Я запираю сундук и ключ бросаю в воду, но.
Мне порой нравится с горьким привкусом, что завтра я не стану невестой — белой, от прежней жизни очищенной и оттого грустно-глупой. Знаешь, приятно в такие моменты ощущать себя не_твоей — только своей и принадлежащей чему-то за_нами. И я сегодня убегу в поле; там стальной ветер будет спутывать мои волосы цвета пыли и тысячами иголок впиваться в пальцы. Я бы хотела, чтобы там был ты — видел меня, пытался окликнуть чуть хрипло, а я растворяюсь в сломанных колосьях и мерзлом дыхании неба.
Меня нельзя делать невестой — руки одеть в серебро и забрать полотном волосы. Нельзя, ведь я буду, ты знаешь, шептать тебе в предрассветной тишине — на белых льняных простынях, вполоборота, в перламутровую раковину уха нежным шорохом. О ветре в вереске, о мертвенном льде ручьев в лесах.
Ты же не сможешь отпустить...
Это цитата сообщения isilme Оригинальное сообщение
Я знаю, что Осень не придет, я потерял ее номер телефона. Это было так беспечно и глупо с моей стороны, что я завариваю чая вдвое больше, ставлю две кружки на стол, чтобы пить из них по очереди в одиночку. Я помню, она пьет без сахара, ненавидит сладкое и курит какие-то крепкие сигареты, от которых вся моя квартира пахнет, как табачный склад. Но Осени нет, близится полночь, а я не видел даже полы ее плаща, мелькнувшей за поворотом. Я верчу в пальцах кружку, чайник тихо свистит, в квартире холодно и пусто.
Так странно, что все годы, когда она приходила ко мне, или писала длинные вызывающие письма, я тяготился ее присутствием, даже незримым, ее медовые глаза смотрели на меня с исписанных листов линованной бумаги. Я помню, наверное, каждый ее привычный жест, как она нервным движением плеч поправляла шаль, как отбрасывала волосы со лба, стучала худыми пальцами по столу. Вот сейчас бы она сказала, что мне пора давно уже завести электрический чайник, потому что старье вроде моего работает так же медленно, как я думаю.
Но ее нет, возможно, если она когда-то и любила меня, то теперь ее путь уже вряд ли пройдет мимо моего дома. Я разливаю чай в две чашки, от него вьется пар, я вдыхаю тепло, прикрываю на секунду глаза.
Осень сидит напротив на диванчике и лениво ковыряет ногтем столешницу.
- Я думал, ты не придешь никогда, - я протягиваю ей дымящуюся кружку.
Она отодвигает ее в сторону, смотрит холодно и молчит несколько мгновений, потом улыбается.
- Ты самый занудный из всех зануд, которые когда-либо мне попадались, вот уже сколько лет я прихожу к тебе и ты пьешь все тот же отвратительный чай из той же самой кружки.
Я смеясь, хватаю кружку со стола и разбиваю ее об пол, чайные брызги летят во все стороны.
- Неплохой повод от нее избавится, тебе не кажется?
- Ты залил мой жакет, идиот! – В притворном гневе кричит она, вскакивая из-за стола, сбрасывает жакет и бросается ко мне в объятия.
Я оторопело стою и смотрю на ее рыжую макушку.
И как только я мог подумать, что мне может недоставать этой женщины?
Убегает, ускользает ветром сквозь пальцы, прячется за стволы деревьев в парках. Тает утренними туманами по оврагам, истлевает листьями в холодный прозрачный воздух. Растворяется в серых облаках воспоминаниями розовых закатов.
Лето. Исчезает из воздуха, улетает с листьев. Испаряется под дождями, впитываясь в землю, становясь ароматом яблок. Еще дышит тонко вслед, еще рядом, еще шепчет на ухо прозрачными лучами — тихо, нежно, уходя. И хочется вдыхать его последние капли с ветвей сирени в саду, впитывать кожей ускользающие тени — жадно, взахлеб, втягивая глубоко в легкие и оставляя чуть горьким осадком в крови.
Законсервированное в банки, запечатанное в сундуки и шкатулки, запертое в сердце — тебе остались лишь картинки-карточки и воспоминания о плакучих ивах над прудом и белых тихих беседках. Завтра тебя не вспомнят, достанут листы плотной желтой бумаги и напишут на них осень.
Это цитата сообщения un_petit_prince Оригинальное сообщение
Этой ночью достанут из кладовых зеркала, из шкатулок гребни, из фусума – теплые одеяла на ватной подкладке, ставни закроют, а цветы – срежут. На самом пороге осени – перебираю воспоминания и слова, как деревянные четки, как бусины сыплются они из рук, текут, как ледяная вода – и исчезают бесследно. И вроде бы не плачу, вроде бы даже не хочу плакать, только в горле стоит ком, словно в нем собрались все мои слезы, и они мешают мне дышать. Но несмотря на это – вроде бы светло и как будто – все чище стало, и муть, наконец, уходит.
Последний день лета – это много-много бесконечно долгих часов, проведенных в одиночестве; кто-то идет посмотреть, как прячется лето в переулках Старого Города, прежде чем исчезнуть и дать дорогу осени; кто-то, вооружившись старым, растрепанным веником выметает из дома сор и августовские воспоминания. Последний день лета – самое время в последний раз посетить беседку над прудом, к которой ведет усыпанный первыми опавшими листьями деревянный настил. Самое время перевернуть страницы, жечь листву, творить другой мир – ускользающий и тонкий, хрупкий, ирреальный. Осенний.
В последний день лета мягкой, тоненькой кистью на рисовой бумаге я рисую карту для того, кто знает – чтобы не заблудился, возвращаясь, чтобы знал и помнил, что для него двери всегда не заперты и ради него не гасят светильники.
Шепот ив над гладью пруда клубится белым туманами — ветви тянутся к зеленой воде, будто хотят нашептать ей свои тайны. О прохладе утра, о тихом шелесте трав вдоль тропинки, о каплях росы, мерно стекающей по листу сирени. О хрусте гравия под каблучками белых атласных туфель и взмахе тонкого шелка, о сбившемся дыхании и выбившемся из прически локоне. Обступают полукругом белую беседку, что таит древние секреты. О легких прикосновениях рук и тяжелых вздохах, о горьких слезах и безумных мыслях вслух.
Зеленая вода в пруду недвижна, и даже холодный утренний ветер не шелохнет ее. Брось камень — проглотит, и кажется, будто не пойдет дрожащих кругов по ней. Будто не помнит вовсе, будто не помнит в себе тело девушки, чьи волосы колыхала темными нитями, чьи белые руки покрывала, через чьи губы вливалась в кровь. И будто не плыла она по ней с молитвенно сложенным на груди руками, обращая глаза к серому небу — вниз, вниз.
Ивы шепчутся над старым прудом о том, как бежала она и ветер развевал ее волосы. Ивы шепчутся о ней и тянут свои ветви-руки к глади озера, дабы коснуться ее, выловить ее, сделать ее своею зеленоволосою сестрою.
I will plaster all you mortals with my dominating guts
I will torment revelations - I did never ask for much
I will taste the detonation while the geminis go wild
I'll absorb the human sigh, eradicate your dormant lie
I will never beg for mercy - I will never kiss your feet
I will never ask forgiveness and all of that I want to keep!
I will guide the blind in darkness though I cannot see myself
I will whisper in a deaf ear while I know you cannot speak
[Diary of Dreams: “Rumours about angels”]
Я стою посреди серой пустыни, полной безжизненного песка – песок в волосах, песок на губах. Отчего у меня завязаны глаза? Я не помню… Позади меня разверзлась пустота, тьма бездонная – я чувствую ее во вдыхаемом воздухе. Серая пустыня, посреди которой глубокая пропасть моего отчаяния. Знаешь, если долго вглядываться в себя, чудовища твоей души поднимают свои полные злобы глаза со дна чернейшей из пропастей. Не выпускай их, не вытаскивай на свет – ты не упрячешь их более, не затолкаешь обратно.
Пропасть посреди серой пустыни: край невозможно ровный – это возможно лишь под таким несуществующим небом. Этого места нет, меня нет – затерялись между мирами. Лестница вдоль стен спиралью уходит вниз, в темноту – я делаю шаг, я заглядываю в пропасть себя. Мерно, шаг за шагом – вниз, вниз, где меркнет тусклый серый свет; каждым шагом отрезая себе путь назад, с каждым вдохом впитывая мокрую густую безысходность. Мне не выбраться более – я пытаюсь карабкаться по отвесным стенам, но под ногтями лишь остается мокрая земля, руки разбиваются в кровь, шрамы, шрамы остаются по всему телу.
Я чувствую тебя. Ты за пределами этого не_мира, но я чувствую тебя: я содрала с себя ногтями кожу, и твое дыхание долетает до меня тысячами стрел. У меня были крылья, но сейчас из спины торчат две окровавленные кости. Мой хребет сломан, моя грудь растерзана – ты можешь видеть как меж обломанных ребер еще пульсирует черный комок сердца. Кровь? Во мне больше нет крови – по венам разлилось черное варево боли, начиненное стальными иголками. В сплетениях нейронных проводов запутались комья липкого вязкого безумия. Я умираю, но боль поддерживает во мне остатки заляпанной грязью жизни.
Спаси меня, ты мог спасти меня, ты мог вернуть, вынуть меня, дать мне руку. Я цепляюсь когтями за торчащие из зловонной земли корни – я ползла к тебе, но я падала вновь и вновь. Но ты вдруг придешь ко мне, придешь чтобы просить простить тебя. И если ты не убьешь меня, я разорву тебя на части зубами.
Я превратилась в абсолютный мрак.
Are you still dreaming?
Сизо-розовые, палево-сиреневые на холме клубятся облака-туманы картинами параллельных миров. Мокрые ветви черных деревьев походят на чугунные ограды воздушных замков – мрачные кованые ворота с хищными птицами на каменных колоннах. Острые шпили серого камня безжалостно пронзают клубы розового мрамора.
Мне безмерно нужно прорасти в тебя нежно корнями, что спускаются с кончиков пальцев длинными нервными нитями. Касаться тебя губами и проникать мерно вглубь под кожу, просачиваться в вены, растекаться кровью по телу. Врасти в тебя, туманом пройти через тебя и легким твоим дыханием в тебе остаться. Растворить тебя поцелуями, растопить – выпить огромными глотками по капле без остатка. Принимать по каплям густую черную жидкость из хрустального флакончика и слизывать тебя в исступлении с пальцев, искать остатки тебя на плечах. Рассыпать тонким пеплом на гладком столе – вдыхать словно лунную пыль жадно, до дрожи в коленях и кругах перед глазами; дышать тобой. Вдыхать тебя из волос, с шеи, из изгибов локтей.
Я бы вбирала тебя кончиками пальцев, впитывала твой аромат кожей запястий. Мне бы не отражать, а поглощать тебя широкими зрачками – запоминать твои образы. И не отпускать, не отпускать пока не наполнюсь вся тобою, пока вся не пропитаюсь.
По обретении новых качеств становится пусто: будто уровень новой ступени перед тобой — выше, но столь незаполненный и тихо-голый. Новые качества поднимают тебя, но отбирают прежние смыслы. И смотришь на развернувшийся под ногами театр прошлых жизней, и грустно-радуешься ему, но нет тебе пути обратно. Перед тобой серая пустыня, полная ветров — лишь перекати-поле неизвестности гуляет по ней. И здесь тебе отныне создавать.
Принимайте меня в новом качестве — краснодипломированный специалист. Могла ли я не растерять вас за последнее время?
Тем же, кто здесь еще остался и, быть может, хочет меня вновь/впервые увидеть, кому я должна и кто должен мне — высказывайте свои желания хоть прямо здесь. Я отныне почти свободная и мне болезненно нужно начать заполнять серую пустыню своими маленькими безделушками.
Это цитата сообщения lj_izubr Оригинальное сообщение
>1.
Я обрастаю вещами, фруктами и овощами. Хлебом, подушками, сором, утром, халатиком сонным.
Я обрастаю нейлоном, ватой, тафтой, поролоном, ситцем, атласом и шелком, лучиком тонким сквозь щелку.
Я обрастаю, врастаю птицей в осеннюю стаю, зябликом в зимней поземке, пылью под летним поселком.
Старшей сестрицей бесстыжей, зябкой прохладой на коже, я вырастаю, но ты же мной обрастаешь, похоже.
Я вырастаю, послушай, там, где репейник не скошен. Грубою дудкой пастушьей, горстью незрелых горошин.
Дудкой простой, камышовой, липа, пырей, подорожник. Камешком - самым дешевым, зеркальцем, что подороже.
2.
Дедка скоблил по амбарам, бабка скребла по сусекам. Пекся в испарине банной хлеб из осоки и сейки.
Бабку покинула репка, бабку покинула рыбка. Вроде всё было так крепко, а оказалось - так зыбко.
Дедку оставила бабка, чтобы ей не было зябко, вот и сидят у корыта, дверь у них вечно открыта.
Летом и в зимнюю пору нет у них в доме запоров, всё, что хотите, крадите, только скорей приходите.
Чисто у бабки и тесно, кончилось белое тесто, только на донышке соли - знать, не рассыплется к ссоре.
Солнце над домиком жалит, снова не быть урожаю, свет на востоке рыжеет, скоро и внучку поженят.
Ей бы такого, как дедка, были б и шмотки, и детки. Мыла бы спинки и пятки, всё б у них было в порядке.
Муж у нее со щеками, плохо у нас с мужиками. Ладно, пусть любит такого, может, и выйдет толково.
3.
Внучка сидит на докладе, пальцы у ней в шоколаде. Нервы у внучки ни к черту, ходит и плачет о чем-то.
Думает: "Бабка скучает". Думает: "Дедка в печали". Снег на крылечке растает. Думает: "Я обрастаю".
Я прорастаю сквозь залежь, бабушка, надо мне замуж. Надо мне деток и мужа, только похуже, похуже.
Толстого, злого, заику, в тундру, в землянку, заимку. Жил бы борзыми щенками, тряс бы большими щеками,
Лапал бы девок за ляжки, горькую пил бы из фляжки, звал бы корявой кобылой - я бы тебя позабыла.
Слишком любимого жалко, с ним мне и горько и жарко. Слишком он ясен и статен, я не хочу прорастать им.
Только лишь вечером чистым сердце ладонями стиснет - свиться бы нам, золотистым, мне бы насквозь прорасти с ним.
4.
Бабка сидит у корыта, небо под нею прорыто будто огромной лопатой. Внучка сидела за партой.
Сколько училась, училась - и ничего не случилось. Столько закончила классов, столько ходило народу.
Мальчик ее златовласый тоже стал седобородым.
5.
Радуга клеится липко к лесу - от ели до ели. Господи, думает рыбка, как же мне все надоели.
Это цитата сообщения Hungry_like_the_wolf Оригинальное сообщение
Быть, как Гвиневра, расстегивать, чуть не отрывая, пуговицы на одежде его лучшего друга, скрываться в темных коридорах чьих-то квартир, на людях чуть ли не швыряясь в друг друга вещами, не вцепляясь в волосы — идеальная завеса, «почему вы постоянно ссоритесь, он же мой лучший друг».
Демонстративно садиться на дальние концы почти овального стола, на праздниках, требующих общего сбора и незаметно сжимать кисти рук, дрожаще и до боли вцепляясь ногтями.
Они вместе выросли, обретя роднящее «что-то», что позволяет жить всю жизнь будто спина к спине.
Изучать натальные карты астрологов, каждый год слышать новые предсказания, «этот год будет благоприятен для рождения наследника», и передавать условные знаки через верных людей, ждать и мерзнуть около узких бойниц темных башен, «говорят, что король начнет войну весной», целовать, зализывая раны от когтей соколов на руках, таиться и вздрагивать — оглядываться на двери, которым нельзя быть запертыми.
Возвращаться домой, на перекладных, лютой зимой, и сворачивать в последний момент - разворот шелестящего платья, пересаживаться на другую станцию, считая шаги, пересекать километры в секунды.
А потом шептать в мерзнущие руки, "найти бы противоядие от тебя, выпить бы что-нибудь и пусть будет как раньше, не видеть тебя никогда" в эти властные глаза, горящие, постоянно ищущие, отчаянные, голодные глаза — цвета прозрачной озерной воды, такие надменные и холодные, закрытые, захлопнутые на сотни замков, и такие откровенные, чуть стоит провести, будто незвзначай, по руке, коснуться проходя мимо...
Убаюкивать, успокаивать, обнимать — осторожно, чтобы в любой момент отдернуться, раскачиваться, монотонно укачивать, как ребенка, самым сильным и несгибаемым тоже нужна поддержка.
Наматывать на кулак темную шёлковость волос, застегивать утром запонки на рубашках, поправлять заломившийся ворот, не оглядываясь на себя в зеркало — предателей оно не отражает.
Рыдать, беззвучно, сухо, просто клокотание комка боли и небыли в горле, большее позволить себе невозможно, всхлипа носом, просто втягивание в себя холодного воздуха, чтобы успокоиться.
Возвращаться, чувствуя стальные ножницы, забытые хирургами в груди — мою практичность, спокойствие и взвешенность, входить как ни в чем не бывало в королевские спальни, одеваться к обеду, переодеваться к ужину, улыбаться гостям и посетителям, следить уголком глаза за его величеством — всегда наготове подхватить, помочь, превратить в шутку резкое слово, будто случайно опрокинуть бокал с подсыпанным чем-то.
Вздрагивать вдруг, когда кто-то схватив фотокамеру, в порыве запечатлеть каждый упавший стакан ловит в объектив нас троих — два темных силуэта и светлое яркое солнце.
Какая теперь разница.
Знаешь, в зеркале, что висит у тебя на стене, – другой мир. В детстве я часто представляла себе жизнь в отраженных комнатах, жизнь отраженных людей, чьи проблемы и горести также “наоборот”, а потому не столь горьки. Отраженная в зеркалах, я казалась себе Алисой, что пробралась сквозь тонкую прозрачную грань в незнакомо-знакомый мир, и, обернувшись, может наблюдать за всем тем, что было мне так привычно здесь. Но оказалось, что Алиса уже давно живет за зеркалом и, прислонив лоб к прохладному стеклу, улыбается и пытается поймать мой взгляд. Алиса уже давно там: сидит в креслах, пьет чай из фарфоровых чашек, играет с плюшевым медведем – лишь иногда подходит к краю и умело изображает меня. Алиса, милая, то твои прекрасные детские забавы. Знаешь ли ты, подходя к зеркалу, что увидишь в нем? Какую позу примет, какую рожицу скривит твоя Алиса?
Я твое зеркало? Нет, я твоя Алиса, что забавляется, подражая тебе, радостно бросает все свои мелкие горести, когда ты подходишь к серому стеклу. Ты можешь решить, что отвлечешь ее своим очередным появлением от чаепития с плюшевыми зайцами и медведями, но она грустит и ждет тебя. Знаешь, ведь у Алисы есть огромная власть над тобой: ты отчего-то считаешь, будто в отражении своем ты видишь самое себя – иллюзию, столь умело поддерживаемую маленькой девочкой. Вздохни с облегчением, ведь в ее светлую головку никогда еще не приходила мысль подшутить над тобой и поставить с обратной стороны стекла своего зайца. Быть может она знает, что тогда более не увидит тебя…
А знает ли Алиса об этой игре? Ты наблюдаешь за ее миром, что так незнакомо-знаком тебе, что есть мир в мире твоем. Выверни его наизнанку – попади в Зазеркалье и стань Алисой, что с трепетом подходит к зеркалу, не зная, что увидит на сей раз, не зная, отразится ли она в нем на сей раз, ведь ты можешь и не подойти с другой стороны...
Я твое зеркало? Нет, зеркало меж нами.
Ах, Алиса, ты делаешь меня похожей на Фисбу, что в смятении приникала к тонкой стене, отделявшей ее от Пирама. Ты сидишь в соседней комнате, ты будто рядом – нужно лишь протянуть руку и коснуться тебя кончиками пальцев. Но ты далеко, и мириады неузнанных расстояний отделяют тебя от меня здесь. Ты в лабиринтах своих мыслей, что жадными корнями сплелись с миром во вне, ты в других вселенных – или же я затерялась, осталась в мирах своих? Здесь, мне осталось лишь любимое тело, что не откликается на мои поцелуи.
Я стою, прижавшись к закрытой двери, вжавшись в нее, дабы приблизиться на последние из возможных неизмеримых миллиметров отчаяния к тебе, что не здесь. С приоткрытым ртом я ловлю каждый скудный звук – стена, что возведена меж нами моим желанием не помешать тебе, впитывает каждый твой выдох, и я уже готова счесть ее твоей любовницей, к тебе приближенной. Я хочу стать картинами в твоей комнате, но мое прерывистое дыхание способно нарушить твое уединение. Тело будто окаменело, и я не могу сделать шаг к тебе, в пол вросшая, застывшая, я не смею дышать, а чьи-то руки лишь сильнее сдавливают горло.
Я не смею уйти, шагу сделать в сторону, ибо знаю, что не смогу прожить без ощущения тебя рядом. Это похоже на предел, к которому есть стремление, но которого нельзя достичь – мне нельзя, я сама так решила. И в столь малом расстоянии, когда до тебя мне остается лишь протянуть руку, где воздух становится предельно плотным и густо-вязким, я не могу тебя коснуться. Нити стремлений не помешать тебе, что в мире внешнем, превратились здесь в тугие веревки, что больно впиваясь в мне в руки, не дают приблизиться к тебе.
Я буду ждать тебя за дверью в соседнюю комнату, я дождусь тебя. Возвращайся…
Это цитата сообщения Inspibre Оригинальное сообщение
Неслучившееся бабочкой распахивает крылья, и крылья эти есть человеческие ресницы, а между ними - самое сердце, бабочкачёрррнаяголова, черрррныйчеловекесенинскойхрипотцой - зрачок, который тонет в черноте, когда армирующие тонкие жилки в несколько секунд обрастают чёрным же крыластым эфиром. После секса чёрные глаза похожи на раскалённые капли старой канифоли, только-только сорвавшиеся на фарфоровое блюдце с самого кончика паяльника: ртутно тяжелые и непроницаемые, плавлено жидкие, но уже тронутые стягивающей оксидной плёнкой; я закрываю глаза, канифоль остывает и затвердевает, бабочка спархивает с её пальцев и улетает куда-то далеко в это мертворожденное чёрное небо, она смотрит мне вслед, она достает сделанную из собственной сердечной кости духовую трубку, она заряжает её длинной северной иглой со своим волосом - белым волосом, прекрасным волосом древнейшей нордлингской белизны - во внутреннем желобке для яда, небо превращается в бумагу, она поднимает голову и делает резкий выдох, я навсегда останусь там, прошпиленным насквозь, истекшим чёрной кровью; эта игла, проткнувшая нас двоих, никуда, никуда, никогда не отпустит.
Когда ей на ключицы падает первая белая капля, она резко и тяжело падает на колени: ей не увидеть, как колото пробитый иглой лоб (я никогда не поверю в свое место в этом сердце - быть мне только там, в эндорфиновых нейронах мозга) густо истекает скандинавски белым - мне не удержать своим телом бабочки-однодневки тяжести неба и её смерти, игла кренится, распарывает меня и мятое бумажное небо, шипящая искра сжирает мои ничтожные крылья, выплевывая белую труху, и ползет вниз по игле, чтобы сожрать уже её и превратить уже белое - уже в черное; хрустят костяшки пальцев Фрейда и Юнга, нас обоих заглатывает жесткая могильная земля времени, силы и совести, я стираю с неба все до единой буквы, написанные раньше, потому что мы живы едино тем, что выплюнул в оргазме так ненавистный прокуратору текущий момент - лучше вспыхивать, орать дурниной и тащить сварившейся кровью, Саша, чем быть раздавленными в мокрое испачканное пыльцой/мелкими перьями место: я видел, как бабочек убивают ударом ладони, я видел, как охромелых птиц давят подошвами. Умираем с закатом - воскресать позовут уже скоро, вырывайся из-под земли и просто думай о самом эгоистичном из всех оргазмов - о прощении того, что тебя хоронит, зачатом в самом эгоистичном сексе - под иконами собственной жизненной сути, а не возле собственного погребального креста. Скоро рассвет, а ведь даже ночью все только черное и белое, месть и твой недоставшийся насмешливый оргазм в каждой чужой клетке; молчи, каждый ещё подавится этим белым, в то время как твоей глотке оно станет тем, что убьет жажду - до следующего утра; а пока утро не наступило - молчи, не позволяй этой земле набить и пропитать тебе рот мертвечиной
Это цитата сообщения Hungry_like_the_wolf Оригинальное сообщение
Мы живем дверь в дверь, чтобы удобнее было вламываться к другу по вечерам – с книжкой и чашкой, без стука, конечно, слово «вламываться» подразумевает нахальное нарушение границ.
Иногда мы проходим комнаты насквозь – и вылезаем в окна, по пожарной лестнице со стороны Москвы или по балкону, карнизу, и на козырек над входной дверью со стороны Лансберга, пугая кошек балетными прыжками, а соседей сдавленным смехом.
Но чаще задерживаемся, приносим другу что-нибудь, например раритетных солдатиков – набор неполный, не хватает нескольких офицеров, они потерялись несколько десятков лет назад под чьими-то пыльными креслами. Горничные, убираясь в детских замели их поглубже, под шкафы вместе с пылью, дети, некогда игравшие с ними, выросли и уже умерли. А ты достаешь их, расставляешь, в каком-то стратегическом порядке – фланги, корпуса, конница, пехота. Это битве при Аустерлице, объясняешь ты мне, тысяча утонут вот здесь, указывая на ковер, Наполен обойдет вот здесь, по Праценским высотам.
Лансберг – это не другой мир, Лансберг это очень открыточный город в Германии, семьдесят километров от Мюнхена.
Мы пишем друг письма, запечатываем и посылаем по почте — это интереснее, чем подсовывать под дверь. По утрам, завтракая, разбираем почту, вскрываем страринный сургуч, и удивляемся: «Смотри, латынь», «А обратный адрес?», «Где-то в Ватикане, я там не ориентируюсь», «Давай догадаюсь: тебя вызывают раскрыть убийства кардиналов, у тебя же была пятерка по криминалистике», «Нет, это тебя назначают новым преемником Папы Римского, повестка в религию».
Планируем прогулки по погодным сводкам — у меня сегодня кошмар, снегопад и ветер семь метров в секунду, давай лучше к тебе.
Меняемся музыкой — заслушиваем любимые песни друг друга, подпевая и цитируя, меняемся одеждой случайно, одеваясь утром в темноте, попадаем в часовую разницу, носим в кошельках не те деньги, бережем свои тайны — не зовем гостей и никому о друг друге не рассказываем.
И приходя домой, открываем-закрываем, как другие холодильник, д'вери друг к другу — вдруг пропадут.
Мой милый друг, я могла бы писать тебе длинные письма на многочисленных листах бумаги, но толстые конверты с пометкой “в соседнюю комнату” не пролезают в щель под дверью. Мне пришлось бы отбросить в сторону все свои гордость и страх и, преодолев пространство густого воздуха в пять метров, протянуть тебе пачку писем (я обязательно перевяжу их лентой) со словами “получите-распишитесь”. Я бы хотела иметь маленького почтальона, что забирал бы мои гневно исчерканные листы и свежие, с еще непросохшими чернилами, приносил их тебе; но я не гневная…
Знаешь, порой написать много проще, нежели сказать.
Я бы о многом тебе писала, но ты говоришь, что иногда не понимаешь меня. И тогда я хочу открыть все ящики стола, спешно достать из них все мои записи на помятых листах и, исчеркав вдоль и поперек, переписать, передумать их заново. Я хочу писать, чтобы ты понимал меня; я не хочу писать, если ты не понимаешь меня.
Отчего-то я верю, будто и вправду умею писать, будто имею к тому склонность, и мне очень хочется, чтобы ты также верил в это. Не удивлюсь, если однажды вдруг окажется, что долгое время я плела вокруг себя искусную иллюзию вероятности своего таланта. Ведь я вдруг сочла сегодня, будто во многом подобна юной героине Уальда, что так прекрасно жила жизнью своих многочисленных ролей, пока любовь не открыла ей глаза на мир сущий и не сделала ее пусто-счастливой. Я счастлива, слишком полно счастлива, и от того слишком многое мне стало ненужным.
И все же я бы писала тебе. Стал бы писать ты мне?..
Это цитата сообщения Childe_Harold Оригинальное сообщение
Туман повис над городом. Протянешь руку - нет пожатия в ответ. На мой вопрос который день - одно молчание. И где-то там горит тот призрачный фонарь, тот слабый свет, он с каждый часом меркнет. Хоть белый день, но близится к закату. И остывают руки, и замирает сердце. Глядишь вперед - тот эфемерный силуэт, ты знаешь - есть, но подойти не можешь. Твой шаг вперед - его назад: он отплывает по Венеции каналам в траурной гондоле. Так серы облака.
Ты крикнуть хочешь - только в горле кашель: тот горький дым, что паром выдыхаешь, и кутаешь себя шарфом, как траурным покровом. И мерзнут руки, и остывает сердце. Их не согреть, им не сыграть теперь вдвоем - то будет либо звук без музыки иль музыка без звука. Вечерние гармонии погасли. Есть лишь холодный диссонанс, то тремоло несносное и опостылое, как собственный же пульс. И выплывает из тумана та ладья с могильною плитою на корме - над ней ты будешь плакать. И землю орошать водой, и в воду сыпать камни, и вопрошать - куда исчез ты, призрак? В ладонях ком сырой земли, а в горле - камень. И камнем враз пойдут ко дну все упоения мечтой - в глубокий омут памяти и дивных сновидений. Мерцают утешения - смогу ли я звезду упавшую вернуть обратно в небо?
Туман повис на городом. Протянешь руку - нет пожатия в ответ. На мой вопрос который день - одно молчание.
Still, still war die Nacht,
nur reget sich sacht -
von Dunste bedeckt,
ein See tief im Walde,
im Schilfe, die Schwäne,
ihr Wehklagen hallte....
Die Maid indes irrte
nächtens umher,
ihr Schmerz ungeborchen -
kein Trost nimmermehr.
Als ob man sie jage,
über Stock, über Stein,
immer tiefer ins Dickicht,
ins Dunkle hinein.
Ihr Herz pochte - raste! -
wie Donner in ihr,
die Welt war im Schlummer,
allein war sie hier.
Alleine im Kummer,
der See lag vor ihr,
das Jammern der Schwäne,
es lockte sie hierher....
Licht blitzte und zuckte,
erhellte die Nacht,
ein Grollen erklang!
Die Welt war erwacht.
Von Ufer zu Ufer,
das Wasser schlug aus!
Es toste und brauste
zum Rande hinaus.
Die Maid war verlorn
zu grimm ihre Pein!
Die Schwäne sie lockten
sie zu sich hinein.
Sie trieb auf den Wogen
ins Dunkel hinaus,
sie trieb mit den Schwänen
ins Dunkel hinaus.....