Plastered all these walls with color
I drank your tears watered with wine
Contented with this taste of anger
Regarding this was mine
I tested all in vague proportions
I drank your tears like they were mine
I dared to speak of new horizons
and blinded both your eyes with mine
[Diary of Dreams: “Methusalem”]
Мы можем писать оды жизни лишь в моменты смерти, в моменты нашего цветения. Когда мы счастливы, мы счастливы будто малые дети, и лишаясь возможности петь слезы серому небу у нас над головами, мы создадим дождь наших слез.
Наше счастье губит зеленым шелком рукавов парящей мечты драгоценные алмазы души – прозрачную кровь, что течет в жилах хрупких страниц мелкого почерка. Наше счастье притупляет чувства, затупляет страсти, отупляет сознание; оно уже не может быть таким, оно таким не будет. И мы можем его сломать… Это счастье не станет фарфоровой куклой на полке чужих стереотипов, это счастье не станет картонной птицей в представлениях чужых и чуждых мне людей.
Каплю горькой настойки полыни на моих слезах внеси в этот эфир – в нем слишком много вишневого сиропа. Серпантин тонкой струйки крови моего раненого сердца пролей в чашу, чашу, что мы решили пронести вместе хоть несколько шагов, чашу моей печали, что ты решил испить до дна… Филигранные чувства, выточенные порывами страсти по белой коже, выгравированные жаждой по нежности, - развей их легким ветром по серому небу наших надежд, серому небу над темно-зеленым полем жизней; оберни их тонким шелком вокруг моего тела. Мое тело станет твоим в своем горьком стремлении принадлежать; в горьком порыве цвета красного сухого вина, вкуса плотного черного шелка, запаха безумной страсти и нежности.
Терпкую горечь ты не можешь создать в отчаянии, терпкую горечь ты создашь лишь пресытившись сладостью. Потому ты не можешь создавать черное кружево на пергаменте в моменты простой радости, потому я не могу вырезать цветы на земле черного страха.
Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть
Весною черною горит.
Достать пролетку. За шесть гривен,
Чрез благовест, чрез клик колес,
Перенестись туда, где ливень
Еще шумней чернил и слез.
И если мы выживем… Я так хочу выжить, я так хочу не отпустить мечту. Мечту игры темно-зеленого шелка длинных рукавов; мечту, что прикоснулась тонкими длинными пальцами к той граненой ручке двери, прикоснулась и уже готова ее повернуть. Мечту… Я хочу воздуха, я так боюсь этого воздуха, что движется во мне. Я боюсь, я боюсь, надеюсь и знаю, что все будет… Я боюсь потерять бессмертие, я боюсь потерять свою вечность в тебе.
Зеленые шелковые рукава мечты, что кружится в танце сумерек. Я так остро ощущаю ее возможную невозможность, ее легкие шаги в сторону от меня. Я верю, знаю, но так боюсь потерять ее сейчас, в момент обретения, в момент, когда она касается белыми пальцами стеклянной граненой ручки двери в мою душу; в момент, когда я видела ее черные глаза на иссиня-сером лице. Я боюсь потерять тебя навсегда и сейчас. Потом, но не сейчас… Я не знаю, кого об том просить.
И если мы выживем, я готова отдать все за ту мечту, что стояла за дверью в комнату моих душ.
Где, как обугленные груши,
С деревьев тысячи грачей
Сорвутся в лужи и обрушат
Сухую грусть на дно очей.
Под ней проталины чернеют,
И ветер криками изрыт,
И чем случайней, тем вернее
Слагаются стихи навзрыд.
[Б.Пастернак “Февраль. Достать чернил и плакать…”]
О, горькое время заката,
когда мы с окаменевшими ликами глядимся в чёрные воды.
[Георг Тракль “Закатная страна”]
И тёмный голос изрёк из меня: В ночном лесу я свернул моей чёрной лошади шею, когда из её
пурпурных глаз сверкнуло безумье; тени вязов упали на меня, голубой смех ручья и чёрная
прохлада ночи, когда я, дикий охотник, вспугнул белого как снег зверя; в каменной бездне
мой лик омертвел.
[Георг Тракль “Откровение и закат”]
Бархатные, с нитью шелка лепестки роз пахнут закатом солнца в темной воде лесного озера, озера елей и ольх по берегам. Закатом цвета костра при луне, что серебрится будто твое кольцо. У этого запаха вкус твоих объятий, когда ты на кончиках пальцев походишь сзади, проводишь рукой по белой коже шеи. Я ощущаю его кожей губ, прильнувших к лесному ручью в сумерках богов и времен. Я ощущаю его словно босиком по осыпавшейся хвое сосен. У их прикосновения образ твоих волос, волос меж моих пальцев. У их прикосновения звук отражения солнца в темной воде далекого лесного озера; озера, над которым восходит луна.
Сам того не зная, к тому не стремясь, не ведая и не понимая, нет, не об озере моего леса думал тогда ты. Образ, законченный образ, и его цвет вкуса, и запах его прикосновений подарил мне ты одним лишь желанием, одним лишь движением без звука…
We dance and the music dies. We
carry them all away, as we glide through
their lost eyes.
We are without
excuse. We burn in our lust. We die in our
eyes and drown in our arms.
[294x380]Now I have a collection of you
Though I can't restore
Every memory of us
Tons of pictures – letters
Written in love – but you're more
[Lacrimosa: “Senses”]
Вымышленные конструкции из матового стекла с привкусом парфюма Echo возводятся на песке цвета моих волос. Хрупкие замки иллюзий о тебе, замки, что выросли на костях моих слез. Замки из воздуха и твоего аромата, аромата Echo. Тонкие пальцы кладут черепицу твоих волос на алтарь из былых воспоминаний: я тебя придумала, придумала при первом столкновении острых глаз.
Слово сорвалось с губ – я придумала тебе имя в моем сердце, я придумала тебе душу с ароматом Echo. Прикосновение тонких пальцев к волосам – тебя нет в действительности, ты здесь, в моем воображении.
Я иду к тебе по тонкой ленте бирюзового аромата Echo, я вижу тебя из прозрачного горного хрусталя – он будет с голубым оттенком. Тебя там нет, там лишь голос и… реальность. Реальность тебя, неумеющего носить аромат Echo, тебя, не из стекла и воздуха, тебя другого, режущего холодно и остро-больно.
Ты уйдешь, и останется лишь эхо твоего аромата, твоего тепла. Ты уйдешь и унесешь за собой ленту чистого воздуха и кристаллы горного хрусталя с голубым оттенком. Ты унесешь в своем сердце мою мечту о тебе, которого нет. А я вновь побегу по тонкой ленте аромата с острым лезвием на конце.
[I wish I knew about sub drop beforehand...]
[А по утру они проснулись…]
Сабдроп - это возникающее у боттома сразу после сессии преходящее состояние физической изможденности и плохое самочувствие, а также состояние нравственной подавленности, депрессии, тоски, тревоги, нервного срыва, иными словами, глубокого психологического дискомфорта, - сразу или через некоторое время после сессии.
Представьте себе, что вы не знаете, что такое похмелье. И вот вы просыпаетесь утром после обильных возлияний. Голова разламывается, в желудке поселилась огромная мерзкая жаба, в рот опустошили кошачий гигиенический лоток, на лбу капли холодного липкого пота: и на этом фоне вы еще и не понимаете, что с вами. Может, вы умираете? Может, вас отравили недруги? Вы не знаете, что к вечеру вас всяко отпустит. Вы не знаете, что вам полегчает от пива (ста грамм, кефира, чая, кофе, воды, сока, рассола, алка-зельцера, хаша, прогула работы с возвратом в постель, глюкозы с аскорбинкой внутривенно, промывания желудка). Вы не знаете, что вам сегодня так плохо именно потому, что вчера было так хорошо.
----------------------------------------------------
Описание реального представляется вымученным, пожухлым, словно лист кочана капусты, оставленного на поле; реальное становится нереально мерзким, с желанием это-не-со-мной, как только начинаешь находить ему подходящие слова, втискивать в узкие колодки чужих представлений. Широта моей души начинает гнить и плохо пахнуть, когда к ней начинают применять понятия, что выдумали задолго до них.
Ощущение твоего тепла за столь долгие дни не-вместе стало для меня недосягаемо-неземным, не-для-меня. Внутри меня образовалась пустота, и ее пришлось заполнить горячечным бредом.
Описание реального становится нереальным, а посему нужно выдумывать. Выдумывать себе новые, полные густого смысла души, свободные от проблем мелочности и повседневного разбиения головы об стены чужих комнат. Нам откроются веяния новых темно-зеленых лент в грязных гостиных старых домов; ленты одиночества и тупой безысходной тоски станут стискивать нам горло – да, именно так мы назовем свою слабость, слабость человека перед обстоятельствами, придуманными долгом и обязательствами. Мы назовем примитивное красиво – никто не узнает, всем все равно – и примитивное красиво же совершим. В порыве душевном к красоте мы забудем, что мы все еще люди; мы станем густым черным облаком, сгустком темно-зеленого отсвета в комнате выдуманного дома карточных игр.
Нам будет плохо, нам будет очень плохо, но мы заставим страдать себя красиво.
Здесь я вступаю в область весьма щекотливую и довольно-таки опасную. Но мне самому очень хочется разобраться в одном вопросе: что такое Блэк-метал?
Все, что будет сказано ниже – моё мнение.
А вот и зря назвали этот стиль блэк-метал. Так могли его назвать только какие-нибудь лохи из журнала COOL или Bravo. Почему? Да потому, что он – блэк, но не метал. И с металлом имеет мало общего. Но название привилось, пусть себе остается.
Прежде всего, ВСЁ остальное, что мы называем металом, имеет в корнях своих блюз. В тру-блэке нет блюза!
На любую метал-телегу можно сделать блюзовый кавер. И он будет слушаться очень даже органично. Но смастерить подобный адекватный кавер на тру-блэк? Невозможно… Тру-блэк тем и отличается от остальной музыке, что сделан исключительно на гармониях народной норвежской музыки. Норвежская скрипка хардингфеле – вот прародительница блэкового аккомпанемента. А гармонии её восходят к музыке угорских народов, заселявших Норвегию, Север Швеции, Лапландию, север России. Варган и монотонные северные одноголосые песни создали эти гармонии. На них до поры до времени не оказывалось европейского влияния. Они не пели о людях, они пели о природе их окружающей, об оленях-оборотнях, языческих богах и древних героях. Да кто и знает, о чем они ещё пели… А о чем древние, чудом дошедшие до нас, песни наших предков? Скорее всего о своем месте в мире дикой безжалостной природы и таинственных сил, управляющих их жизнями и судьбами.
Тру-блэк – музыка не тяжелая. В ней нет бита. Жужжащие гитары воспроизводят звук хардинфеле, а вокал похож, скорее, на горловое пение шамана. Ну никак не тянет всё это на метал. Ни с какой стороны. Скорее это, всё-таки, фолк. Что приставить к слову «фолк» я не знаю, но точно не слово «метал»…
Постарайтесь найти и послушать записи норвежского виолончелиста и мастера игры на хардингфеле – Нильса Окланда. Вы всё услышите сами…
А когда я сам впервые услышал народную алтайскую музыку, а, в особенности, вокал, лично мне всё стало ясно. Сама манера пения очень напоминала блэковую. Так же поются и все народные песни северных этносов.
Вот так, или приблизительно так, представляется лично мне это явление.
Вообще, я, честно говоря, всегда с симпатией и пониманием отношусь к проявлением крайней приверженности. Будь то фанаты Спартака или Зенита, коллекционеры марок или сторонники политических течений. Поэтому я уважаю (внутренне) и немного завидую адептам ТРУЪ-блэка. По моему, они являются тем полюсом, который при взаимодействии с противоположным краем и порождает движение – залог развития. Мне импонирует их непримиримость к малейшим отклонениям чистого блэка от своей аутентичности.
Многие группы сейчас работают над соединением блэка с металом и другими стилями. Получается очень неплохо. Конечно, трушники честят их и в хвост и в гриву, называя позерами, но, с точки зрения развития метала, прилив свежей крови - только на пользу. Кровосмешение ведет к вырождению. Хотя, с другой стороны, беспорядочные связи до добра тоже не доводят.
В блэке появилась театральность и атрибутика. Здесь она несет роль даже не приверженности к данному стилю, а, скорее, показывает отстраненность от мира живых. Музыканты загримированы, как гримируют трупы в моргах. Их одежда напоминает униформу. Так будут одеты и вооружены солдаты Сатаны аццких легионов, которые придут разобраться не столько со сторонниками христианства, сколько с противниками блэка. В текстах – сплошная северная природа, как пейзаж будущей битвы – северного Армагеддона, духи лесов и озёр, звери и нет места для человека. Полная десубъективизация. Воля опять торжествует! Никаких жалоб!
Воинственный угрожающий скриминг, грим, доселе невиданный гитарный аккомпанемент, напоминающий завывания вьюги, а не экзерсисы виртуозов-балалаечников – сплошное язычество, причем в его крайней форме – шаманизме.
Мы шли на Север, но Север вышел на встречу к нам сам, как приходят разбуженные духи.
На такой фолковой основе, столь богатой по содержанию и столь необычной по форме, конечно же, сразу началось бурное произрастание. Ясно, что тру-блэк вряд ли мог заинтересовать большое количество поклонников, да и его довольно скудные выразительные средства не могли удовлетворить массу металлически настроенных музыкантов, желающих приобщиться к творческому наследию предков. Появилась масса блэк (уже металлических) групп активно соединяющих достижения хэви, трэш и death с северными гармониями. Степень мелодичности их была очень широкой и могла удовлетворить многочисленный контингент фанатов. Это вызвало крайнее раздражение адептов чистоты блэка. Мир был, согласно ими же придуманной классификации, разделен на «тру» и «пазёров», как лет 30 назад он делился на «рок» и «попсу», что и сохраняется
Среди шелков, парчи, флаконов, безделушек,
Картин, и статуй, и гравюр,
Дразнящих чувственность диванов и подушек
И на полу простертых шкур,
В нагретой комнате, где воздух — как в теплице,
Где он опасен, прян и глух,
И где отжившие, в хрустальной их гробнице,
Букеты испускают дух…
[Ш.Бодлер “Мученица”]
Нарисуй меня. Нарисуй меня тенями сумерек на белом шелке смятой постели. Нарисуй меня темным бархатом на холодной коже; нарисуй меня красным шелком на пурпуре горячих вен. И завязанными глазами я попытаюсь узреть твою душу. Нарисуй меня грифелем в сумерках и маслом при свечах. Нарисуй меня движением своих рук вдоль моих; нарисуй меня своим дыханием. Связанными руками я буду тянуться к тебе.
Маски черного бархата и горячий воздух малых гостиных; старое дерево колонн балдахина хранит былое тепло. Фламандское кружево, ришелье белых сорочек; ленты шелка и полотна белоснежного батиста. Нарисуй меня… И просто будь рядом со мной...
А ситуация проста как …(здесь Вы можете употребить любое известное Вам сочетание слов, что используется для выражения элементарности). Ситуация лишь в том, что в период сна глубоких жизненных течений, в период ежедневной привычки и почти декадентской пресыщенности я внезапно наткнулась на действительно мне интересное; наткнулась на понимание, основанное на стремлении подземных потоков в том же направлении. На то, что мне было нужно всегда, но жажда к чему была притуплена летаргическим сном. Да, я кричу “Дайте мне все дожди их небес!”, отринув в сторону все, все вокруг и внутри себя. Да, я срываюсь с места и лечу вслед за их дикими лесами, забыв про себя прежнюю – там отныне мой новый дом. Я не могу стоять на месте, я не умещаюсь в одну плоскость – я боюсь разорвать ее пространство широтой себя. Быть может я и уйду от туда, быть может и скоро, но я была там.
Но ситуация усложняется твоей способностью домысливать и неспособностью, присущей любому, понять до конца. Я страдаю, а многие считают это отклонением, эксгибиционизмом чувств и мыслей. Это все же имеет право иногда назваться произведением моего сознания, а посему до конца сие понятно лишь мне. Что ж, домысливай, это неизбежно раз ты читатель, но коли ты принимаешь это столь близко к сердцу, что начинаешь винить меня, пусть даже подсознательно, то попрошу выйти вон. Ты что-то понял и начал травить себя изнутри, но при этом ты затягиваешь и меня в трясину своих стенаний. Ах, этот мудрый совет не раздеваться на людях до нервных окончаний! Ты дал мне его, когда твое воображение разыгралось не на шутку. Выйди вон, ибо это мое!
Ситуация становится безвыходной, когда, при следующем приближении, становится видно, что понятие жестокости для тебя отличается от моего явно не в твою пользу. Быть может я и жестока, но мне тут душу травят словно тараканов, невольно объявляя меня в моих же собственных глазах дрянью последней, а я значится должна улыбаться и мило так говорить: “Извини, я решила немного подумать о себе…”
Контрольным выстрелом становится отсутствие понимания тобою конца вещей, течения времени и неизбежности некоторых событий. О том, что все в этом мире стоит завершить достойно я тебе уже не смогу объяснить.
Я не хочу истерик, смерть как не хочу, но ты меня невольно вынуждаешь. Мне жаль, мне очень жаль, но “что-то начинается, что-то заканчивается”(c). Пойми, прошу, пойми меня… и прости…