море.
Дороги в Волшебную страну больше не существует, а ведь только там мы могли бы избавиться от довлеющего над нами общечеловеческого синтаксиса и понять, наконец, что мир не ограничивается людьми и животными, мир вообще ничем не ограничивается, и это самое ужасающее, но самое правдивое знание на свете.
Никто больше не зажжет мерцающий огонек над полыми холмами, и октябрьский дождь не прошуршит в красноватом тумане осени. Остались лишь призрачные тени, заключенные в плен собственного комфорта и гоняющиеся за иллюзией счастья.
Впрочем, иногда вдруг появляется такая странная уверенность, что если вскочить на старый ржавый велосипед, бешено закрутить педали, помчаться на нем через болота, гати, ночные перелески, поля, холмы и буреломы, то успеешь на секретный дилижанс, такой, которым правит мрачный возничий с птичьим клювом и тусклый желтый фонарь вместо того, чтобы освещать путь, делает его страшнее, на мгновения выхватывая из дождливой тьмы распахнутые пасти придорожной листвы.

Каждый из нас хоть раз в жизни бывал в плацкартном вагоне, и каждый из нас хоть раз в жизни наблюдал из пыльного окна этого самого вагона, как какой-то человек в грязно-оранжевом жилете бредет себе вдоль железнодорожного полотна, простукивая рельсы огромным гаечным ключом. Никто из нас (в чем я твердо уверен) никогда не задумывался о том, кто это и что он делает. Да, что же все-таки делает путевой обходчик на самом деле?
Каждый путевой обходчик ищет. ищет нечто, о чем мы узнаем немного позже.
Вообще профессия эта имеет много общего с профессией смотрителя маяка. Тот много времени проводит, прогуливаясь по побережью, и океан часто делает ему совсем неожиданные подарки, особенно после шторма. Путевой обходчик тоже иной раз находит необыкновенные вещи, выкинутые из окна неизвестными чудаками. Многие из этих вещей совершенно непонятного предназначения, удивительно красивые и, кажется, созданы вовсе не людьми. Нашедший такую вещь обходчик непременно спрячет ее в карман обширных своих штанов, чтобы поздно вечером, при свете тусклой треснутой лампочки изучить, вооружа глаза старыми очками на сатиновой резинке.
Жилище обходчика представляет из себя крохотный домишко, покосившуюся будку, которая вмещает в себя старинную кровать с медными шишечками, стол с изрезанной клеенкой, прохудившиеся ситцевые занавески, которые ну никак не спасают от бьющего в глаза света очередного локомотива, и тумбочку, которая когда-то служила давно исчезнувшему пионерскому лагерю. Лампочка, свисающая с потолка всегда окружена танцующими мотыльками - невзрачные и серые, они, кажется, рождаются прямо из железнодорожной пыли.
Часто, во время дальних обходов с неба начинает накрапывать дождь, барабанит по листьям кустов, по жилетке, и запах мокрого шлака поднимается над черными от смолы шпалами... В такие минуты мир становится совершенно иным, и вполне вероятно уверить себя, что ты не пятидесятилетний старик с грустинкой в уставших глазах, а тот маленький мальчик, сбежавший из дома и трясущийся на задней площадке последнего вагона товарняка, уходящего в пугающую и прекрасную неизвестность... Мальчик, вдыхающий носом тот же неизменный запах...
Каждый путевой обходчик ищет особое место, куда могут привести лишь железнодорожные пути... Место, недостижимое ни для каких других существ, кроме них. Бесконечно далекая district дельта, сухая долина, где лишь камни и мертвые желтые деревья дрожат в мареве теплого воздуха... Долина, где, наконец, заканчиваются все железные дороги на свете, и прямо от края окоема над землей возвышается непостижимая, неописуемая дверь, за которой нет ничего привычного, если не считать одиноких ночей под гудки и стук колес.
Все они ищут эту дельту, и никогда не находят при жизни. Впрочем, умирают ли они... кто знает? Пропадают просто, увозит их, наверное, с собой тот единственный и особый товарняк, на котором бежали они когда-то из родительского дома, и встречный ветер стирает морщины на их лицах, оставляя лишь неизбежную печаль в глазах десятилетнего мальчугана, отправляющегося прямиком к своей дельте, к своей бесконечности.

Напоследок некоторый стих из личной коллекции:

Расплывчатые ракушки дремотной ночи
Мы собираем в расписной мешок.
Глухая полночь. Человек песочный
Готовит нам волшебный порошок.
В его котле над дальними холмами
Парит воздушный змей, звенят поля,
И слышно, как под старыми домами
Шевелится печальная земля.
В его котле невидимая скрипка
Поет и плачет в глубине травы,
И толстый кот на треснутой калитке
Плывет по морю летней синевы.
И множество совсем иных вселенных,
Совсем иных созвездий и миров
В том котелке клубятся, млеют ленно
Купаясь в дымке ароматных дров.
А тот уютно свищет, закипая,
И мы (совсем не к месту) засыпаем.

Философия наутилуса, бороздящего воды Индийского океана по своей форме напоминает застывшие лавовые потоки - только насыщенно-голубые и прозрачные. Глядя на полет небесного навигатора из-под поверхности воды, сей моллюск имеет обыкновение неподвижно застывать на месте, приводя в изумление своих преследователей, и пока те зачарованно наблюдают за игрой солнечных полосок на его лихо закрученной раковине, тот собирается с силами и, вытолкнув из себя двойную порцию воды, уносится прочь, как реактивный снаряд.
Обманутый хищник торопится на худой конец проглотить стайку летучей рыбы, но рыба та в вопросах одурачивания врага еще искуснее наутилуса. Один рывок - и вот серебристые тела уже парят на восходящих потоках прохладного ветра над случившимся рядом рыбацким судном, каковое вовсе и не рыбацкое, а научно-исследовательское, ибо только научные исследователи не ловят рыбу, а прослушивают специальными стетоскопами, отчего та приходит в еще большее смятение, как если бы ее ловили.
Итак, наша летучая рыба все парит себе и парит, незамеченная ни чайками, ни бакланами, возносится все выше, и кажется, что на дневном небе зажглись какие-то странные серебристые звезды. И научные исследователи в нелепых штанах наблюдают за этим необъяснимым для них явлением, приложив ладони к глазам; наблюдают за ним и крабы, дрейфующие к мексиканскому побережью на куске мохнатой саргассовой водоросли, и еще какое-то чучело, совсем уж нелепое, про него и говорить не будем.
Ветер заносит рыбу всю дальше и дальше, над побережьями, лиманными речушками, низкорослыми лесами и глинистыми увалами, несет над крышами и мансардами золотого города, и неизвестный ребенок в чердачном окне смеется, протягивая руки к странным птицам. Плавники рыбок трепещат, шелестят, бьют меня по рукам... да и не плавники это, оказывается, а страницы... Задремал я просто с книжкой в руках, а весенний ветер распахнул мою форточку, проник в неприступный ранее дом и теперь бродит по нему, шевеля легковесные предметы и наполняя мое измученное зимой сердце невыразимой радостью.

[390x292]
Находясь в самом сердце огромного, простирающегося в самые глубины земли склада ржавых предметов, затерянный в его тесных, узких коридорах, пропитанных мазутом и отработанным машинным маслом, я вдруг ощутил, что именно отсюда рукой подать до великолепия морской синевы. В тот момент, когда за сырыми древесными стенами вдруг загрохотал приближающийся локомотив, и сваленные на грязных полках автозапчасти задребезжали и закачались, из всех многочисленных крышных щелей вдруг хлынул ослепительный неземной свет, ударил мне в глаза и увидел я невиданной красоты подводный мегаполис, давно заброшенный теми, кто его когда-то построил и кто уже давно канул в небытие. Земля в будущем, давно опустевшая и покрытая мелководным теплым морем представилась мне. Останки получеловеческой полуандроидной цивилизации, погребенные в толще пронизанной светом синевы, прозрачные пластиковые тубы, механоидные башни, залитые солнечным теплом белоснежные террассы, загадочные механизмы, наполовину погрузившиеся в морской песок. Редкие стаи непонятных морских созданий, не то видоизменившихся рыб, не то каракатиц, курсирующие вдоль конструкций, которые когда-то, возможно, служили навесными дорогами для транспорта.
Странный покой и безмятежность царили здесь, время остановилось, и только отдаленные морские голоса дельфинов доносились до моего слуха, пронизывая розоватое марево, в котором плавал этот безмятежный мир. Тысячелетия назад отгрохотали последние войны, тысячелетия назад ушли в небытие последние люди, и сейчас ничто более не могло нарушить покой усталой планеты. В ее почве затаились миллионы загадок прошлого, сверху их накрыло морем, и мир сей мог засвидетельствовать лишь один я, лишь один я мог пуститься в нескончаемое путешествие по его умиротворенным просторам, обернувшись или дельфином, или той самой каракатицей, и навсегда забыть про суету и шум той жизни, что осталась далеко позади.
И, получасом позже, барахтаясь в грязной жиже вместе с разломанной тележкой, нагруженной обломками двигателей, поливаемый серым унылым дождем и облаченный в рваную фуфайку и широченные рабочие штаны, я изо всех сил налегал плечом на железную ручку, скользил ногами в мазутной луже и был счастлив.

- Однажды пуля времени настигнет всех нас, - сказал один мой товарищ, долго рассматривая висящую на стене карту Африки.
И мне ничего не оставалось делать, как немедленно с ним согласиться.

К вопросу о содержимом Мешка С Туманной Горы добавить нам нечего, потому что еще ни один из нас так и не сумел этот самый мешок разыскать. Как ловко мы бы не ориентировались по запаху брусничных листьев, как часто мы бы не сверялись со своим верным компасом, как терпеливо не разглядывали бы трассирующие следы светящейся мошкары, мы никогда не сможем уловить хотя бы отдаленное присутствие сей необычайной вещи. Это вам не бутыль с водами пяти океанов, которая стоит на вашей полке вот уже шестнадцать лет, обрастая мохнатой пылью.
К чему я разглагольствую про какие-то подозрительные мешки? К тому, что еще вчера я потерял свою ценную вещь из дешевого технического серебра, а сегодня нашел ее, втоптанную в земляной пол покосившейся хибары. Что лишний раз подтверждает теорию о том, что есть такие вещи, которые стремятся возвратиться назад. Если, конечно же, такая теория существует.

"Ручей, который минуту назад был шириной в ладонь, превратился в громадное озеро. Откуда-то сверху на его поверхность лился свет, как бы сверкающий сквозь густую листву. Время от времени вода на мгновение вспыхивала золотыми и черными искрами и вновь погружалась во тьму, но и во тьме ощущалось ее таинственное присутствие".

Нашел я странную гравюру
На ней крушенье корабля
Среди водоворотов, бочек,
Поломанных шпангоутов и рей
Загадочные лица смотрят на меня,
Барахтаясь в воде неведомых морей.
Бермудский треугольник? Или шторм
Застиг несчастных вдалеке от суши?
Зачем гадать?.. Ты весь замри и слушай
Печальный гул далеких волн.

"А потом сэр Бьюмэйнз проехал все, что только можно проехать: болота, поля и большие долины, и не раз окунался он с головой в болотную грязь, ибо не знал он своей дороги, а наугад выбирал в тех лесах путь посветлее. И, наконец, удалось ему выбраться на зеленую светлую дорогу".
Мэлори "Смерть Артура".

Примерно то же самое можно сказать и про меня.

Мое тело – соленая морская вода,
В котором прозрачное синее сердце
Вспыхивает музыкой тресковых стай
Мои внутренние органы – это рыбы, моллюски, кораллы
Сознание – затонувший вулкан,
Пузырьками воздушными тянется к небу
Вместо туч на котором – днища
Каравелл и иных кораблей
Известковый коралловый снег
Оседает на дно миллионами лет
Миллиардами крошечных жизней
Под безлунным тропическим небом
А живые дрейфуют к Венере
Тусклым светом вторят ей в ответ
Ведь, наверное, верят,
Что когда-то спустились со звезд.
Вот и я все гляжу в небеса
В темноту безымянных глубин
И мечтаю, что когда-нибудь море
Всех своих мертвецов
Превратит в свет холодной звезды
На востоке
И я буду там, среди них.
А пока что я среди вас
И это не хорошо и не плохо
Это так же, как морская влага.
Оседает на лице и знаешь,
Что всему свое время.

То ли неясный говор, то ли неясный шепот
Словно огонь одинокой башни, словно огонь одинокой хижины
Словно печаль одинокой карпатской собаки,
Отрешенно стерегшей овец
Во времена до света.
На знамени нашем – не дерево
Не лист, не корабль, не грифон,
Сжимающий в лапах
Ветку омелы…
На знамени нашем – древность…
И пыль… И пыль… Бесконечная пыль…
Будто Млечным Путем
Окропили
И тебя
И меня
…
Стоит ли нам говорить,
O, my Kantele, my Kantele
В глубинах дремучих болот
В серебристых водах утренних небес
В жужжании струны, в трещотке дождя
Потеряли мы нечто, что сердцем
Назвали бы те, кто не видел
Времен. Времен до света.
…
Первый снег.
Белый волк
С белыми глазами
Нюхает сырую древесину
Осени.
…
Древность прямо здесь
Под моими ногами
Поднимается прямо из-под прелой листвы
Из мерзлой почвы поднимаются люди
Легионы, леса, перевалы,
Горы, чащи, равнины, озера,
Копья, латы, напевы, знамена,
Леденящие кожу туманы,
Пар из пасти Великого Волка…
Ярко-красное рваное небо…
Кровь на наледи первой
Мрак, мрак без проблеска солнца
Отражается в блеклых глазах
Той собаки, что на камне застыла.
И гудение на востоке
Заставляет меня
Покидать вас
Надолго
Навечно
…
Первый снег…

...И когда я умру, будет ли такое, что "... серая пелена этого мира откинется и ты увидишь белые холмы..."?
И на телеге бродячего цирка въеду ли в город, вымощенный горным камнем?
Ответы на такие вопросы отлично знают эти грязные, милые, бугристые физиономии приветливых и случайных собутыльников, сомнительных джентльменов, с которыми так приятно перебираться из одного паба в другой, распевая "добрые матросские" или "В память прежних лет", держась друг за друга так же крепко, как если бы мы все являли собой эталон супружеской пары, что "И в горе, и в радость, и в печали, и в торжестве и пр"...