[Ваш трон заляпан глиной,
Ваш трон забрызган краской,
Вы просто королева
Из очень странной сказки.(c)]
Леди Лорелея, что ж вы натворили? Отвернулись, убежали и спрятались в ночи неизвестных лесов. Отринули, оттолкнули тонкими руками – пальцы едва касаются, а боли неисчерпанно в решительном взгляде.
Ах, леди Лорелея, вы сумели пленить столь многих. Они идут вам на поклон, они несут вам свои души, раскрытые точно свежесрезанные молодые цветы – лепестки пахнут хрупкой нежностью восторженного упоения светом. И радость наполняет их разрезанные на части сердца от вашего взгляда, от вашего слова. Ах, леди Лорелея, вы чертовски изобретательны! А им довольно лишь движения тонких пальцев, перебирающих прохладный ветер.
Отдалились, отстранились, возвели стены холодного стекла – и будто недосягаемое совершенство отныне, будто мертвенно-стылый идол чьих-то безумных метаний во мраке сна. А их, подобных героям Гете, что готовы пройти через лед ада за мечтою, так мало осталось – разуверились в мечтах, разбежались, потерялись, погибли в бою с ветрами, ниспосланными вами. Но вам не ведомы их колкие морозом боли – вы закрыли лицо замерзшими руками, а по щеками тихо катятся слезы.
Ах, леди Лорелея, вам так нужно чье-то чужое, невозможное ныне в себе тепло…
ERZÄHLER
Der Mehmet war von Süße,
er lebte den Humor...
JOHANNES ZETTERBERG
Der Mehmet war von Süße,
er lebte den Humor,
erträumte sich die Zirkusstadt
und hobelte die Puppen glatt.
JUDENKINDER
Marionetten ward geboren,
von Mehmet auserkoren...
und betet nicht, und flehet nicht...
doch hüpft und tanzt und singt.
ERZÄHLER
Er war ein Jude von der Straße,
und er liebte die Moral,
er gab den Klötzen Leben...
und lachte gar für sie.
Der Mehmet war von Güte,
er lebte den Humor,
erträumte sich die Puppenstadt
und hoffte, dass er Gutes tat...
JOHANNES ZETTERBERG
Die Puppen waren sein Leben,
der Zirkus eine Farce,
das Zelt ein müdes Transparent,
doch Leben?
Welch Leben war's?
JUDENKINDER
Marionetten ward geboren,
von Mehmet auserkoren...
und betet nicht, und flehet nicht...
doch hüpft und tanzt und singt.
Marionetten ward geboren,
von Mehmet auserkoren...
und betet nicht, und flehet nicht...
doch hüpft und tanzt und singt.
So hüpft, tanzt...und singt.
Im Jahre 1917 wird in Mehmets Zirkuswerkstatt eine von Elias geschaffene Zinnsoldatenarmee ins Leben gerufen. Der kühne Zinnsoldat Jonas soll das von den Buben geliebte Lemberg in kriegerischer Zeit vor geistlosen Soldaten beschützen. Hören Sie eine von Kindern geborene, eine von Witz und Verstand getragene Moritat über den Zinnsoldaten Jonas, der ohne Furcht und Tadel gegen blamable Helden besteht.
Это цитата сообщения Intelligent_Maniac Оригинальное сообщение
вы также редки, как и некоторые книги.
вас трудно найти или вас нет в наличии
нигде, ни в одной библиотеке. борхес и
его вавилонская библиотека "отдыхают".
слегка желтоватая бумага, четкий шрифт
и маленькие поля. некоторые страницы и
иногда даже целые главы выдраны, но от
этого общее впечатление не портится...
Твои часы капают мерно в бирюзовое утро – утекают сквозь бледные пальцы, что тихо тянутся к твоему лицу. Спишь. Утонул в фиолетовых облаках, а я будто тебе отражение – прислоню голову к подушке и подслушаю твои не_северные сны.
О ней, о такой далекой и южной, в оттенках фламинго и кенийского солнца. И я хочу, чтобы была она истерично-прекрасна, с большими от падения мира глазами и непременно до смерти бледна. Да, она худенькая японка и у нее замечательный английский пронанс; является счастливой обладательницей самого прекрасного русского имени, что носили древние воительницы, а глаза ее подобны горному хрусталю. С нею вы станете пить коньяк из фарфоровых чашек – они так невыгодно оттеняют бледность ее рук. А она подобна электрической плитке скрипке, от того не выносит на дух немецких мужей с драм-машиной в обнимку (синтезатор в кармане). Все то сдобренные болью сны.
Да, она мне не пара, и даже не ровня: мерзнут пальцы от корки льда, кровь ломается на осколки, кожа сыплется пылью – сине-серые вздохи северных дев от чего-то смертельны для южного солнца. Покрывается снегом смиренно земля, мертвое сердце спит спокойно. О твоей любви к снегу мне не известно.
Боги, как же ты ее любил…
Это цитата сообщения Осенний_Дождь Оригинальное сообщение
Когда он не сидит на крыше, он обязательно ждет вечера на подоконнике, между старых молчаливых приятелей-кактусов, особый характер и у-всякого-своя колючесть каждого из которых ему хорошо известны. Но, поскольку, они с кактусами знают друг друга уже очень давно, он с легкостью избегает их уколов и никогда не сердится на них. Он настолько привязался к этим колючим недотрогам, что когда кому-то из них не хватает воды, он специально подвигает к нему лейку, стоящую там же, на подоконнике, и наклоняет к нему её носик. А они по-прежнему ворчат себе под нос (если так можно выразится в отношении кактусов, у которых носов, конечно, нет), что он загораживает им единственное в комнате окно, и при этом с напускным недовольством шелестят колючками. Но, несмотря на это, они так привыкли к нему, что и сами больше не норовят «куснуть» его своими иголками, как когда-то прежде, а даже наоборот, стараются отодвинуть их подальше, чтобы случайно не задеть его. И тихо-тихо шепчут слова утешения, когда он грустит. Он не слышит их, но ощущает и понимает своим сердцем, хотя и сам не знает как это происходит. В такие минуты из его грусти исчезает горечь, она становится легкой как облако, и кажется, что она вот-вот исчезнет. Но она так и не исчезает. А он не может не грустить.
Он Кот. Сегодня он снова сидит на подоконнике и смотрит куда-то очень далеко, на самый пик неба. Как и каждый вечер, он скучает и грустит. Ему так хочется говорить с тем, далеким, так хочется услышать как он мяукает. И рассказать ему про кактусы, про свои сны, про то, как он ждал его здесь, на окне, и там, на крышах, и услышать его истории, ведь их накопилось так много. Кот знает, что он тоже смотрит на него. И тоже скучает и грустит, думая о нем. Тот, другой, и все же такой же, как он. Тот, чей силуэт он ищет глазами, сердцем и душой каждый вечер. Кот, который живет на Луне.
И он все смотрит. И ждет. Ждет, что однажды тот, другой, найдет способ слезть на Землю. Или он сам узнает, как подняться туда, далеко, на самый пик неба, где живет Лунный Котенок. И быть рядом.
Он думает и мечтает. Мечтать приятно, так ему кажется, что он не один. Так Кот почти не ощущает одиночества, и еще так он почти может дотянуться до Луны. Но в его мечтах много грусти. Кот не знает, куда деться от тоски, неизбежно приходящей вместе с ними. Он сворачивается клубочком и все смотрит, смотрит, смотрит… Туда, на Луну, далеко-далеко в Небо, в Его глаза… Пока не засыпает от поборовшей его усталости. И ему снится теплое мурчание рядом, уютная корзинка, бескрайние васильковые поля, ласковый шелест травы, щекочущей лапы, весенний веселый ветер, бег наперегонки, зелено-желтые удивительно родные глаза и еще что-то очень теплое и важное. Что-то, но он и сам не может сказать, что. Быть может потому, что это для него целый мир, и еще больше, а как выразить так много в словах-мурчании? И, быть может, еще потому, что это вовсе не «что», а Кто. Тот, без кого все это волшебство не имело бы никакого значения для Кота.
А Луна все светит своим гипнотизирующим взглядом в тысячи таких разных земных окон. Навевая грусть, отчего-то незаметно превращающуюся в музыку и стихи. Принося с собой воспоминания. И, может быть, иногда – задумчивые немного печальные улыбки. Для каждого, стоящего за окном или сидящего на крыше у неё есть что-то свое, неповторимое, предназначенное именно ему. Но среди всех окон и крыш, на которые она смотрит, есть одно окно, в котором особенно ждут её света каждый вечер – то, на подоконнике которого сейчас спит тот, кто мечтает о встрече с тем, кто так же сильно ждет его на Луне.
Это цитата сообщения sleeping_butterfly Оригинальное сообщение
"Господи, девочка моя, что же ты мне так – в рот, в горло эту вечность, эту ледяную, колкую, она же раздерёт всё изнутри, горло на лоскутки, я буду, как флаг, больно, девочка моя, за что? Это слово, мне не выложить это слово, я всё смотрю на тебя: я теперь стал стар, болен, ты впитала меня всего, сошёл иней твоего величия, я смотрю на тебя: такие тонкие ножки, острые колени, какая же ты летняя стала – десять лет, мама в городе, пальцы в землянике, локти в кровь – где ты так поранилась, девочка моя? Герда ослепила нового оленя, какие у неё теперь голубые, искрящиеся глаза, она идёт ко мне, я чувствую, она очень замёрзла, а у нас здесь тепло и лето, тебе душно в старых трамвайчиках, ты закрываешь ладошками веки водителя – угадай кто? (только не разбейтесь, ведь вам так весело, так сладко быть вместе). Я старею, я памятник, ты садишься ко мне на колени, расстёгиваешь рубашку, рисуешь зелёным фломастером татуировку, и руки у тебя горячие, а я холодный – не трогай меня, простудишься, прокашляешь целый бесценный летний день, мой маленький больной зверёк. Все твои шутки, все твои шалости я теперь люблю: вот я клоун, ты надела мне нос, сбросила с трона – я так смешно падаю, так медленно поднимаюсь, вот на мне свастика, и я зло, ты бьёшь меня своими ножками, бархатными туфельками, я поднимаюсь, снова падаю, чтобы ты меня победила – мой жестокий ребёнок, как я могу отказать тебе? Вот ты индеец, а я завоеватель, вот ты французские крестьяне, а я Антуанетта, в парике, с мушкой, и тело моё слабое ты затянула в корсет, вот ты Мэрилин, а я Кеннеди – сколько раз ещё ты победишь зло, наведёшь справедливость, покуда я ни упаду тряпичной куклой? Мёртвый Кай, и Герда слизывает кровь, и ты, моя маленькая королева, красишь губы для нового Гумберта".
Дух резеды разлит средь бурых трав,
и пруд знобит в сверканьях полинялых.
Забылись ивы в белых покрывалах,
рой мотыльков вокруг себя собрав.
Терраса греется, и тишь кругом.
В воде сверкают золотые рыбки,
и облака плывут над взгорьем, зыбки,
и, чуждые, бредут за окоём.
Светла листва беседки; здесь гурьбой
шли в ранний час юницы и смеялись.
И на листве улыбки их остались;
и в жёлтой дымке пляшет фавн хмельной.
[Г.Тракль: “В старом саду”]
Дачные домики – чувства в картонных коробках, легкие, словно кремовые шляпные ленты. Обвитые виноградом веранда, беседка – вязаные спицами скатерти с кистями на круглых столах. Темное дерево старых комодов, шляпные картонки – круглая и овальная – на фоне из обоев в букетах цветов: в гостиной розы, а в девичьей – тонкие васильки. В платяной шкаф залетели бабочками белые платья – на короткий сезон отдохнуть.
Ты возьмешь в руки соломенную шляпку и отправишься по лучам утреннего солнца в поле, полное ржи; или, может быть, к старому дубу – по мосту через ручей и овраг. На ногах шелковые туфельки, а волосы пахнут липовым медом. Чувства прячутся, теснятся на желтой бумаге, что покрыта тонким кружевом черных взмахов пера – аккуратно перевязанные шелковой лентой листы прячешь в верхний ящик комода: пара писем и сухие цветы.
Дачные домики – ощущение темной прохлады внутри, зеркала отражают так призрачно-странно блеклый чуть серебристый свет. Солнце рвется во внутрь, но путается в занавесях на дверях. Все в саду, а ты затеваешь здесь тайну – лишь взирают укоризненно старые часы да букет полевых цветов.
Дачные домики – бархат темной листвы на закате. В двух шагах от веранды, что увита плющом, красные цветы тонут в
Shadows Magic: A Little Part of Danger
Wie versteinert siehst du mich nun sitzen
Ausgeliebt - leer und krank
Ausgeblutet - ausgesaugt
Doch deine Liebe fliesst durch meine Adern
Ich bin nicht tot - nein - ich bin nicht tot
Noch immer hore ich deine Stimme zu mir sprechen
Noch immer spure ich deine Lippen auf meiner Haut
Noch immer brennt in mir dein Licht
Noch immer liebe ich dich
Noch immer will ich dich erleben
[Lacimosa: „Bresso“]
В тот вечер доктор Клаус сидел в гостиной у окна. Он специально подвинул кресло к окну, такому широкому, чуть стальному и серому от вечера улиц. Элизабет каждый раз раздражалась до безумного молчания надутых алых губ, когда он садился вот так и долго смотрел в пустое небо над сквером. Но сегодня она куда-то ушла, надев черные туфли и маленькую шляпку; она сказала, что затем снимет ее и отправит ко всем чертям, а за место нее приколет к своим иссиня-черным волнам волос бордовую розу – так она будет похожа на ту самую Кармен еще более, и потому не понадобится веер. Веер Элизабет любила меньше быть может лишь оперы Верди, а потому в те редкие дни, когда она оставалась дома да к тому же одна, аккуратно подносила иглу патефона к пластинке и разыгрывала перед внушительных размеров туалетным зеркалом великую драму.
В тот вечер, когда жена закрыла за собой дверь, доктор Клаус долго стоял посреди комнаты, скрестив руки на груди, и каждую минуту затухающего дня забывал включить лампу. Резко очнувшись, будто ото сна последних дней, он раздвинул резко гардины и отбросил в сторону легкую вуаль тюля, подвинул кресло к окну и долго не решался сесть, проводя руками по его спинке, ощущая под ладонями мягкую чуть теплую кожу и гладкое дерево, впиваясь в него длинными пальцами до нервной дрожи. Он резко сел, обхватив голову руками, плотно сжав веки. А перед глазами проносились мост, рассвет, волосы цвета мокрой земли, брусчатка, холодные пальцы у дрожащих губ и тихий шепот ресниц – целый мир, уместившийся в несколько осенних дней; и серые комнаты, и фиолетовое пальто, и огненный выстрел…
Он открыл глаза и долго смотрел в серое небо, будто хотел впитать, впить его досуха. День затухал, иссякал, утекал песком сквозь пальцы; становился серо-стальным с черными голыми ветвями на фоне неба и мокрой от дождя брусчаткой. Еще не совсем вечер – лишь недавнее утро – он был полон всех оттенков серого с каплями тоски и грусти: вот фонарь, что цепляет утром белесый туман, скамейки в сквере, последние листья тополей, другие дома – во всем видел Клаус лишь воспоминания. Воспоминания, лишь обрывочные видения, былые образы метались в нем, бурлили в крови и текли с нею по венам – лишь хотелось выпустить их в холодный воздух, распылить в серое небо. Клаус посмотрел на руки – казалось, будто сейчас кожа на них лопнет сотнями трещин, будто вырвутся с кровью его чувства, расцветут каплями-цветами, и он станет свободен, и все станет как прежде, до ее прихода…
… В тот вечер, что был еще меркнущим днем, доктор Клаус, забыв включить лампу, ибо предметы в его глазах приобрели необычайную четкость, впервые за последние десять лет достал мольберт. Тот запылился на шкафу в кладовой, куда его положила Элизабет при уборке, покрылся тонкой легкой пылью – будто мягкий песок, будто серая пудра странного актера. Он поставил мольберт у окна – единственного источника света; он нарисовал портрет девушки на мосту, девушки с развевающимися по ветру волосами, девушки в шерстяном фиолетовом пальто и замерзшими тонкими пальцами. И вспомнив, как она однажды попросила ее нарисовать, он закрыл за собою дверь и вышел в осенний вечер.
Это цитата сообщения isilme Оригинальное сообщение
Она была необычной женщиной. И что самое главное, у нее всегда имелись неплохой коньяк и табак в малахитовой табакерке.
Конечно, она была шлюхой, редко удавалось застать ее ночью в одиночестве, поэтому мы приходили рано вечером, когда она готовилась к приему.
Нас было трое парней и Эмили, мы между собой звали ее Джек, потому что эта девушка мало чем отличалась от чистильщика ботинок на углу Сен-Мишель.
Эмили кончила музыкальное училище по классу фортепьяно и мы иногда собирались в небольшом ресторанчике на берегу Сены, выгоняли полупьяного пианиста и играли в две руки.
Но у мадам Ронлей пианино не было, только кожаный диван и бочонок с чахлой пальмой, которую никто никогда не поливал. Женщина варила кофе из зерен, черный и без сахара. Ей было где-то тридцать пять, но никто никогда не знал ее настоящего возраста.
Когда нас впервые познакомили мои знакомые, она очаровала меня бесконечной женственностью тонких припудренных рук и мягкой улыбкой настоящей королевы полусвета.
Все же не шлюха, нет. Куртизанка. Она была куртизанкой.
Говорят, когда-то в молодости сам премьер-министр был у ее ног. Все, что он получил – отказ. И ради чего? Гордость, эта женщина оказалась бесконечно гордой.
Меня удивлял тот факт, как мадам Ронлей могла сохранять достоинство, проведя ночи со столькими мужчинами. Она сама однажды сказала мне, что ее влекли плотские удовольствия, и что теперь она немного жалеет, что стала падшей женщиной. Никакие удовольствия уже не манили ее так как раньше, и единственное, чего ей хотелось бы иметь был родной человек.
Ее знал весь Париж, но вряд ли кто-то мог стать для нее родным. Она говорила, смеясь, что старые потрепанные шлюхи не пользуются успехом. Я спрашивал, почему бы ей не оставить ремесло, но она грустно улыбалась и отвечала, что модные наряды все еще будоражат ее поблекшее воображение.
Через десять лет, когда я опять оказался в Париже, мадам Ронлей уже не принимала по ночам, пара моих друзей погибли на войне, а Эмили вышла замуж за чистильщика обуви Джека, ставшего сапожником.
Мадам Ронлей сильно постарела за эти годы, но от этого в ней только прибавилось какого-то таинственного женского шарма.
Она пела в кафе, я иногда приходил слушать ее, уже без друзей и Эмили. После закрытия я провожал ее до подъезда, а сам останавливал кеб и отправлялся в путешествие по ночному городу. Я думал, что можно было предложить ей поехать ком не, но каждый раз все повторялось, пока я вновь не уехал.
Чем была моя жизнь? Бесцельным скитанием, поиском чего-то, может быть смысла, скрытой тайны бытия, но лишь одно я знал точно - только одна женщина вызывала во мне какое-то странное восхищение, этой женщиной была куртизанка мадам Ронлей.
[Poem by William Wordsworth, anno 1799]
A slumber did my spirit seal;
I had no human fears:
She seemed a thing that could not feel
The touch of earthly years.
No motion has she now, no force;
She neither hears nor sees;
Rolled round in earth's diurnal course,
With rocks, and stones, and trees.
В продолжение идеи [Part I & Part II]
Она несколько раз прошлась по тропинке туда и обратно и, очарованная прекрасным утром, остановилась у калитки, заглянув в парк. За пять недель, проведенных ею в Кенте, в природе совершилось немало изменений, и теперь с каждым днем все пышнее раскрывалась молодая листва на рано зазеленевших деревьях. Она хотела было зайти в парк поглубже, как вдруг заметила человека в прилегавшей к ограде группе деревьев. Он шел по направлению к ней. [Дж. Остин “Гордость и предубеждение”]
Душистые персики разбежались россыпью по белой скатерти – легкое кружево по краям и пара мережек; убежали из большой вазы красно-винного стекла. Ты сидишь у открытого в лето окна, лишь чуть колышется белая занавесь. За широкими в пол французскими окнами лето плещет в парке солнечными лучами сквозь зелень тонких листьев. Гравиевые дорожки шепчутся под чьими-то ногами, кто встал сегодня с рассветом и отправился в туман чуть розоватого восхода над покрытым прохладной росою лугом – он прошел через старую аллею вековых дубов и присел в задумчивости на скамейку…
Но то было утром, а сейчас ты сидишь у окна, скрытого тенью дикого винограда, в легком белом платье и с книгою в руках. Ты укрылась от шума дома, что полон гостей и их шуршащей сплетнями суеты, в тишине библиотеки, и сейчас сидишь у окна, скрытая многочисленными книжными шкафами.
Вечером будут сиять твои глаза в гостиных, вечером ты будешь танцевать, а лампы под зеленым абажуром мягко раскрасят золотом дерево фортепиано – твои пальцы так легко скользят по костяным клавишам. Атласные туфельки скользят по паркету, платья легки и изящны, а локоны растрепались по плечам; но ты стоишь у окна и смотришь в ночь, и твоему уму не верят знатные джентльмены.
Ночью, при свете свечи, ты проведешь тонкой рукой по ткани одеяла, вспомнишь вечер и вновь влюбишься в книгу, что пленила тебя днем. Хрупкий маленький мирок замкнулся на людях: мелкие желания, мелкие помыслы. Но ты оказалась выше.
Гордость и предубеждение каждого дня.
Белые, чуть тронутые розовым рассветом пионы распускаются, обволакивая мысли нежным ароматом, будто твой шепот чуть слышно проникает в душу. Тонкими белыми струйками льется по коже, ласкает терпко-бархатистыми лепестками. У меня на столе стоит мечта цвета воздушного пирожного – будто прозрачная вуаль, легкая занавесь колышется на распахнутом настежь окне.
Запахами лета ты целуешь мои запястья – ключицы выбелены в мрамор, в сгибах локтей теряются слезы. Заплетаешься в моих пальцах, тонешь в волосах. Мое лето – мне лишь сделать шаг к тебе в объятия стогов сена и охапок ромашек. Мы так долго ждали момента тишины.
Изумрудное лето пока лишь в солнце сквозь листья над головой, в теплых руках лучей – я буду мирно спать вдали от суеты, и мне приснится самое красивое лето…
…Мы слишком долго шли, и сделать шаг последний нам сейчас не представляется возможным.
Это цитата сообщения Wordist Оригинальное сообщение
Достаточно приглушить свет – и динозавры на его пижаме начинают люминесцировать в темноте. Спокойно-сонны, пока он спит; стоит же повернуться на другой бок – они немедленно оживают и начинают бродить беспорядочно взад-вперед по рукавам и спине, сталкиваясь мордами и наступая друг другу на толстые хвосты. Мне их совсем не слышно – может быть, они тихо ойкают и шепчут «извините», переставляя неуклюжие лапы, выискивая свободное от морд и хвостов место, куда пока еще можно шагнуть. Он укладывается, наконец, и они облегченно замирают до следующего раза, когда срочно потребуется перевернуться на другой бок – судьба жить на пижаме нелегка...
Scenery Magic: Too much craving...
Without you I cannot confide in anything
The hope is pale designed in light of dreams you bring
Summer's gone, the day is done soon comes the night
Biding time, leaving the line and out of sight
It runs in me, your poison seething in my veins
This skin is old and stained by late September rains
A final word from me would be the first for you
The rest is long but I'll go on inside and through
[Opeth “Blackwater Park”: “Patterns In The Ivy”]
Сентябрь. Я люблю целовать твои волосы цвета опавшей листвы, твои руки, что подобны тонким цепким ветвям. Я тону в твоем дожде, в твоих холодных утрах с облаками цвета margenta. Я брожу босиком по желтым листьям, я тону в их земляном вкусе, их прелом тепле. Мой сентябрь, я отражаюсь в твоих небесах.
… Босиком к старому парку за высокой каменной оградой – мимо церкви, мимо башни; я бегу к тебе в том самом платье, что ты так любил. Бело-кремовое, чуть плотное – я сегодня твоя невеста, твоя Офелия. Обвенчай меня с высокими кленами – рукам чуть терпко касаться их бархатистой коры. Обними меня тонкими черными ветвями – они пахнут горьковато-нежно, будто я знаю, что мне не вернуться. Ты останешься моим забытым парком с затопленными холодными дождями дорожками – их уже не помнят наши ноги.
Я тону в твоих небесах, и холодная вода плещется поверх моего лица…
Scenery Magic: Evening Walking
It was all true
A parlour strode, and the night sets forever
I stray in the quiet cold
And you gird me when I dare to listen
Elastic meadow, endless arms of sorrow
Lips try to form "because"
Trying to adapt to the wilderness
Where even foes close their eyes and leave
[Opeth, “Morningrise”: “Advent”]
Тусклый осенний вечер – октябрь. Дождь. Ты помнишь этот дождь, что так и не пролился ледяной свежестью нашей осени? Дождь будет завтра, я знаю, я чувствую, я вижу его в облаках. Утро будет малиновым, утро будет завтра (A morning in magenta). А сейчас мне страшна грядущая ночь, и я убегаю лишь дабы не чувствовать ее шагов в малиновых облаках.
Каждый вечер я вспоминаю о ней, и воспоминание это отравляет медленным ядом прозрачный воздух. Она так любит закаты, пусть и не видела ни одного; ведь они дают ей плоть и власть. Она приходит тихо-тихо, и слышно лишь колебание воздуха перед глазами, и подобный игле резонанс их со стуком сердца, и быстро, и резко…
Она входит бесшумно и темно – задувает свечи, оставляет нити дыма. Ее руки холодны и нежны на кончиках пальцев – она сядет рядом и станет ждать моего признания. Будто развязывая шелковые ленты, что скрепили старые письма, она проникает в мою память – медленно, осторожно-верно, чутко-направленно, и выуживает воспоминания о тебе…
Сегодня, перед тем как лечь спать в затухающую под рассветом ночь, я придумала идею. Идею художественного описания-написания и развлечения своих пальцев. Я буду рассказывать рассвету истории. Истории чужих картин, истории моих их ощущений. Будто мозаика, кусочки которой кто-то рассыпал мне в руки – кусочки образов и взмахов кисти. Я сделаю из них обломки слов и мысле-ощущений.
Существует множество замечательных художников; они дают своим работам таинственные названия, объединяют их в циклы, чьи имена рождают ощущение приоткрытой тайны. Пусть то будут рассказы о моих от них впечатлениях.