Алина Сербан выступала у нас на Research Forum с темой "Попытка переосмысления: Румынское искусство в контексте социализма 1950-65". Во-первых, сразу чувствуется уровень исследования и выявления аргументов внутри выбранной темы. Хотя Алина очень уже известный и опытный искусствовед, активно участвующий в кураторских проектах (в том числе Венецианское Биеннале), наши профессора несколькими деликатными, вежливыми вопросами обнажили все натяжки и упущения ее исследования.
Во-первых, все же социалистический реализм на редкость интернациональный стиль. Как только он добирался до какой-нибудь недавно присоединенной или попавшей под влияние страны, как сразу же начинались соревнования на лучший памятник Ленину,который непременно изготовляли из снесенных на скорую руку и переплавленных исторических памятников страны, обреченных на снос; портреты Сталина, бодрые лица и крепкие рукопожатия, снос церквей и возведение высоток а-ля московские. Новая конституция, конечно же, коллективизация, карточки, местный вариант ГУЛАГа. Алгоритм переустройства и перехода "на рельсы социализма" в большей мере идентичный. Если бы не надписи на румынском, то смело можно вешать показанные картины в Третьяковку!
[300x398]Но главным вопросом, который задали Алине было собственно ее понимание "румынской самобытности" и чем - если вообще - отличался случай с Румынией от прочих попавших под надзор СССР стран. Удивлялись, почему она не упомянула, что незадолго до прихода советской власти Румыния стала про-фашистской и, может, советская власть была меньшим из двух зол. Сегодня, например, очень часты случаи вандализма, когда на памятниках советскому солдату (невероятно интересно и жутковато, что есть в Бухаресте такое кладбище-благодарность советскому солдату с огромным памятником и многочисленными одинаковыми гробовыми досками, хотя на самом деле там нет могил и ни один советский солдат именно в Бухаресте за румын не умирал - такое вот фиктивное кладбище!) пишут "коммунизм то же, что фашизм" и разукрашивают красной краской его изначальную белизну. А большой Ленин, для сооружения которого скульптор даже ездил в Москву и Ленинград, ходил по библиотекам и вообще делал огромную исследовательскую подготовку - валяется лицом в земле на окраине Бухареста, за пределами города.
Одним словом, вечный вопрос об идентичности фашизма и социализма. Впрочем, интересно было замечание, что, например, монументальная пост-военная, героическая скульптура стран соцлагеря очень похожа на памятники, которые устанавливались и в Европе. Поэтому стоит в принципе задаться вопросом: как может выглядеть монументальная героическая скульптура и является ли данный стиль непременно характерным только соцреализму?
Пожалуй, как это всегда бывает, самый интересный вопрос выявился под конец дискуссии. Главная проблема в том, что все эти страны "советского блока" не прошли стадии переэкзаменовки себя и своей истории. Например, все исследования по истории и искусству 20 века в Румынии проведены и опубликованы американскими или швейцарскими учеными, то есть странами с хорошо поставленной наукой и уже ощутимой нехваткой новых тем. Получается своего рода "колониальный" подход, когда отправляются поднимать архивы в основном, чтобы издать интересную новую книгу. На румынском же пока нет ничего подобного! Алина первая - и дай бог ей удачи. Главное, чтобы ее исследовательская работа стала действительно нужной и призывающей к переосмыслению своей истории. Честно говоря, подобное неопределенное состояние, по-моему, осталось и у нас и стоило бы открыто и масштабно поговорить и наметить возможные способы интерпретации и оценки нашей советской истории. А то можем и не успеть: все пугают грядущим введением единого учебника истории по всей стране...
[400x482]Кажется иногда, что уже все видел, что уже мало что действительно впечатляет и останавливает. Но у нас у каждого бывают внезапно и случайно "найденные" художники, о существовании которых ты и не подозревал. У меня вот таким стал Бальтус. Родился в 1908 году, а умер совсем недавно, дожив до миллениума - скончался в 2001. Старательно скрывался от журналистов и фотографов, схема поведения Сэллинджера. Настаивал, что про него не надо ничего знать, а надо смотреть на его картины. Наивно, но так верно. Я бы так хотела поделиться им всем с вами и отсканировать чуть ли не весь каталог, но остановлюсь на нескольких самых приглянувшихся мне картинах. Чудесные пейзажи, внимательная, любящая, вещная работа с натюрмортом, поиск вечной женственности, чувственности, эротичности, внимательность и прочувствованность в портретах.
Во-первых, это совершенный Сомов. Необъяснимо, насколько они схожи! Вот эта даже называется "по-сомовски" - "Золотые дни" (1946)
[552x400] [350x439]Тереза (1938)
[520x400] [400x425]Сомова ведь с Шарденом сравнивали. А я бы и Бальтуса сравнила.
[545x400] [350x516] [550x400] [567x400]
Delivering the Message
Tuesday 6 October 2009
17.00 - 18.30, Kenneth Clark Lecture Theatre
Speaker(s): Ken Arnold (Head of Public Programmes, The Wellcome Trust), Tim Boon (Chief Curator, The Science Museum), Geoffrey Crossick (Warden of Goldsmiths, University of London), Xerxes Mazda (Head of Learning and Audiences, The British Museum)
[407x275]
Студенты нашего института, которым посчастливилось попасть в магистратуру на MA Curating устраивают вот уже второй год подряд интересные дискуссии с толковыми и значимыми кураторами Британии. Сегодня основной темой этой довольно широко-тематичной встречи была взаимосвязь исследования (буду очень благодарна, если кто-нибудь предложит лучший перевод такого удачного английского слова как research) и собственно выставки.
Для начала выступающие обязательно "знакомятся" с пришедшими в лекционный зал (который, кстати, из торжественного, темно-бордового с красными креслами за ремонтное лето превратился в какую-то бирюзовую нежнейшую небесность и томную лучезарность). Так на вопрос о том, кто за последний год на скольких выставках был, никто не поднял руку на предположение "один раз", половина посетила от 1 до 10, а другая половина (да, на то мы и искусствоведы и вообще искусстволюбители) была на более чем 10 выставках. А на вопрос, кто из присутствующих работает куратором или хочет им стать, я, признаюсь, руку подняла. Да, я очень хочу заниматься именно созданием выставок или реорганизацией постоянных музейных экспозиций.
А что вы хотите знать о Вавилоне?
Наиболее симпатичными и разумными мне показались рассуждения Xerxes Mazda из Британского музея. Он выделил четыре основных фактора, обуславливающих создание выставки, а именно: экспонаты, которые ты выбираешь; какие из объектов "сработают" в музейном пространстве; каковы цели музея или галереи; что мотивирует зрителя прийти на выставку. В качестве примера Ксерксес рассматривал выставку "Вавилон", на которой я, конечно же, была. Кстати, было приятно, что я уловила от выставки главную идею кураторов - показать, что мы понимаем под Вавилоном и что такое Вавилон наших дней. Поэтому и выставка вышла такой интересной, такой умной и такой разнородной по сопоставляемому материалу, где археологические находки соседствовали с картинами и гравюрами, макетами и даже видео-клипами. В то время как участвующие в этом же проекте Берлин и Лувр у себя устроили выставку "Вавилон" в очень классическом варианте. Берлин - как серию археологических исследований и находок, а Лувр - как историю искусства и художественных достижений.
Британский музей опрашивал своих посетителей, что они от выставки ожидал и что они получили в итоге. Интересно, что многим выставка очень понравилась, они провели аналогии с сегодняшним днем, задумались о том, как возникают мифы, НО - многие хотели бы больше узнать просто о быте, о людях, об отношениях, которые были в Вавилоне во время его существования. То есть им хотелось именно просветительской информативности. Выходит, что каждый музей хочет заниматься какой-то интересной, ставящей новые интеллектуальные задачи темой, а не скучно представлять уже известное и пройдено-изученное. Поэтому данную выставку Британский музей мог считать только частично удачной.
Современное искусство в помощь?
Много говорили о том, что современное искусство с его интерактивностью и жизненностью может помочь построить новые взаимоотношения зрителя и выставки. Tim Boon рассказывал об одной из своих выставок, где зрителю предлагалось непосредственное участие, соприкосновение и "общение" с объектами и пространством, но многие терялись, боялись даже зайти, жали какой-то помощи и каждому надо было разъяснять, мол, подойди, потрогай, посмотри. А ведь в музее современного искусства это было бы нормой поведения. И хотя Ken Arnold открыто называл любую выставку частью "шоубизнеса", речь идет не о превращении музея из храма искусств в цирк, но именно о попыток возвращения зрителя к участию в выставке. Ведь начиналось все с парижских салонов, куда "публика" приходила, чтобы решать, что ей нравится и это потом в той или иной степени (много, конечно, и других факторов) влияло на судьбу художника. Поэтому мне, например, больше понравилось не внедрение "движения", перформансов и прочей интерактивной прелести, а временная, опытная попытка тестирования каких-то современных работ на фоне авторитетности именитой музейной коллекции. Так около полугода назад в Британском музее в шести различных местах были расставлены (конечно, с умом и кураторским чутьем и
Возвращалась сегодня уже затемно, в окно второго этажа автобуса выпукло напирал каким-то ярко-белым светом подсвеченный купол собора Святого Петра. Последнее время совсем ни с кем не вижусь. А если вижусь, то не вижу - смотрю куда-то за, обратно. Зато каждый вечер вижусь с Луной. Даже если зловеще-напористо бегут облака, она нет-нет да проглянет. И я тогда уже не одна. Впрочем, в Москве я могла не спускать с нее глаз, сидя за столом напротив моего одиннадцатиэтажного окна.
Я уже читаю размышления последних лет его жизни. Еще чуть-чуть и его не станет, так что я уже не могу сдержать слез. Если бы можно было выпросить сюда и сейчас только одного человека, я умоляла бы, чтобы это был дорогой мне Костя Сомов. Я бы так хотела подружиться с ним. Впрочем, он не любил, как он сам писал "неточности, сентиментальности и неприятный энтузиазм" - а это совершенно точная характеристика меня. Да и моего обожаемого Лермонтова не любил, называя его стихи "гадкими". Но все равно хочется его видеть. Я бы мечтала писать прозаический текст именно так, как он рисовал свои работы.
Кажется, я понимаю, почему британское визуальное искусство такое, какое есть. Потому что такой Лондон, такие люди. По воскресеньям гуляю по Ливерпуль стрит с его рынком наворованных вещей, хлама из зеркал в облезшей оправе, карандашного портрета слащавого мальчика викторианской эпохи, самодельных безделушечных украшений, стульев с красивыми спинками и тремя ножками разложенных прямо на улице, с дико разодетой молодежью, обкурившимися и валяющимися где-то среди коробок молодыми парнями, тошнотворно некрасивыми людьми (до сих пор перед глазами та высокая длинноволосая со ртом во все лицо). Грязь, мерзость, пафосность, безнравственность, претензия свободы и инакомыслия - а на самом деле пустота. Я привыкла во всем находить даже самую малость красивого и творящего, но здесь я уже больше и не ищу.
В автобусах видеонаблюдение
И объявление:
Что обо всем подозрительном
Немедленно сообщать водителям.
Ищу в кишащей толпе прохожих,
Таких несхожих
Хоть одного исконного англичанина -
Никто не проходит экзамена.
Где же та "старая добрая" Англия?
Такая дальняя?
Отчего все погрязло в хамстве, безвкусице,
Грубости, аморальности, трусости?
Ведь прежде всего они на нас похожие-
Просто прохожие.
Оскорбляет меня в тоне их презрительном
Попытка стать теперь покровителем.
Но уже приученные к политкорректности
И безответственности
Все им здесь без конца и впрок прощают -
К безтактичности, неэтичности впредь приучают.
[533x400]
Это цитата сообщения M0ndschein Оригинальное сообщение
Каменный остров
Источник - Модерн в архитектуре Санкт-Петербурга
[282x400]Застройка Каменного острова началась одновременно с созданием Петербурга. Первоначально владельцами острова становились государственные канцлеры по изустному повелению Петра I; в 1776 году началось строительство Каменноостровского дворца для будущего императора Павла I, которому и подарила остров Екатерина II. С тех пор до 1912 года остров оставался собственностью Императорской фамилии, несмотря на смену престолоблюстителей.Основная территория острова была распланирована как парковая зона: были проложены аллеи и прорыты каналы. С 90-ых годов ХVIII в. началось формирование дачной структуры на основе великокняжеских пожалований участков земли своим приближенным, а в конце ХIХ-го в., в связи с желанием хозяев Каменного острова получать доход с недвижимости, участки стали сдавать в аренду на срок до 90 лет с условием, что участок сохраняет форму сада, гуляющим петербуржцам остается свободный доступ к прудам и каналам, а проекты построек утверждаются т. н. комиссией контроля. К тому же, запрещалось сооружение заборов (в крайнем случае, позволялось использование ажурной решетки) и дома были у всех на виду, что предъявляло повышенные требования к архитектуре зданий. Но принципы модерна позволяли решить все проблемы и создать прекрасные произведения.
«И Лондон все больше и больше затягивает и зачаровывает».
«Гуляли немного по парку, дивному по красоте, мрачной и величественной. Я опять почувствовал, что я не я и как я попал сюда».
Может быть, благодаря Константину Сомову, которому я привыкла доверять во всех его суждениях и оценках, удастся заставить меня по-новому взглянуть на Лондон. Тем более что это последний наш совместный год, а, значит, он будет наполнен сладостью постепенного отчуждения и забывания.
Кстати, да. После двух лет поисков я нашла-таки книгу по Сомову из серии «Мир художника», которую издавало «Искусство» в 70-ые годы. И привезла, несмотря на жуткий перевес – все время цепко держала в руках. Ларчик просто открывался: корешок книги с первого взгляда разглядела в букинистическом отделе книжного на Новом Арбате. Зачитываюсь. И доверяю ему совершенно.
И по парку я вот тоже гуляла. Красивая, залито-солнечная и теплая, с коротким рукавом лондонская осень, а скульптура в садах не менее величественная, но не мрачная, а словно живая в рыжих, теплых и греющих лучах солнца. Больше всего удручают некрасивые и бескультурные люди, уже с утра кишаще-переполненные магазины на Оксфорд Стрит и большие шурщащие пакеты дешевого магазина-помойки Примарка. Впрочем, первые дни я спасаюсь во французской библиотеке, где много Корбузье, толстый томик рассказов Мопассана, красиво одетые француженки и миловидные французские дети.
До возвращения домой осталось: целый год, 3 хороших выставки, пятничные встречи-спасители с друзьями и подвальное помещение библиотеки, где вроде бы начали топить, но мыши все так же бегают. Завтра же открывается ярмарка искусствоведческих книг в фойе нашего института. Я пропаду.
[340x453]
[408x300]Хочется поблагодарить и здесь тоже. В конце концов, мы именно тут и познакомились. Я несказанно люблю долгожданный дождь в сентябрьской Москве, узоры из блестящих промокших желтых листьев на темном асфальте, сумерки за окном, когда сам сидишь в уже освещенном помещении - я люблю Москву. Но еще больше я люблю хороших, светлых, душевных, интересных, думающих, улыбающихся людей, которые в ней живут. Оля, спасибо тебе за этот чудесный московский вечер, за промелькнувший Аптекарский огород с тем очень осенним желто-красным деревом вдалеке, за лучшие театрально-книжные подарки и за щедрость беседы. Торопясь все обсудить, я понимаю, как много еще нам надо непременно обговорить, многим поделиться. Замечательный ты человек и спасибо тебе!
[380x507]Мне всегда казалось, что от завитушек и пухлощеких херувимчиков архитектуры барокко можно быстро устать, но на Смольный собор я всегда любуюсь, словно вижу его впервые. Первый раз нас школьным автобусом подвозили к этому бело-голубому ясному собору, второй раз меня привозили на машине мои друзья и только в этот раз я совершала свое собственное миниатюрное паломничество к женственному этому красавцу, как смоль липко-притягательному. Дворцовая набережная сменялась набережной Кутузова, а потом Робеспьера, но заметно это было только по табличкам на фасадах домов, непрерываемой линией протянувшихся вдоль Невы. В какой-то момент свернув на Шпалерную улицу, плоскостная фасадность которой была еще ярче подчеркнута узостью и высотой улицы, я прошла мимо пахуче и свеже убранной цветами церкви Всех скорбящих и дошла до Таврического дворца, вовремя свернув в красивый, хотя слегка обшарпанный, сырой парк. В целом дворец представлялся мне чем-то торжественным и элегичным своей историчностью. Он таким и оказался - весь в тонкой пелене непрекращавшегося дождя, слегка беспокоящего поверхность прудов. Несмотря на непогоду, в парке было немало гуляющих, один дедушка сидел под большим зонтом, читая книжку и аккуратненько подобрав ножки, чтобы и их укрыл зонт; гуляли равнодушно покорные дождю собаки с грустными глазами; а рядом со мной, на лавочке уже немолодые супруги играли в нарды, красиво и профильно повернувшись друг к другу. От стука б игровую доску костей во мне нервно проснулась несдерживаемая, азартная страстность к этой игре и это помогло мне скорее идти дальше, несмотря на усталость в ногах и разморивший меня дождик. Выйдя из парка, я почти сразу нашла ту самую, столько раз мною представляемую башню Иванова, в которой размещался не так давно магазин продукты, о чем напоминали потрескавшиеся буквы ПРОДУКТЫ, замалеванные краской окна и забитая дверь. В пасмурный день этот угловой дом смотрелся с так идущей к нему мистической грустью и вдохновленностью, несмотря на полуразвалившийся балкон. Где-то теперь Башня Иванова 21 века, где сегодня собираются творческие, создающие искусство своей эпохи люди? Я знаю, уверена, что такое место есть. Если знаете, скажите и мне!
Мое недолгое, но все же пешеходное паломничество из центра города к Смольному завершалось все по той же Шпалерной улице и узнаваемо, но по-новому предстал мне собор, начавший виднеться уже издалека, выраставший, увеличивавшийся по мере приближения, словно распускающийся цветок. Такой яркий на солнце, он ни чуть не хуже смотрелся на фоне пасмурного неба, еще более подчеркивающего его голубизну и свежесть. В уже вечеревшее время совсем не было ни свадеб, ни туристов, поэтому встреча произошла в прямом смысле один на один и собор не вызывал тогда ни восторга, ни величественного ужаса, ни златоглавого умиления. Он был просто красив, кокетлив, но истинно радушен. К моему неожиданному восторгу, он оказался теперь уже открыт внутри: в предыдущие годы он все еще реставрировался, сияя свежей краской и отделкой лишь экстерьера. Посмотреть на еще реставрируемый собор и экспозицию старых фотографий собора было небезынтересно, особенно подчеркивали объемность и величие собора маленькие фигурки рабочих под сводом. А вот, пожалуй, одним из самых запоминающихся (я же предупреждала, сколь часто я буду повторять эту непустую фразу) событий был подъем на звонницу. Бестуристичная пустота по кругу поднимающейся лестницы, в колонках выпукло глядящих со стен играла мне не известная, но такая нежная, средневековая, потом барочная музыка. Стены были холодны и сыры и никакого надзора - только ветер словно сердясь завывал из-за угла и что-то писали на стенах стекающие капельки. Было дико, так одиноко, холодно и серо, что мне вдруг непременно, капризно захотелось остаться в этой звоннице, затеряться в ее стройности, чтобы ушли вечером, не найдя меня, смотрительницы. Но вся эта блажь расселась под силой и красотой открывшегося со смотровой площадки вида. Петербург был передо мной. Я в принципе люблю всевозможные смотровые площадки и с теплотой вспоминаю о том, как поднималась на Исаакиевский, но здесь передо мной был самый мой Петербург: прямой, логичный, гранитный, такой каким его замыслил Петр, каким был его голландский каприз. Уместно тут будет вспомнить мою досаду, когда купив карманную карту Санкт-Петербурга еще в первый приезд, увидев прямые, немногословные улицы и минимум улочек, я думала, что мне продали какой-то упрощенный, туристический вариант - так не похожа эта карта была на аналогичную московскую, всю в улочках, переулках и тупиках. Лишь потом, я поняла, что в этой карте есть все, более того, она наглядно объясняет одну из прелестей Петербурга, его архитектурную плоскостность фасадов ,простоту и прямолинейность единого творческого архитектурного порыва. Вернусь к Смольному. На площадке была всего лишь еще одна женщина, а красивый
[350x467]В Русском музее в этот приезд я побывала уже ставшие традиционными два раза: первый осмотр - все до корпуса Бенуа, второй - корпус Бенуа, плюс его временные выставки. Как и всегда, многие уже известные работы, спустя год систематических и случайных знаний, догадок, размышлений смотрелись не лучше-не хуже, но по-новому. Еще более прекрасно и значительно взирали на меня такие разные образы с портретов наших мастеров 18 века, которыми я так прониклась в этом году, когда писала свое вступительное сочинение в Суриковский. Долго сидела у брюлловской "Последний день Помпеи": не только потому, что уже безнадежно устали ноги, но и потому, что фантазировала, какой бы должны была быть она, картина "Последний день Помпеи" наших дней, чтобы когда сняли покрывало все ахнули, чтобы художника баловали, подбрасывали на руках, боготворили, как это было с Брюлловым? Или именно в области живописи такой картины уже не стоит ждать? Портреты Ге мне так до сих пор и не нравятся, а вот "Тайная вечеря" прекрасна своим умным, человечным, не столько пророческим, сколько разумным и догадывающимся лицом Христа, его красивыми руками; а "Петр с царевичем": контраст силы и немощи, величайшая молчаливая трагедия, изображенная на полотне! Та девушка у окна Чистякова все так же висит у окна зала и уж так она хороша и красива, что вспоминается все читанное про мастерство рисунка этого художника и педагога. Саврасов, я бы сказала, необычайно музыкален, хотя я и не совсем знаю, что именно значит быть музыкальным. Не первый раз обратил на себя внимание Соломаткин с его вечно стоящими с раскрытыми ртами приземистыми человечками - что-то абсурдно-смешное и тревожное, даже пророческое. Картиной, открытой совершенно заново стала "Христос и грешница" в зале Поленова с многочисленными эскизами и замечательными пейзажными, пустынными зарисовками. Конечно, на мое восприятие и последовательную восторженность повлияло посещение усадьбы Поленово этим летом. Но и сама по себе картина такая думающая и качественная и очень красивая. В зале, где когда-то еще висел Врубель и можно было посмотреть на его лучшего из всех "Богатыря", теперь висит Нестеров - в основном холодный, зимний, а в книжечке священника у него заметила такую трогательную деталь как закладка из пушистой еловой веточки. А далее понеслось: Сомов, Бакст, Серов, Борисов-Мусатов, Врубель - почему мне всегда невыносимо сложно говорить верно и хорошо именно о самом любимом!
А для Русского музея у меня всегда будет припасено место номер два в моем душевном музейном рейтинге, где полноправно властвует Третьяковка. Я так и не полюбила эти большие, запутанные помещения и ларьки с книгами и открытками прямо посреди залов Рериха, Сурикова, но коллекция-то хороша! Да, были еще две выставки-открытия по творчеству Суетина и Веры Еромолаевой, очень хорошо подготовленные, преданные, восстанавливающие справедливость, просвещающие, обращающие внимание, но все же немного несвоевременные, запоздавшие, а потому не столь влиятельные и мало и вяло посещаемые.
Вслед за Русским музеем я в этом году сознательно по-второму разу прошлась по всем его филиалам. Избавиться от мистической неуютности Инженерного замка так и не удалось. Там была выставка фарфора, по которой я прошла непозволительно зевая, так до сих пор не научившись ценить и понимать это декоративное искусство. Но там, как и всегда, были открыты залы живописи "Иностранные художники в России", где мне так нравится их нескрываемая преданность и лесть, интерес к уже достаточно объевропеевшейся, но все равно экзотичной России. В этом году, когда официально реставрация считается завершенной, были открыты залы-интерьеры: пустые, вычищенные, ухоженные. Они похожи на предыдущие, но запомнились и отдельной своей какой-то органичностью. В одной из нижних комнат посмотрела интересный фильм про дворец и реставрационные работы: скорее всего нам свойственно предпочитать именно реставрацию модной в Европе консервации потому, что слишком свежи и многочисленные были разрушения и искажения, особенно революционных и военных лет. А за этой небольшой, коробочной, бесхарактерной комнаткой с огромным модно-экранным телевизором, еще восстановлен зал с скульптурами, где в окно видно боковое крыльцо, на котором стояла красиво-бежевая невеста с женихом и ставший неотъемлемым свидетелем счастья новобрачных дорого-оплачиваемый фотограф. Во дворике дворца в разброд стояли скульптуры разнообразных, не всегда понятных форм и линий Сергея Борисова. Но еще более странен и непонятен для меня оставался памятник тронновосседающему Павлу в до колен доходящих сапогах и на фоне ажурности дубовых листьев - памятник то ли юродивому, то ли одержимому, но продуктивному государю.
В поисках новых мест и музеев, я никогда не отказываю себе в роскоши воспоминательно наполненных возвращений в уже виденные - а иногда и не один раз - места. Так, церковь святого
[533x400]Несмотря на проливной дождь, я не пожелала долее оставаться под покровом сумрачных картинных галерей Эрмитажа, так и не научившись подолгу бродить по музеям, и, естественно без зонта, пошла через мост к Бирже. Обогнув наконечник стрелки Васильевского острова, я через пелену дождинок на ресницах, кутая фотоаппарат в куртку, дошла до Пушкинского дома, в который меня привел тоже Блок: "Имя Пушкинского дома в Академии наук". Действующая академия, полу-, да нет, совсем пустая в августовское отпускное время. Охранник соединяет с музеем: только так и можно узнать, открыт ли он сегодня. Мне повезло и стряхнув с себя воду, поднялась на второй этаж, где пахнет немного схоластичностью книжных шкафов, но, несомненно, и умом незаурядным и созидающим энтузиазмом. Специально для меня смотрительница включила в зале со столом и микрофонами для докладов свет, попросила подождать пару минут, пока она закончит поливать многочисленные типичные для всех школ и больниц цветы блеклого зеленого цвета в горшках, которые устроились уже сыздавна в шкафах и на окнах. От зеленого света, казалось, стало только темней, тем более, что он смешивался с серой влажностью заоконного сумрака. Я разглядывала портреты-копии знакомых лиц Ломоносова, Новикова, Шувалова, Екатерины, потом переключилась на книжный шкаф с самыми последними шикарными каталогами Третьяковки, и Русского музея, с более скромными, но очень свеже-умными книгами провинциальных музеев.
Меня пригласили. Две просторные комнаты с очень красивой обстановкой, очень насыщенные и, как лоскутное одеяло, все состоящие из бесконечных фотографий, литографий и небольших картин, развешанных по стенам. Как в любом подобном музее: много писем, черновиков, личных предметов, занятной фотографией показалась небольшая карточка с Толстым на коньках, видела аккуратный почерк Полины Виардо. В двух комнатах я пробыла относительно недолго, после чего мне показали еще третью с временной выставкой "Поэты серебряного века": тут снова многочисленные афиши выступлений футуристов, рубашка Есенина, кресло Горького, а главное в одной этой маленькой комнате столько подлинных черновиков, почерков, манифестов, фотографий и иллюстраций, что легко для меня воссоздаваемая аура Петербурга серебряного века воссоздалась с отталкивающей живостью! Впрочем, узнала, что Блок говорил не про это здание, в которое Пушкинский дом переехал много позднее, а тот, блоковский, находился на Университетской набережной, если я правильно поняла, - в одном из корпусов Двенадцати коллегий. За мной гасили свет, смотрительница радостно снова бралась за лейку, отрывая старые, покоричневевшие листы тщедушных, но любимых растений. Нестерпимо пахло кислыми щами и нездоровыми выглядели старые и пыльные советские занавески. Вот ведь интересно, а у каждой исторической эпохи своя наука? Может, наука-то и одна, но вот внешний ее облик разнится и, я так думаю, скоро не будет этих советщинных занавесок, щи не будут так настойчиво пахучи, а вот музей со своей смотрительницей-любительницей цветов, дай бог, останется, как и был.
Ну какое лето в Петербурге без свадеб!? Я наблюдала их ежедневно и не на шутку бы заволновалась, не увидев в какой-либо из дней белых кружев и пустых бутылок шампанского с пластиковым стаканчиками , сложенными гармошкой и через один испачканными всевозможными оттенками губной помады. Был и дождь, грязные подолы юбок и мелкие брызги от шпилек; было и изнемогающе-палящие солнце, открытые декольте; были красивые пары и довольно нелепые, но все празднично-счастливые, ошампаненные; были стандартные фотографии в элегантных позах и на качелях, но были и интересные, оригинальные находки молодых фотографах в небрежных майках с джинсами, но ухоженными длиннообъективными фотокамерами. Свадьбы были у Медного всадника, на стрелке Васильевского острова, на территории Петропавловской, у решетки Летнего сада, у Михайловского замка, потом еще у Смольного, были и в Пушкине, и в Павловске. Если Иваново и правда город невест, то городом свадеб я бы непременно нарекла Санкт-Петербург!
Под и не думающем утихать дождем я гуляла по задуманному маршруту по Васильевскому острову, уже немало мною обхоженного в прошлом году. Поэтому общее впечатление осталось холодно-мокрым, одноцветным, отражающимся серо в лужах и просматривающимся сквозь зонтики прохожих. Но я залюбовалась то ли восьмой, то ли девятой, разрещающейся неожиданно девически-розовым Андреевским собором линией Васильевского острова, которая почему-то мне показалась предрождественски-европейской: наверное, своей широкой прямотой, обилием скромных, но именитых магазинчиков с теплым светом, деревьями посреди улицы, пешеходностью и аккуратностью гуляющих зонтиков, как на картинах Кайеботта. Потом, по дороге встречаемые лютеранские и католические церкви, некоторые все еще в лесах, да еще и этот необычный Андреевский собор, уж очень
[533x400]Если сказать, что я специально так подгадала поездку, чтобы попасть на день смерти и связанный с этой годовщиной вечер поэзии Блока, это прозвучало бы очень литературно-одухотворенно и сознательно благородно. Но это была бы неправда. Впрочем, совпадением это тоже не назовешь, поэтому мое присутствие там можно связать с судьбой и ее планами на тот день. Изначально я сочиняла себе эту поездку с оттенком "литературного Петербурга", читая специальный путеводитель, выписывая адреса всех памятников и музеев-квартир. Так уж совпало, что свое в последнее время усилившееся тяготение к Блоку я хотела обозначить, именно его поставив на первое место в моем списке. Именно потому в 15 минут одиннадцатого, седьмого августа я подходила к музею-квартире Блока на улице Декабристов, бывшей Офицерской. Я не могла не удивиться, что у музея толпятся люди, в основном пожилые бабушки и дедушки, несколько молодых женщин и одна совсем молоденькая барышня. Многие держали букеты цветов. Обычно вяло-пустые, тем более летом, во время школьных каникул, музеи-квартиры писателей посещаются лишь немногими нацеленными и увлеченными. Моей радости не было предела, когда по прикрепленному к двери листу с черным профилем поэта я узнала, что сегодня, в связи с годовщиной смерти Ал. Блока, проводится день-памяти: посещение музея, далее Смоленское кладбище, где в час в храме Воскресения Христа будет проведена панихида, потом Волково кладбище и, наконец, музыкально-литературный вечер. Русский музей и прочие меня ждущие музеи были сразу же отменены: в меру греющее солнце обещало волшебный день, день насыщенный стихами Блока, его поэзией и поэзией его времени, равно как и поэзией людей в 21 веке помнящих, и любящих, и понимающих.
Хотя совместный осмотр музея я пропустила, добродушная и очень застенчивая смотрительница, поправлявшая букет из белоснежных, с тончайшими тычинками, пропитанными золотом пыльцы, которые стояли в огромной вазе у портрета Блока, пустила меня на экспозицию (увы, сама квартира закрыта на ремонт). Экспозиция очень интересная, насыщенная, пестрящая фотографиями, лицами, эпохой, цитатами, бережно и творчески оформленная, но как и любая исключительно литературная экспозиция отчасти похожа на все прочие и даже чуть скучновата. Я, боясь не пропустить автобус, вышла к ожидающим, не торопясь и с умиротворенным азартом рассматривала этих людей, с которыми я намеревалась провести целый день, полный Блока и Петербурга: здесь были замечательные люди, почти все женщины, одна из которых постоянно писала стихи в линованную тетрадку, другая была знаменитый и в высшей степени патриотически-начитанный экскурсовод по Коломне и другим интересным маршрутам, была еще дама в шляпе с огромным пером и пожилая сухая, но еще красивая актриса, которая манерно и с претензией читала стихи Блока. Я любовалась ими, все время обсуждавшими культуру Серебряного века, как было, как есть и как будет и мне было радостно просто находиться вместе с ними.
Пока, в этом есть какая-то необъяснимая необходимость, опаздывал автобус, я не могла надивиться, как все удачно совпало, начиная с того, где я в этом году остановилась. От моего дома на Адмиралтейском канале до квартиры Блока всего пять минут ходьбы, так что я каждый вечер гуляла по тем же местам, что и он, видела ту же грязную воду Пряжки, краны Адмиралтейских верфей, унылых, но отдыхающих рыбаков, остров Новая Голландия, временно весь пронизанный и разбитый масштабной стройкой. А вечером, уже вернувшись домой, с гудящими от усталости ногами я вкрадывалась в кресло и еще долго читала в сборнике поэзии серебряного века именно его стихи, которые были такие новые, хотя уже давно изученные, такие верные и почти всегда именно о том, над чем я тогда мучительно ломала голову.
Автобус приехал, вели вечер две замечательные женщины: еще молодые, в красивых платьицах и на каблучках, преданные, увлеченные, работающие в музее, но сохранившее влюбленность в свою работу, не позволившее ей стать рутиной. Я сидела одна, жадно смотрела в окошко и изучала теперь уже не лица, а затылки. На Смоленском кладбище я купила огромных, жизнерадостных и глазастых ромашек, нас провели к могиле, к Блоковской дорожке, где одна из женщин-хозяек программы провела ненавязчивую экскурсию, из которой я наконец узнала, почему в программе целых два кладбища: в советские годы Смоленское кладбище хотели уничтожить и сделать на его месте Парк культуры и отдыха! В панической спешке небезразличные и имеющие хоть какую-то власть люди начали переносить прах людей, ставших частью культуры России, на Волково кладбище -такая стало и с Блоком. Парк так и не устроили, а у Блока получилось две могилы. Положили цветы, читали стихи, царапаясь о бурьян и пробираясь через жгучую крапиву, нашли захоронения семьи и родственников Блока - Бекетовых. А потом была служба. Храм Воскресения Христова - уникальный архитектурный памятник
[400x533]За неимением лишней, гостевой пары ключей, мне пришлось отменить свои еще по Москве излюбленно-испытанные рассветные прогулки в шесть часов утра, когда город, просыпаясь, потягивается и умывается свежестью прохладного, очистившегося за ночь воздуха, причесывается легким ветерком и с поэтической рутиной начинает новый рабочий день. Впрочем, мое разочарование было не столь велико, потому как в окна моей комнаты каждое утро был виден рассвет, когда пробуждающееся солнце поднималось по правую сторону от Исскаиевского собора, зрительно уменьшая его, растворяя в отражающемся от позолоты свете.
Во время этого приезда я трижды простаивала очередь в Эрмитаж: и среди разноцветных зонтиков, и на палящем солнце, и под шум итальянской речи, и под свежесть выражений нашей провинции. В этот раз никуда не торопясь и никак не планируя степень желаемости видеть определенные залы, я плутала, терялась, знакомилась со смотрительницами, подслушивала то немецкие, то французские, то русские экскурсии, а в последний раз даже японскую, из которой понимала и узнавала разве что уже ставшие привычными интонации и глагольные формы. Диапазон возникаемых мыслей был широк и отнюдь не ограничивался живописными полотнами, встреча с которыми, пусть уже и не в первый раз, всегда для меня большое таинство, но и выматывающая, приятная утомительность. Много думалось о музее как институте в целом, о типе зрителя и качестве экскурсовода. Не скрою, мне было досадно слушать, как большинство гидов рассказывали людям то, что те сами должны были видеть: посмотрите направо, фигура полуобнажена, тень падает, создавая таинственность - посетители все это могли бы увидеть сами, если бы чуть больше времени, чуть больше усилия затратили бы. Но большинство усердно слушало заученные, красивым голосом читаемые тексты, следя за указательным пальцем экскурсовода с большей пристальностью, чем за тем, куда этот палец указывал, не веря, что большая затрата души и воображения, даст и больше впечатлений.
Меня восхищало, как эти люди, разных национальностей, возрастов,с разными компаниями, с разными запасами сил простаивали более часа в очереди, нетерпеливо переминаясь, ждали, когда бы поближе подойти к этим маленьким драгоценностям, словно спрятанным в стеклянную шкатулку: картинам Леонардо и Рафаэля. В то же время, при всей своей умилительной искренности, меня удручало, когда молодые девчонки и даже взрослые дядечки фотографировались, широко и показательно улыбаясь на фоне Рембранта или Ван Гога. Я тоже не люблю, когда опаздывают, но мне было досадно чувствовать всю претензию и знание своих прав переполнявших фигуру молодого, одетого в красивый синеватый костюм с тонкими ниточками-полосками русского гида итальянцев, когда он обвинительным тоном заставил извиняться смотрителя за задержку на несколько минут открытия после перерыва зала немецкой живописи. Мне, до сих пор не понимающей, что же есть современное искусство, казалось тогда, что современное искусство именно в отношении современных людей к искусству, к музею, к иностранцам, к людям.
В плане организации Эрмитаж порадовал теперь всем достающимися планами залов, интересными, затерявшимися в огромном здании шикарными выставками и как всегда гениальными смотрительницами, которые не просто научат как правильно произносить фамилию Рембранта, но еще и дадут ссылку на ученого, эту версию подтвердившего. Хоть пару слов но не могу не сказать о том, что этот год стал наконец-то открытием Рембранта, особенно Рембранта-портретиста, несказанной правдивостью и жизненностью улыбки мальчика у Мурильо, построением формы у Эль Греко, ежегодичным подтвержденным, осмысленным, но и чувствительным наслаждением-изучением Сезанна и всем набором французских мастеров 18 века (Ватто, Фрагонара и Шардена). Да, а еще Давид Каспар Фредерик, Брейгель, маленькая троица Кампена и вообще немногочисленные, но знатные ранние голландцы... Но уже устали ставиться запятые и сухое, статичное перечисление не в силах передать всей новизны изучения и впечатлений.
Пожалуй, я еще не про одно место буду утверждать, что это было самое лучшее и запоминающееся во время этой поездки, не ловите меня на этом, не упрекайте, а верьте. Так вот, пожалуй, самым впечатляющим, атмосферным и органичным был Дворец Петра Первого. Мало того, что эта постройка возвращает ко временам самых первых дней города, когда только в фантазиях Петра и существовал будущий гранитный, распланировано-прямолинейный, модный и современный город, но она еще и удивительный пример архитектурного здания, полностью превращенного в музейный, бережно хранимый экспонат. Вход в музей находится с обратной стороны - такая на первый взгляд незначительность делает его не "проходным" туристическим музеем, который рад всем зазывающе распахнутыми дверями . Потому и ведутся здесь экскурсии для всех желающих, которые проводит девушка с очень хорошо поставленным
Перед тем как поделиться впечатлениями этого года, выложу недописанные заметки о прошлолетнем Питере. Все равно уже не допишу, а хронологию надо соблюдать, как никак.
05.08.08
[533x400]Билеты в сидячем дневном вагоне Москва-Санкт-Петербург я брала не столько из экономии, сколько из-за сознательной любви к заоконному пейзажу, интересным и незапланированным собеседникам и возожности позволить себе потратить целый день на думание, разговоры и рассказы Бунина. Все это было в этот раз. Провожать, так получилось, меня было некому, а потому я заранее вышла из дома с необременяюще тяжелым чемоданом на колесиках и ранцем-сумочкой на спине. Чтобы поездка в мой город-влюбленность была насыщена так любимыми мною впечатлительностями и приключениями, собиравшийся дождь хлынул ливнем уже тогда, когда я ехала в троллейбусе до метро. До сих пор не научившаяся пользоваться зонтом, я, приехав неоправданно заранее, могла себе позволить минут 20 постоять под крышей в вестибюле станции метро Комсомольская, рассматривая людей, любуясь зонтиками разных форм и окрасок, прислушиваясь к чужим проблемам, новостям, равно как к ожиданиям и молчаниям. Дождь за это время не ослабле ни на каплю, поэтому ровно через 20 минут я неспешно – от сознания неотвратимости промокания – побрела к Ленинградскому. Промокнув до, как после долгого купания, сморщившихся кончиков пальцев, я встала под навесом на платформе у моего отдыхавшего перед восьмичасовой дорогой поезда и любовалась ливнем с особой остервенелостью срывавшемуся с края защищающего пассажиров навеса. Мне опять чудилась символичность в том, что в город, ассоциирующийся у меня в первую очередь с водой и влагой, я еду промокнувшая, словно посвященная. Пахло почему-то печеными яблоками. В одном вагоне со мной ехала целая компания из подростков и их тренера: очевидно, участвовали в походе или слете. Впрочем, когда я уже согрелась и раскрыла Бунина на когда-то начатой, но не допонятой «Деревне», поняла, что сегодняшняя дорога будет хороша не песнями на гитаре ребят, которые от усталости проспали почти всю дорогу, а от феерического сочетания сидящей напротив меня родительской пары всемирно известного циркача-акробата, красивой в своей старости преподавательницы литературы в Педагогическом имени Герцена и просто полной, жизнелюбивой и свежо-мыслящей женщины, работающей на фабрике в Твери.
Почти все дорогу я подслушивала, я почти не участвовала в раговоре. Наши сидения были на стыке, где две пары кресел смотрят друг на друга: их четверка сидела друг напротив друга, а я через проход у края. Беседа, исчерпывая одну тему, моментально подхватывала другую, порой неожиданную и несвязанную, она равномерно распределялась между всеми говорившими, она откровенничала про свое прошлое, но еще более горячо и небезразлично раскрывалась, говоря о сегодняшем дне. Казалось, что какая-то невидимая искусная хозяйка салона управляет беседой, то успокаяивая, то поощеряя, то подыскивая свежую тему. Они даже устроили до зависти уютную, хотя и незамысловатую, общую трапезу. Я не считаю уместным и нужным говорить обо всем обсужденном, большинство этих тем и так всегда обсуждаются людьми думающими, а главное любящими поговорить: судьба, армия, студенты, литература и искусство, путешествия и новые страны, дети и воплощенные мечты, луна и космос, культы и таинства, погода и здоровье. Эти общие темы раскрывались с необщей оригинальностью и свежестью мнений. Я слушала, иногда через дрему, иногда через бунинские насыщенные строчки. Вмешлалась, когда уже до Петребурга оставалось менее получаса, разговорившись о Карл Марксе и удивив их тем, что его учения частично проходятся в Лондоне на втором курсе моего вуза. Они с таким искренним любованием радовались моей любви и даже пропаганде русского искусства и культуры, выражая это и в улбыках и на словах, особенно при расставании. С тактом хозяйки салона дорога прервала нашу беседу на той формально приятной, но опасной стадии, когда все бесконечно благодарят друг друга и желают всяческих благ.
Пятый год пордряд приезжая в Петербург, я уже не чувствую его новизны и непредсказуемости, хотя каждый раз уже на вокзале захватывает дух и чудятся обязательно будущие музеи, люди, интерьеры и мосты. Обычно меня встречали, а тут я добиралась сама и на новое место, благо оно было в центре, на Адмиралтейском канале. Первые впечатления, словно продолжая дорожное настроение, были от троллейбуса №22. Я с королевской независимостью и горделивостью вошла не в первую дверь с турникетами, как теперь положено всем это делать в Москве, а в широкую среднюю, как раньше. На самом высоком кресле восседала хозяйка – контроллер. Много их я повидаю за этот приезд, но непременно все будут величавы, с красивыми голосами и благодушной готовностью подсказать, напомнить, когда выходить. Голосом звучным и из какого-то совсем детского воспоминания они громко оглашают название
[277x350]Мой отсталый мозг, развитие и историческая осведомленность которого остановилось где-то на тридцатых годах 20 века, с завидным упрямством пытается понять, что происходит сегодня. Я редко пишу о контемпорари арт, но выставка Альтермодерн в Тейт, которую курировал самый актуальный и талантливый куратор Николя Буррио, относится к тем, о которых промолчать было бы преступлением.
Самая симпатичная черта выставки Буррио в его страстном, даже нервозно-необходимом желании диалога, ветвистой дискуссии, попыток понять происходящее. В целом эта многозальная и дико разнообразная в наборе средстав выражения выставка воплощает собой настоящую классическую концептуальщину, когда искусство-то так себе и полная беда, но идеи очень и очень интересные и умные. И хотя сам Николя говорит, что когда у него есть ответы, то он пишет книги, а когда нет – организовывает выставки (примечательно, что он их называет «show»), все равно главной и наиболее интересной фигурой Альтермодерн является он и его теоритические рассуждения.
Что надо понимать. Во-первых, приставка «альтер» призвана означать многовариантность и отличность, несхожесть (знаменитый концепт «the other», который я до сих пор не знаю как грамотно перевести на русский). Основные подразделы: изгнание, миграции, путешествие, границы. Во-вторых, современный художник изначально работает из состояния глобализации и континентальности. Мы уже давно не ограничиваемся узкими рамками Западной Европы и ее камерного искусства, каковым оно было все это время. Но главное устремление современного художника – от этой тоталитарщины и континентальности к свободной взаимосвязи отдельных, самостоятельных частностей. Таким образом, провозглашая, что время постмодернизма завершено и грядет что-то новое, Буррио пытается попробовать сформулировать область значения нового ветка в равзитии мысли, самолично назвав его альтермодернизмом.
Потрясающе, что после всех мук постмодернистов с их желанием отказаться от линеарности развития мысли и ярлычности и историзации прошлого, мы вновь пишем манифесты, создаем концепции, мудро и наверняка подбираем имя своему детищу. Хотя сам Николя говорит, что он просто собирает, улавливает, легконько направляет. Ну и это ладно. Но насколько это детище способно вырасти во что-то новое и допускающее интерпретации, а не диктующее условия?
Для Буррио искусство теперь не создание изображения и утопических реальностей, а непосредственно образ жизни и действия.Именно поэтому многие экспонаты «продолжаются» за пределами экспозиционного помещения: инсталляции, совместные проекты с прохожими на улицах, фотосъемки и тд. Художник предстает в образе некого странника (homo viator), который путешествует среди сплетений современных символов и знаков. Таким образом, визуализируются скорее не конечные пункты назначения, цели, а именно сами траектории, пути, блуждания. Все это мне кажется необычайно интересным, открывающим, позволяющим, что-то дающим, если бы не одно недоразумение: ну почему же эта визуализация, это самое искусство получается таким отвратительным, совершенно лишенным эстетичности и гуммнистичности при всей его умности.
Вот, например, судите сами. Описание одной из инсталляций. Я это до конца досмотреть не смогла.
Nathaniel Mellors ‘Giantbum’ 2009/ Video indtallation with animatronic sculpture. Courtesy the artist and Matt’s Gallery, London
Теория, как это обычно бывает, отличается от практики. Большинство людей эпохи альтермодерна находится в положении героев абсурдисткой видеоинсталляции Натанила Меллорса (Nathaniel Mellors) “Гигантcкая задница”. В центре сюжета – группа средневековых исследователей, потерявшаяся внутри гигантского организма и отчаянно ищущая выход. Их религиозный наставник по имени Отец возвращается из экспедиции в кишечник. Он слегка помешался на почве каннибализма и копрофилии (одержимость экскрементами), развившихся в ходе борьбы за выживание. Не в состоянии признаться себе в том, что он больше не может вести за собой других, он изобретает в свою защиту бессмысленные метафизические концепции, убеждая группу в том, что они потерялись внутри Бога, выход из которого охраняет племя каннибалов-зомби. К слову, Меллорс полностью отказывается от визуального натурализма, сняв абсурдную историю в формате театральной репетиции и дополнив видеоряд аниматронической скульптурой из трех голов.
И дело ведь не в моей изнеженности или какой-то претензии на утонченный вкус. Просто это подозрительно и необъяснимо, отчего все лишь рационально, умненько, иногда очень иронично и саркастично, даже глубоко, политично и социально, о нас и о сегодня,
Британцы с особым трепетом относятся не только к своим немногочисленным национальным художникам, но и к художникам-иностранцам, для которых Англия стала второй родиной. Переполняющие их чувства благодарности британцы рады проявить в виртуозно подобранных и оформленных выставках. Голландец Ван Дейк, хотя родился и учился живописи в своем родном Антверпе, впервые в возрасте 21ого года приехал в Анлии, чтобы впоследствие стать здесь главным придворным художником короля Чарльза Первого.
[300x379]Выставка типично линеарна в своей хронологичности, когда начинают с того, что было до, щедро освещают творчество собственно художника, непрменно заканчивая залом «после», в котором подчеркивается влияние гения на последующие поколения. Несмотря на избитость и оспариваемую упрощенность этой схемы, она дает возможность собрать в рамках выставки одного масетера совершенно замечатльные, иногда весьма редкие имена и работы. Роберт Пик – редкий художник-англичанин 17 века, о котором у нас сохранилась хоть какая-то информация. На выставке можно найти несколько довольно редких работ этого масетра с их примечательной плоскостностью и почти геометрическим построением композиции – скоро эти поиски будут сметены и обесценены виртуозной натуралистичностью и текстурностью работ иностранного мастера Ван Дейка.
[300x460]Robert Peake
Portrait of Princess Elizabeth c.1610
Oil on canvas 1543 x 794 mm
The Metropolitan Museum of Art, New York, Gift of Kate T. Davison, in memory of her husband, Henry Pomeroy Davison, 1951
[250x346]Robert Peake
Henry, Prince of Wales and Sir John Harington in the Hunting Field 1603
Oil on canvas 2019 x 1473 mm
The Metropolitan Museum of Art, New York, Purchase, Joseph Pulitzer Bequest, 1944
Когда Ван Дейк приступает к исполнению портретов монарха и его семьи, он уже опытный, известный мастер, учившийся в мастерской великого Рубенса и поездевший по Италии, гд изучал старых мастеров, из которых особенно увлекся Тицианом. Естесственно, как и любое изображение правящего властителя, портреты Чарльза Первого – смесь фантазии и реальности. Богатство, но одновременно спокойствие красок, торжественность композиций при всей их семейности, демонстрация самоконтролируемой, разумной властности были призваны, чтобы выразить неоплатонические идеи чарльзовской монархии, которая обещала своим гражданам гарантированные спокойствие и благоденствие государства. Эти портреты должны были скрыть от зрителя – или по крайней мере заставить его не думать о том, - что на самом деле отношения короля с парламентом были взаимонетерпимые и что протестанты активно выражали свое недовольство тем, что их монарх взял в жены католичку. Впечатляет сила придворной живописи заставлять не думать и не упоминать о том, что кристально очевидно каждому!
[376x450]Anthony Van Dyck
Charles I and Henrietta Maria and their two eldest children ('The Greate Peece') 1632
Oil on canvas 3029 x 2569 mm
Her Majesty The Queen (The Royal Collection Trust)
[330x431]Anthony Van Dyck
Queen Henrietta Maria 1632
Oil on canvas 1073 x 826 mm
Private collection
Вслед за королем портреты стали заказывать и придворные, более всего желающие быть изображенными в красивых нарядах, властными и извечно подчеркивающими свое социальное положение. Живопись настолько богата, образы так прекрасны и умиротворяюще властны, что не хочется задумываться о том, что во время гражданской войны немалая часть этих верноподанных монарха выступит на стороне парламента против короля.
[350x434] [340x451]Anthony Van Dyck
William Laud, Archbishop of Canterbury c.1638
Oil on canvas 1216 x 971 mm
The Syndics of the Fitzwilliam Museum, Cambridge
Ван Дейк не только привнес в портрет живость и непринужденность, но и позволил своим клиентам изображать себя не как представителей определенной политической силы, но как людей творческого досуга, увлеченных музыкой, поэзией, мифологией. Не удивительно, что здесь всего шаг оставался до идеи маскарадности, театральности, переодеваний, игры. Столь
Хорошее, даже возвышенно-отрывающее от земли настроение было обеспечено на весь день после того, как я так удачно съездила в Олимпийский. Главной целью было найти нужные учебники для моего английского брата, который все еще мужественно ходит в русскую школу в Лондоне. В воскресение на дорожку, ведущую к магазину-спорткомплексу с самого утра выходят продавцы старых, безбожно дешевых и сравнительно дорогих книг. Пока я отыскала себе какую-то очередную "Византийскую эстетику", к моему продавцу подошел дедушка и за три огромные книги-каталога попросил по 5 рублей!!! Я вообще таких цен давно не слышала: леденец на палочке и тот стоит теперь дороже. С трудом преодолев шоковое состояние, впилась в книги: две из них были каталоги с фотографиями про "Хлеб" - советское издание с картинками спелой ржи и монументально-прекрасных тракторов, третья - о, чудо - подарочное издание-каталог о болгарских монастырях на французском. С интересом спрашиваю у моего продавца: "А мне вы эту за сколько отдадите?" - "За 100". С аристократическим спокойствием протягиваю бумажку и бегом, пока не передумал. Да, вот так устроена торговля: на моих глазах цена была увеличена в 10 раз, но все равно книга продана за бесценок. 1972 год, книга русских авторов была издана на немецком, английском и французском. Всего 500 экземпляров. 395 фотографий, 234 из них цветные. Рассматривала весь день и еще сейчас ночью не могу оторваться. Довольная такая, что слов нет.Ну разве не судьба: такое ощущение, что эта книга именно мне и предназначалась.
А с этим дяденькой-продавцом обещала дружить. У него весь гараж завален книгами, и по искусству тоже есть. Поеду на охоту теперь в следующую субботу.
Из своей серии Библиотека всемирной литературы в виду отсутствия лишних денег в доме купила только одну: Пруста "Содом и Гоморра". Вышел Хармс, но он пока дорогой, а мне торопиться некуда.
[340x388] [494x340] [494x340]
[показать]
На протяжении всей выставки я пыталась понять корни своей нелюбви к барокко, этому эмоциональному, неустанно динамичному, считающемуся первым поистине интернациональным стилю. Похоже, я поняла: оно все пропитано и зиждется на религии католицизма. А вот почему я с давних времен с неприязнью отношусь к этой ветви христианства - другой волнующий и пока остающийся даже для меня без ответа вопрос.
Но выставка хороша, как и все, что делает музей V&A. Огромное, многозальное пространство выдержано в одном бордовом цвете и завораживающе динамично благодаря многообразию представленных форм декоративного искусства. Все это объединяется сменяющими себя мелодиями оригинальных, а не приукрашенных композиций той эпохи - это да, музыка того времени мне очень и очень нравится.
[показать]
[показать]
Динамизм, драматичность, движение, лишь на миг остановившаяся поза, самодостаточные лица монархов в ворохе монументальных, но игриво-подвижных драпировок платий и занавесей, овалы и завитушки даже в архитектуре, разрисованные потолки - без всего этого сложно представить себе искусство барокко, которое едва ли не впервые столь сильно вмешало себя в жизнь, став не абстрактной сферой мысли и творчества, но частью повседневной придворной жизни, поведения и образа мыслей. Именно барокко достигло первых ярчайших успехов в синтезе искусств - архитектуры, скульптуры, живописи, декоративных искусств - о котором будет мечтать и модерн, и авангард.
[347x452]
Впрочем, мне очень симпатично то усиленное внимание и восхищение материалом, которое пронизывает барокко. В самом первом зале находится миниатюрная фигурка верблюда из белого и черного жемчуга, золота, множества драгоценных камней - эта фигурка, которой по праву восхищается каждый пришедший на выставку, является своего рода символом всей выставки. Виртуозное обращение с деревом, интерес к азиатскому фарфору, увлечение новыми и экзотическими материалами - придворные и богачи умели ценить вещность, а не только ценность и стоимость.
[показать]
Но все же постоянно напоминает о себе патронаж Римской Католической церкви, которая не давала забыть о своем влиянии, заселяя стилем, который она превратила в свою служанку, улицы, церкви, дома, королевские палаццы. Именно папа стал главным патроном этого стиля, что придало барокко дух роскоши и властности, которые являются ключевыми для его понимания. Но здесь же корни тех странных, неприятных обрядов, которые проникают в церковь: повышенное внимание к реликвиям, украшение драгоценностями статуй, полное доминирование религиозной живописи взамен иконы, мистицизм и пошловатая невинность многочисленных ликов Мадонны с манерно сложенными руками или изящной, до неприятного тонконогой лилией в руках. Даже знаменитый "обнимающий" план собора св. Петра в Ватикане, принадлежащий Борромини, - это "обнимание" показное, нарочито радушное и на глазах у всех. Именно такой публично-эстетизированной, овеществленной религией и становится католицизм.
[показать]
Говоря о власти папы, нельзя не упомянуть не менее властную фигуру монарха, который тоже становится необходимой частью стиля и того перформанса, который устраивается на площадях во время коронаций, конных парадов и костюмированных балов.
[408x400]
Барокко знаменито своим распространившимся влиянием аж до Африки, Азии и Америки, но, если не забывать, что туда оно попало через колонии и наслаждающееся католичество, не удивительным становится и тот странный привкус инородности и чужести, выразившийся в барокко, произведенном в далеких, лишь недавно и насильно приближенных к Европе странах.
[показать]
Ошибочно отдельно говорить о церковном назначении искусства барокко, ибо в ту
“Disciples be damned… It’s only the masters that matter.
Those who create…” (Pablo Picasso)
Пикассо. Разве найдется в наши дни на земле человек, ни разу не слышавший имени этого едва ли не самого известного художника 20 века и не видевший хотя бы наиболее известных его работ? Делать выставку, полностью посвященную творчеству мастера - большой риск: неужели удастся рассказать что-то новое и быть оригинальным, не прибегая к китчевым новомодным кураторским приемам? И ведь удалось. Выставка, приехавшая в Лондон в National Gallery из Парижа "Picasso: Challenging the Past" - наглядное тому подтверждение.
Я до последнего откладывала, думая пойти на выставку, уже расквитавшись со всеми экзаменами, но как-то захотелось отвлечься от библиотечного, ботанящего состояния. К тому же, я всегда могла оправдаться тем, что пара тройка идей и работ Пикассо могут мне пригодится на экзамене Classicisms: Ancient and Modern. Не пригодились, но зато пригодился тот восторг, то изумление, то обновленное желание понимания и узнавания, с которым я вышла с этой выставки, словно впервые познакомившись с работами Пабло Пикассо.
Room 1. Self Portrait
Не изобретая ничего нового и устроив залы тематически, кураторы обогатили общение зрителя с работами многочисленными аналогиями и сравнениями, давая понять традиционность и новаторство художника, отводя ему определенное место в богатой и долгой традиции живописного искусства. Извечное томление и неустанные попытки осознать себя через автопортрет. Поверхностно-знакомые с творчеством Пикассо зрители были удивлены его ранним вполне реалистичным автопортретом, но тем контрастнее и проблематичнее становился переход к абстрактному, кубически-дробленному построению самого себя. Но мне более всего понравился минотавр - это аллегоричное размышление о своей мужской, испанской сущности. Трудно вообразить более лиричное изображение, чем знаменитый поцелуй, выполненный в приглушенных, теневых серых тонах в страстном, но нежном проникновении форм и человеческих фигур одно в другое.
[показать]
Room 2. Models and Muses: Nude
Здесь все. Априори классическая тема женской обнаженной фигуры во всем богатстве форм: начиная от вполне реалистичных изображений, через кубизм к возвращению к классическим, но доведенным до абсурдной мультяшности и трагедийности монументальных фигур а-ля антик, созданных в годы после первой мировой. Так и остается гадать, что означал этот возврат и это мягкое, бескостное, гладкое тело на манеру Энгра: переосмысление наследия античной красоты или иронизирование, пессимистичное подтверждение невозможности вновь обрести гармонию через идеализированную красоту человеческого тела.
[показать] [230x410]
Room 3. Characters and Types
Еще более убеждаешься, какой же он был умница, как он любит человека, хотя и подсмеивается над ним. Пикассо одним из первых "открыл" Эль Греко, и мужской портрет в стиле этого художника-аскета первым бросается в глаза. Какой-то совершенно фантастичный портрет на белой грубой канве белой краской, который смотрится чуть ли не живее и объемнее всех прочих лиц.
Room 4. Models and Muses: The Pensive Sitter
И даже дойдя до четвертой комнаты не верится, что все эти столь различные работы принадлежат одному мастеру. Впрочем, вру - верится: потому что ощущение, поиск и понимание красоты наполняет все работы в равной мере. Не удивительно, что этот ценитель женской красоты, довольно часто менявший любовниц, в жены выбрал себе аристократичную и беспрекословную русскую красавицу Ольгу. Ее портреты у него непременно томные и гордые. Как отличен, но как не менее прекрасен портрет его 17-летней любовницы Женевьевы Лапорт! Мягкость линий, особенно чувственно переданные бедра, словно подчиняют себе всю окружающую обстановку, где даже стул становится столь же нежен и юн.
[217x291]
Напросилась я все-таки к очникам в компанию, так что сегодня выезжаем в Ростов на две недели. Будут нас там практиковать.
А зимой я ведь совсем рядом проезжала, когда ехала в Ярославль.
[533x400]
[264x316]Да, у англичан существует культ Тернера и Констебля. Некоторые острят, что это потому, что больше у них великих художников и не было. Отнюдь. Но Тернер и Констебль действительно хороши, и большая радость, что столь часто устраиваются их выставки. Наконец-то Национальная Портретная галерея напомнила миру, что Джон Констебл не только художник пейзажа, но и портрета, которые он рисовал и по принуждению, по заказу, и в удовольствие.
Я знаю, что многие приезжающие в Лондон, поражаются как мало истинно английского осталось в этом пестром, многонациональном, спешащем, расхлебанном городе. Выставка Констебля стала на три месяца лучшим пристанищем всего истинно английского, и, хотя я не очень жалую эту чопорную, стыдливую и наивную блажь, очень уютной и атмосферной показалась мне эта выставка, уместившаяся в всего трех маленьких залах.
Такая прекрасная, милая история, где даже страсти какие-то разумные и контролируемые, а горе эстетизировано до поэтичности. Бедный красавец-юноша, грезящий не юриспруденцией и банковским делом, а живописью и искусством, влюбляется в девушку Мэрайу из состоятельно аристократической семьи. Ее родители против, но молодые влюбленные не способны покориться. Вы думаете, они сбегают и тайно женятся? Тогда вы не понимаете сути английской культуры! О нет, Джон Констебл вместо этого просит разрешения у отца Мэрайи писать ей письма, на что тот в письме, написанном на красивейшем и витиеватом, весомом и основательном английском, соблаговолил такое разрешение дать. Переписка становится чуть ли не ежедневной.
[300x398]
Собственно жена Мэрайа
Но все как-то налаживается. Констебл пишет именно в тот период очень много портретов, так как это единственный способ обеспечить свою жизнь и приобщиться к высшему обществу. Родители Мэрайи постепенно привыкают к юноше, свадьбе вроде как можно быть. Тут выступает образ прекрасного Джона Фишер, лучшего друга Констебля, который предлагает свою дачу для свадьбы, обрисовывая утопический, напоминающий Аркадию образ жизни их там ожидающий: мы будем завтракать, потом гулять, рыбачить, вечером сидеть за чаем, переводить с латыни Горация, читать и рассуждать, а наши жены будут вести себя благочинно, не мешая нам, но тихо и умиротворенно сидя у камина возле нас. А разве вы себе не такой представляли "ту самую" Англию?
[279x325]
Revd John Fisher
by John Constable, 1816
© The Fitzwilliam Museum, Cambridge
Свадьба, семеро детей, жена непременно хрупкая, бледная, с постоянными болезнями, из-за которых вынуждены жить в деревне, ездить в Брайтон на море, в то время как Джон работает зиму и весну в Лондоне. Кстати, той "деревней" был знаменитый Хампстед, который сейчас совсем близко к центру, где уже нет коров и полей и где я, собственно говоря, живу! Скучание, разлука, ежедневные записи в дневник, чтобы как-то делить друг с другом жизнь на расстоянии. Жену называет "рыбка", а первенца "утеночек". В конце концов смерть жены от туберкулеза, отчаяние, слезы. Еще отцовское горе - старший сын решает отправиться в Индию вместе с аримей... Похоже на роман или повесть, да? А на самом деле типичная, эстетизированна, охудожествленная английская судьба, где чувства кажутся столь возвышенными, что в них верится неохотно.
[256x325]
Тот самый сын, уже в детстве грезивший морем и книгами о преключениях
Charles Golding Constable
by John Constable, 1835-6
The Britten-Pears Foundation
Photograph: Nigel Luckhurst
А тем временем истинный художник Констебл пишет свои знаменитые пейзажи, становится признанным в Академии, несмотря на всю новизну и оригинальность его приемов. Но именно выставка в National Portrait Gallery, на которой сплошь только маленькие картинки с портретами: друга Фишера, жены с дегтями, отца и кузин, а также знатных, незнакомых, но косвенно помогающих прокормиться, английских аристократов. Совершенно иная, очень человечная, очень жизненная грань художника открывается в этих трех залах. Замечательные аудиозаписи, где начитаны тексты писем и записи из дневников, шикарный каталог и коробка, опустив заявку в которую, можно выиграть путешествие по английскому кантрисайду. (я, разумеется,