Где-нибудь в начале 80-х завидев знакомца
и в довесок - "знаменитого" и у всех на слуху пиита,
уже дважды лауреата премии Ленинского комсомолу
и еще одного "сукиного сына",
я с заметной прыткостью перескакивал улицу
на противоположную панель.
Те, кто в начале 60-х (двадцати трех лет отроду)
в редакции журнала "Юность"
друг другу приговаривали: "Старик, ты - гений!",
двадцать лет спустя
(к своему сороковнику)
обращались, как правило,
в багровоносое, плюгавое, побирушное
и душевно крайне растрепанное существо.
О феерическом "начале"
и стотысячных тиражах,
девицах, отдававшихся пииту
на ступенях писательского дому,
оставались только "радужные" воспоминания,
а как итог - почти полное личностное развоплощение:
вместо человека - какие-то шизоидные куски
разнородных личин,
застарелая, и потому весьма зловещая, мания величия,
а внутри грудной клетки -
все продолжающий тикать механизм,
взведенный на вот уже скорое самоуничтожение...

Последним настоящим поэтом,
с коим мне выпало счастие общаться,
была Ида Моисеевна Наппельбаум.
От ровесницы двадцатого века
и ученицы Николая Гумилева
исходила эманация всего того,
что свойственно было
самому "последнему из могикан" -
последней из Серебряного века:
пережитым трагическим опытом,
абсолютным духовным трезвением,
достоинством, честью, великодушием,
мужественностью и самоиронией.
Со сроком "10 лет лагерей" посадили ее в 1951-ом -
за верность опальному поэту и учителю,
за верность "юношеским идеалам".
Божья Матерь в ея мистическом опыте
открылась ей тогда же, в Озерлаге,
на каторжных работах по переноске шпал.
Освободившись по амнистии в 54-ом
и вернувшись в Ленинград,
Ида Моисеевна протянула руку помощи
тому сотруднику Пушкинского дома,
кто на нее в Большой дом и донес.
Из генерации советских поэтов,
как и вообще советских людей,
она выделялась, как Гулливер среди лилипутов:
ни тени "бабского", злопамятного,
озлобленного или уже совдепно одичалого.
Белла Ахмадулина или Елена Шварц,
с их аутизмом и "обидами",
коих мне тоже приходилось знавать,
смотрелись на фоне ее драматической тени
невротическими девочками-подростками -
больными дитятями больного веку...

Темы для своих рассказов Саша Либуркин
подобрал на самом неожиданном месте -
на литературной помойке.
Кто бы мог подумать,
что из почти протокольного описательства
всякого рода писательских посиделок
и пиитных попоек
может сложиться целая книжица?
По крайней мере раньше,
ежели о пиитах что и писали,
то уже после их честного преставления:
у Гете был хаживший за ним следом Эккерман,
у Анны Андреевны Ахматовой - Лидия Корнеевна Чуковская,
у питерского пиитного садка - есть свой Саша Либуркин.
Причем "здесь и сейчас"
запечатлевающий этапы "литературного мейнстрима"
с диктофонной подлинностью:
"- Утром Болдуман умер, - сказал я.
- Кто, кто?
- Миша Болдуман, поэт, друг Мякишева.
- Это тот, который из Москвы к нему всё время приезжал?
- Он.
- Я его мало знал, - пожал плечами Бауэр.
- Слушай, Володя, я видел, как Миша писал стихи. Это был необыкновенный человек!
- А от чего он умер? От пьянства, что ли? – с беспокойством спросил Володя.
- Кто знает? Наверное, от болезни. Он был совсем молодым!
- Жаль… - сказал Володя. – Сейчас придём на место – помянем!
Мы прошли сквозь арку и оказались в саду Ахматовского музея.
Когда мы подошли к галерее, из неё стали выходить люди. Это были поэты.
- Миша Болдуман умер! - сообщил я.
- Знаем… - коротко ответил Валера Земских.
- Нужно помянуть! – сказал Бауэр."
http://sasha-liburkin.livejournal.com/27679.html
О смерти пиитов Саша Либуркин
в своих сказах поминает весьма часто,
и все они помирают у него "молодыми".
"На смерть поэта", по обычаю, рекою льется водка и коньяк,
кропаются, как правило, ернические вирши,
но вот одна незадача:
за последние двадцать лет
питерский писательский цех,
несмотря на свою дивизионную многочисленность,
так и не сгоношил ни одного пристойного некролога
по другу, собрату и собутыльнику.
А ведь смерть некролога, как формы литературного жанра,
разве не свидетельствует
о повальной и всеобщей "профнепригодности"
инженеров человеческих душ:
"Да, пили вместе и много, вплоть до мордоворотов в салате,
а воспомнить вроде как совсем и нечего?!"

При фактически полной утрате читательского доверия
и реальных книжных тиражах,
ниспустившихся с толстосумных 300
до сакраментальных уже 100 экземпляров,
питерская литература продолжает
надувать важно щеки
и пушить хвост павлином:
поэзные фестивали и марафоны,
газпромовские премии,
Соросовские гранты,
все новые альманахи, сборники,
"литературные проекты",
карнавальная череда конкурсов и жюри,
при коих вечно пьяненький, но неподкупный
"наивной читатель" Саша Либуркин
наличествует как пятое колесо:
"Лауреаты прошлых лет и финалисты прочли свои стихи, начали говорить речи члены жюри. «Скажите, кто вам нравится», - начал кричать Либуркин пожилой женщине-члену жюри. – Вы дешевая!», после чего его вывели из зала и ведущий сказал: «Этот человек пытается таким образом войти в историю, но не войдет, мы этого Герострата уже забыли»
http://reine-claude.livejournal.com/291579.html
Забавно, но сама пиитная тусовка,
заразившись от единственного своего читателя,
почала хоть и коряво (не "дешевая", а дешёвка) -
кропать сказы под Либуркина, о Либуркине
и про Либуркина:
"Либуркин кричал: «Плахов, возьми меня в свой православный рай!» и объяснял нам: «Моя дочка меня стыдится, потому что я еврей, говорит мне: «Папа, ты не знаешь, что сегодня Успение», а ему отвечали: «Что ты рассказываешь, она тебя возит на Кипр». «Выпьем за то, что нас всех объединяет – за поэзию, мы все – и богатые бизнесмены, и нищие интеллектуалы, сидящие за этим столом, больны поэзией» - провозгласил тост Либуркин...«Оля, куда же вы, не уходите» - кричал Либуркин из дверей подвала «Чердак». «Либуркин мне сказал, что ты его девушка и он с тобой обо всём договорился, мне неудобно» - сказал Сева. «Не волнуйся, он напишет об этом рассказ», - сказала я."
http://reine-claude.livejournal.com/291579.html

Пиит, по крайней мере питерского разливу
(вот уже сколько десятилетий на моей памяти) -
существо неизменное и неисправимое:
сугубо монологичное, аутичное, нарциссное,
с амбициями на три Наполеошки,
три раза уже подшитое
и четыре - закодированное,
"из экономии" сидящее на дешевой "дури"
ещё и изрядливо подторможено-подмороженное
после полугодового роздыха на Пряжке или Бехтеревке.
Обычно от поэтов ждут "откровений",
я же, зацепившись языками
со старым знакомцем
где-нибудь на углу Невского и Литейного,
с ужасом понимаю, что запросто так
вырваться из "дружеских объятий"
не удастся до самого вечеру,
а может стать и до утра.
Весь день уйдет на фланирование
меж рюмочных
и чисто уже по-бабски,
на перемывание косточек
пиитных же собутыльников.
Ещё страшнее быть "другом пиита":
это значит, что его сродники
неизбывно тебя в средине нощи вызвонят,
подымут с постели
и заставят соучаствовать в очередной "комедии",
когда белые ангелы в белых халатах
будут выносить во все белое спеленутого поэта,
а лестница оглашаться небожительным визгом:
"Вы знаете хоть, кого вы несете? Вы самого Гения выносите!"

Саше Либуркину в значимой степени "повезло":
он не застал ни "Сайгона" с его завсегдатаями,
ни ленинградского андеграунда
с его "квартирниками" и "подпольными семинарами".
Пока Саша обживался в Ленинграде,
успел сгореть Дом писателей на Кутузовской набережной;
Союз писателей развалиться на два непримиримых лагеря,
а сама литература - обнищать до 100-экземплярных тиражей
и напрочь лишиться своего читателя.
В самом же пиитном болотце
единственным творческим посылом
к рифмоплетному ремеслу
становится смерть собрата по цеху.
Виктор Кривулин: "Я начал писать и, оглянувшись вокруг, с удивлением обнаружил,
что смерть Бродского стала как бы инъекцией творческой энергии.
Вдруг начали писать все мои знакомые..".
На смерть самого Кривулина
отозвался уже Володя Бауэр
таким ироническим макаром:
"Вчера отпет Кривулин.
Раком
утащен в мрачную нору...
Над ним кадили, толстобрюхи,
аж три противныя попа...
Семидесятников брадатый
и гладковыбритый кагал.
И Мякишев, как *** с лопатой,
меж них со свечкою стоял.
В союз писак свежепринятый,
тож, вероятно, горевал..."
http://www.stihi.ru/2003/03/03-611

Виктор Леонидович Топоров - пиитной "прихлоп",
способный любого стихослагательного "золотаря"
в два счета размазюкать по стенке,
в сказах Саши Либуркина
присутничает далече, как взаправдашний Олимпной небожитель,
литературной и-нерал
и, для посещенцев артхаусных харчевен,
самая страхнаводящая Гадзила:
"— Ты, Либуркин, Виктора Леонидовича, лучше не трогай, — угрожающе произнес Мякишев, — он и тебя, и любого шлепнет как муху!
— Жень, ты не понял, я Виктора Леонидовича очень уважаю! Честно! Это я так, к слову! — растерянно оправдывался я.
— К слову? — хищно прищурился поэт, — вот и следи за словами!"
http://www.detira.ru/arhiv/nomer.php?id_pub=4435
Именно пред Виктор Леонидычем,
выжидаючи, выстаивают доселе в очереди
всякого рода пиитные вдовы и жены,
своим в-острым как серп каблучком,
мечтаючи войти в гисторию ленинг-адской культурки,
оторвав Топорову ятра:
"Так пишет обо мне в чужом ЖЖ Ольга Кушлина, седьмая или восьмая вдова Виктора Кривулина (на одной из её предшественниц, Наталье Ковалёвой, Виктор Борисович был женат дважды — первым браком и седьмым)..."
http://www.chaskor.ru/article/vybiraya_vyrazheniya_8991
Однако и сам Виктор Леонидыч,
проставивший генерации питерских поэтов
когда-то однозначной диагноз,
пророкно ещё пред нано-президентами
поименовав их "карликами", "лилипутами" и "пигмеями":
"Сегодняшняя - посмертная - ситуация объективно постыдна. Генеральство и маршальство Бродского, отныне пресеклось... Бродский ушел в бессмертие, а бессмертием он - и пожелай этого - поделиться ни с кем не может. Как быть?...
Парадокс же, упомянутый Кривулиным, заключается лишь в том, что "гений смежил веки", а ваших голосов все равно не слышно... "
http://www.vavilon.ru/metatext/ps7/toporov.html ,
как это ни парадоксально,
приснопамятствует и о достославном бытописателе
сего лилипутского междусобойчика
и моем друге Саше Либуркине,
как о настоящем писателе.:
"Не понимаю, с какой стати окрысились борцы за все хорошее на депутата питерского ЗАКСа Виталия Милонова. Демократ первой волны, ученик Марины Салье, личный помощник Галины Старовойтовой, женат на еврейке - и не просто на еврейке, а на дочери писателя Либуркина... Ваш он, одним словом, ваш - и нехер вам его ногами топтать".
http://amorospb.livejournal.com/316369.html

Хоть и уже как добрая четверть столетия минула
с того переломного момента,
как Саша Либуркин
выпал из Егупцовского гнездовища,
а образы местечковых евреев,
причем "от сохи",
сваянные с натуры
его писательским резцом,
рельефны, внушительны и даже монументальны,
всё одно как Мухинская "Рабочий и колхозница":
"А чем тебе не нравится на заводе? А? — запальчиво сказал отец. — Твой дядя Рувим двадцать лет за токарным станком! Шестой разряд! Сложнейшие чертежи читает! Я двадцать пять лет на стройке сварщиком работаю! Балконы варю! А ты, ты какую работу хочешь? О чем ты мечтаешь, сынок? — язвительно спросил он.
— Я хочу читать книги, получать сто рублей и ничего не делать.
— Что? Что? — поперхнулся отец.
— Хочу читать книги, получать сто рублей и ничего не делать, — твердо повторил я"
http://magazines.russ.ru/ra/2010/7/li21.html
Образы же питерских пиитных небожителей,
коим лирический герой Сашиных рассказов
доселе выражает свое неподдельное "признание в любви",
скитальчески слоняются
на страницах Либуркинских сказов,
точно "бледная немочь": они ходульны, лишены "плоти и крови"
и вне сознательного авторского контекста,
карикатурны, причем, местечково карикатурны, как бельцовские "жидове"
из Егупцовских циклов Шолом-Алейхема:
"Вдова Кривулина, Ольга, бросилась мне на шею, и сразу объявила, что она та самая героическая женщина, которой удалось заехать Топорову по яйцам. Я ей ответил, что по таким местам мужчин бить нельзя, но в исключительных случаях - можно..."
http://sasha-liburkin.livejournal.com/10827.html

Добрую треть сказов
питерского писателя Саши Либуркина
занимают обыватели из бессарабской заокраины
Богом забытого
еврейского местечка,
затерявшегося меж Кишиневым и Черновцами,
и после войны органично влившихся
в когорту доблестных "строителей коммунизма":
косая сажень в плечах,
мозолистые кулачищи молотобойцев,
готовых любого антисемита расщёлкать,
как грецкий орех.
И бесконечно, уже в середине 80-х,
проедающие плешь от первого лица лирическому герою:
"И в Израиле, Саша, чтобы жить, надо много работать!"
Саша Либуркин в Петербурге варяг
уже с почти 24-летним стажем,
куда он сам, по его литературному признанию,
"свалил" вместо Израиля,
чтобы и в Питере жить, не работая,
и, полностью отдаваясь юношеской страсти,
внимать пиитной Музе,
освящающих чело питерских небожителей:
"С тех пор, как я живу в Петербурге, мне не раз предлагали стать творческой личностью — поэтом.
— Старик, — много лет назад объяснял мне художник Сережа, стоя у мольберта с кистью в руке, — ну кто ты такой? Не пишешь ни картин, ни стихов. Так нельзя. Ты не интересен людям. Вот написал бы ты какую-нибудь паршивенькую книжку стихов... тогда — другое дело. Тогда ты — поэт. И девушки бы на тебя смотрели, поверь мне, совсем по-другому!
— Саша, — убеждал меня известный поэт-верлибрист, — почему бы тебе не писать стихи? Верлибры — это не трудно. Ни рифмы, ни размера не нужно... Чем ты хуже Насти Денисовой?
— Но ведь у меня нет таланта, — возражал я.
— И не нужно таланта. Просто перечисляй и описывай все предметы вокруг себя. Слова поставь в столбик. И запомни — никаких знаков препинания! У тебя получатся отличные верлибры! Станешь поэтом. Творцом. Дима напечатает тебя в «Воздухе»,
Аня — в «Абзаце», а Даша пригласит на свой фестиваль. И девушки, — тут он взглянул на меня многозначительно, — девушки начнут смотреть на тебя — совсем по-другому!
Несколько лет назад после хорошего обеда в Доме актера поэт Женя торжественно мне предложил:
— Саша, хочешь — я научу тебя писать стихи ямбом! Это просто. Два-три занятия — и ты поэт. В клубе «XL» будешь выступать. И девушки, — добавил он, улыбаясь, — будут смотреть на тебя — совсем по-другому!
— А поэт Любик, — спросил я, волнуясь, — светлый Любик — она тоже посмотрит на меня... по-другому?
— Конечно, — уверенно сказал Женя, — даже не сомневайся.
— Нет, Женя, — ответил я, вздохнув. — Спасибо тебе. Но мне не стать поэтом. Поэтом надо родиться. И девушки тут — ни при чем.
Я не пишу стихи, и об этом совсем не печалюсь. Только иногда, увидев в толпе поэтов знакомое, милое мне лицо, я начинаю жалеть, что не умею писать стихи ямбом."
http://www.promegalit.ru/publics.php?id=1212

6
http://www.liveinternet.ru/photo/kalakazo/post20250018/

У доброго моего друга Саши Либуркина   sasha_liburkin
вышла первая книга "Жениться на англичанке".
Саша Либуркин не только замечательный рассказчик,
тусовщик, собутыльник,
завсегдатай артхаусных рюмочных и едален,
подобно Акакий Акакиевичу ещё и канцелярист, и мелкий чиновник,
и в довесок - отец брачной избранницы
и доселе так и некрещеный тесть депутата Виталия Милонова
http://amorospb.livejournal.com/316369.html
Но и, пожалуй, единственный
на весь пиитно-питерской бомонд - слышатель и слушатель:
"Поэтов в Питере - пруд пруди, а слушатель у нас только один!"
И, самое главное, в отличие от комплиментарных критикес,
Либуркин ежели правду-матку врежет, так мало не покажется.
http://www.liveinternet.ru/photo/kalakazo/post20250056/
Александр Григорьевич Либуркин - трудный талант:
он пишет всегда с натуры,
не умеет при этом присочинять и привирать.
В отличие от писательской шатии-братии,
писательство ему дается мучительно
и упобляется им самим
катанию в гору Сизифовых камений.
Вот, для примеру,
последний Либуркинский рассказ
на весьма болезную для него, церковную тему - "Паломники",
и я сам тому свидетель -
давшийся ему с превеликим понуждением:
http://sasha-liburkin.livejournal.com/64046.html

"Литургия ZERO" - премьера на сцене Александринского театра,
переложение для театра А.Завьялова и В.Фокина
по роману Федора Михайловича Достоевского "Игрок",
режиссер-постановщик Валерий Фокин.
Ещё одна долгожданная и долго вымучиваемая премьера,
с претенциозным и для церковного уха
несколько скребуще кощунным наименованием.
Бедный театр (как театр на Васильевском)
скотопатоложной страсти
может себе позволить убожное представление,
богатый театр - может шикануть
ещё накануне феатронного глума
и лазерной инсталляцией.
Сам я не поклонник
спешно и впопыхах надиктованного Федор Михалычем
романа "Игрок", он же "Рулетенбург",
и совсем не любитель каких-либо игр,
даже компьютерных или спортивных.
Посему и на самих феатронных подмостках
соборно разыгранная страсть к рулеточным игрищам
и подъятая буквально до литургического размаха,
кроме зевательной скуки
у меня ничего вызвать не могла.
В зрелище нет масштаба,
поскольку нет в нём заглавного питерского бренда -
великого игрока Федора Достоевского:
ведь о себе же, а не о других писал
именитый игрок в рулетку,
а игра "на разрыв аорты"
молодых актеров
впечатлить не способна.
Скуки, но до появления в кресле-каталке "бабушки" - Эры Зиганшиной.
Здесь-то дорогой, но за душу никак не берущий,
на формальных приемах
выстроенный спектакль
вдруг ожил и засветился
человеческим теплом.
Вот что значит для уныло-пафосного псевдореализма
присутствие в нем актрисы старой школы
и по-настоящему драматического масштаба...

"Гамлет" на сцене Александринского театра
в пересказе Вадима Леванова,
режиссер Валерий Фокин.
Вполне возможно, мои современницы
ещё дождутся "нового времени",
когда сей спектакль признают "окном в Европу",
соорудят о нём десяток-другой ученых талмудов,
разберут его на цитаты,
возведут его в ранг школярного эталона.
А имя самого маэстро Фокина -
"эффективного менеджера в эпоху кризиса" -
облекут в тогу "спасителя Отечества".
Фокинский "Гамлет" - это и гвоздь в крышку гроба
отечей классической культуры
и однозначная "точка невозврата",
когда уже завтра
никогда не будет ни старой Александринки,
ни старого русского театра.
Со смертью психологического театра -
этого последнего прибежища
для отечего гуманизма,
фокинским мистериям
предстоить стать лекалом,
по какому уже столь успешливо
и ваяется новая Россия:
с зловеще карикатурными статистами
на государевой сцене
и русской историей,
все более смахивающей
на перфомансный комикс...

"Гамлет" на сцене Александринского театра
в пересказе для Митрофанушек Вадима Леванова,
режиссер Валерий Фокин.
Спустя год после премьеры
спектакль остается всё тем же
полуторачасовым перформансом,
ожившим (вроде "Города грехов") черно-белым комиксом.
Как и полагается то
в художестве для "взрослых деток" -
с картонными героями,
психологическим примитивом
и непременными (для дубоголовых - вдруг не поймут) -
ещё и подсказами:
вот этот герой - "хороший", а этот - "плохой".
Фокинский "Гамлет" удосужились посмотреть
все первые лица государства,
сподобились наития "восхищения"
и самого Валерия Владимировича,
аки манной с небес,
сдобрили обильными бюджетными преференциями,
на кои и должна вскорости быть построена
вторая сцена Александринки,
а при ней - мирового масштабу -
театральная школа,
где, очевидно, и будет он учить племя младое,
как надобно нам,
оставляя за собой пустыню,
реорганизовать феатронный рабкрин...

Нигде, пожалуй, как только в Александринке
можно нынче узреть отверстыя врата адова
и Фаустовы борения - спор между Богом и дьяволом
за художную душу творца.
В "Ксении" Валерий Фокин сцену обращает в храм
с набатно звяцающими колоколами
и вызывет из мистериального небытия
ещё и апокалипсны видения:
Нева, Фонтанка, градские каналы взбухают
от людской кровушки,
конь Блед со всадником по имени Смерть
скачет над градом-призраком и
всем нашим несчастным отечеством,
а сама блаженная Ксения
объявляется в удавочной очереди пред Крестами:
"Это было, когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад.
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград...
Показать бы тебе, насмешнице
И любимице всех друзей,
Царскосельской веселой грешнице,
Что случилось с жизнью твоей.
Как трехсотая, с передачею,
Под Крестами будешь стоять
И своей слезою горячею
Новогодний лед прожигать..."
http://anna.ahmatova.com/tvorchestvo/rekviem.htm
Ксения зовёт стоящих с передачами дамочек и баб к покаянию,
а вместе с ними и весь народ,
и, кажется, всего шажочек
вот-вот остаётся до всеочистительного преображения,
но жаждаемого катарсиса всё одно не наступает:
Смерть уходит в храмовый проём,
забирая Ксению с собою,
с визгом и скрежетом
вслед опускается железный занавес,
похожий на гаражныя жалюзи,
без надежды на какой-нибудь просвет,
тушится свет и спектакль завершается
в неожиданно полной и гнетущей тьме...

"Ксения. История любви" - премьера Валерия Фокина
на сцене Александринского театра.
Шесть лет уже, как сцена Александринского театра
заполонилась Двойниками, людьми из подполья,
мёртвыми душами и живыми трупами.
Петербурх Николай Васильевича и Фёдора Михайловича,
с его призраками и фантонами,
Носом разгуливающим отдельно от своего хозяина,
блеском и убогожливой куртизаностию Невской першпективы,
двойничеством и подполием
оказался для Валерия Фокина сродственным и
соприродным даже самим его творческим исканиям.
"Двойник" по мотивам повести Фёдора Достоевского,
задумывался Фокиным как мистериальный диалог
подспудных начал его собственной души,
способный воплотиться въявь на театральных подмостках
только через двух, именно "его актёров" -
Виктора Гвоздицкого и Алексея Девотченко:
только им был подстать "дуэт
болезнующей души со своим подделачным отражением.
Для Валерия Владимировича всегда остаётся значимой тема
личностной аннигиляции,
утраты собственнаго лица и подмены себя Никем,
шизоидности и явственного раздвоения самого социума,
накладывающего на каждого из нас личину,
неизбежно прирастающую к нашему настоящему лицу,
так что история любого из нас - это неизбежно
очередное превращение живаго в симулякрственнаго мертвеца.
Точно каждый из нас по молодости вступая в "общество"
проходит в той взрослой жизни
и добровольную ампутацию души и
и судьбоносную стериализацию духа..."
http://kalakazo.livejournal.com/186810.html
Однако Виктор Гвоздицкий, с его даром
к инфернальной изнаночности,
вскорости сгорел,
не донеся театральной ноши и до 53 лет своего бытия,
а с Алексеем Девотченко Александринке Валерия Фокина
пришлось расстаться,
по причине выпадения
под влиянием зелёного змия
в коматозныя состояния...

"Ксения. История любви" - новая премьера
на сцене Александринского театра.
Роман Валерия Фокина с Александринкой начался в 2002-м
в качестве приглашённого режиссёра,
с возобновления им феерической и несколько эпатажно хулиганистой
Меерхольдовой версии гоголевского "Ревизора".
После почти двадцатилетней агонии
главного театра бывшей Российской империи,
при крепостническом владычестве им в 70-80-х Игоря Горбачёва
и ещё десятилетия постперестроечной лихорадки,
в театре появился наконец-то волевой режиссёр
с собственным лицом,
сумевший в одном спектакле занять
всех народных и заслуженных.
И актёры Александринки
сами вроде как попросили Валерия Владимировича
стать их Карабас Барабасом.
Получив от всевластных московитов назначение,
Валерий Фокин привёз для затравки
свой московский спектакль "Арто и его двойник":
зрители сидели за ресторанными столиками на самой сцене,
а между ними ходил Антонен Арто -
покойный уже ныне Виктор Гвоздицкий,
с напоённым шприцем в руке
и чопорным англичанам (участникам не помню уж какой
международной театральной конференции)
услужливо предлагал вколоть дозу героина.
В конце театрального лицедейства
уже вконец развоплощённый
великий созидатель "театра жестокости" Антонен Арто,
разрывая путы смирительной рубахи,
неистово штурмовал клетку психиатрической лечебницы,
словно пытаясь разорвать путы самого бытия
в жажде вырваться на самую последнюю
и окончательную для души свободу.
Спектакль бил ключом по голове,
да и обращение Валерия Владимировича к Арто
показалось мне тогда явственно неслучайственным.
Пришибленный увиденным,
я из Александринки приплёлся домой
и первым делом развернул манифест Антонена Арто,
впоследствии, как известно, Жаком Деррида обозванного
отцом грядущего постмодернизма:
"Искусство не является подражанием жизни,
но сама жизнь — это подражание некоему трансцендентному принципу,
в контакт с которым мы вступаем благодаря искусству...
Нельзя продолжать беззастенчиво профанировать саму идею театра.
Театр что-то значит лишь благодаря магической,
жестокой связи с реальностью и опасностью.
Театр невозможен без определенною элемента жестокости,
лежащего в основе спектакля.
В том состоянии вырождения, в котором все мы пребываем,
можно заставить метафизику войти в души лишь через кожу".
"Да, - подумалось мне тогда, - в городе у нас появился
наконец-то театральный Демиург".

"Ксения. История любви" - премьера на сцене Александринского театра.
Полтора часа (слава, Господу полтора, а не четыре)
всполошенного бабьего голошения, причитаний и взвою;
полтора часа густого микса из
гистории национального уродства - барского, дамского,
градского, питерхбургскаго.
В самом нямецком российском городе,
на благоприличествующей высокому штилю,
императорской сцене,
людская ходынка из калик перехожих, безногих солдатушек,
слепцов, попрошаек, подзаборных шлюх,
богородиц из хлыстовских кораблей,
из нашего сираго настоящего, елохнувшихся паломниц и
сумашедших вельмож: "А-а-А! Я - Агасфер!
Я за тридцать сребреников продал Христа! Ого-га!" -
скачет в барочных башмаках с батистовыми подвязками
прямиком по водным канавам,
ухлёстывая стылой водицей
зрителей первого ряду,
артистично безумствуя граф Салтыков - Сергей Паршин.
В близком к пограничному состоянию,
под струями настоящего охладительного дождика
возлежа в ледяной канаве,
бьётся в экстатических припадках и блажная Ксеньюшка - Янина Лакоба.
И в какой-то момент начинает казаться,
что эта густая волна
(столь явственно явленного
заразного отечьего кликушества)
вот-вот пересиганет игрищныя подмостки,
и вскорости сам зрительский зал,
а потом и весь наш безумный городок
будет корчиться и биться,
содрогаясь в блажных конвульсиях...

Премьера на сцене Александринского театра -
"Ксения. История любви", сценическая версия Вадима Леванова
о блаженной Ксении Петербургской в постановке Валерия Фокина.
Полгода уже, как заглавный императорский театр "стоит на ушах",
полгода молится, кается, бьётся в покаянных речитативах.
По театральному Питербурху ползут зловещие слухи:
главный режиссёр и ея художественный руководитель
на седьмом десятке своего бытия
не на шутку "елохнулся" - по-настоящему уверовал в Бога,
со всеми для театральных кукловодов
отсюда вытекающими последствиями - все вкруг него тяперича
бьют земныя поклоны, поют акафисты, ударяют ланитома у перси,
весь театр смиренною толпой теперь готовится к великому посту
и сбирается говеть, соборственно припадая и выпевая
тропари великого покаянного канону:
"Откуду начну плакати окаяннаго моего жития деяний?" -
Что ж, если при Игоре Олеговиче Горбачёве в Александринке
заслуженныя и народныя варили сталь,
тягали вагонетки с углём,
заседали в парткомах и горкомах,
дружно отказывались от премии и
перечитывали заново Лениниану,
то почему же наконец-то при Валерии Владимировиче Фокине
и не проторить им же столь же коллективно,
под бдительным надзором начальственного ока,
дорогу, ведущую ко храму святому?

Посмотрели с любезным моему сердцу segop
"Двойника" Валерия Фокина - самый ругаемый на сцене Александринки
спектакль её заглавного режиссёра.
Он получился слишком камерным для главного театра России:
сначала петушливой монолог, а потом лишь - дуэт
болезнующей души со своим подделачным отражением.
Для Валерия Владимировича всегда остаётся значимой тема
личностной аннигиляции,
утраты собственного лица и подмены себя Никем,
шизоидности и явственного раздвоения самого социума,
накладывающего на каждого из нас личину,
неизбежно прирастающую к нашему настоящему лицу,
так что история любого из нас - это неизбежно
очередное превращение живаго в симулякрственнаго мертвеца.
Точно каждый из нас, по молодости вступая в "общество",
проходит в той взрослой жизни
и добровольную ампутацию души, и
и судьбоносную стерилизацию духа.
Так и превращаемся мы все в стадо органчиков,
какому вот тогда-то оказывается и
потребен опытной "санитар лесу" и мясник.
Утром я проснулся, обнаружив в своём почтовом ящике
письмо со ссылкой моего доброго друга
http://hgr.livejournal.com/1315603.html.
Как и тебе, иногда бывает тошно,
мой старый приятелю,
держись, и оставайся самим собою -
без твоего двойничества,
провокации и эпатажу,
мы бы давно уже подгнили
http://hwy.livejournal.com/155360.html...

"Живой труп" Валерия Фокина,
как я догадываюсь -
эпитафия и надгробное пение
уже не одному поколению,
словно "выпавших из окна"
и потерявшихся в закоулках
энтропийной эпохи.
Ценой компромиссного подлаживания и
подначивания к "системе"
было изначальная "потеря лица",
выхолащивание всего живого,
да и номенклатурное существование
называть жизнью
было бы тоже натяжкой.
Сама система выдавливала и
отторгала их,
как что-то инородное,
выталкивала на обочину,
на подзаборное бытование.
Когда я вспоминаю череду тех,
кто на моих глазах
превратился в урны
с анонимно-крематорным прахом,
меня обдаёт волной
почти женственнаго обаяния,
непрестанной тревоги
и уже никак не уврачеванной печали.
Никогда сам не понимал,
что значит быть "лишним" в этой жизни,
но окружали меня
одни только сплошь "лишния" люди.
Те из них, кто не пил,
умирал совсем молодым -
от страхов,
от одного только "ожидания".
Кто пил везде и всегда,
был палачом и для себя,
и для своих спутниц,
и окружения тоже.
Если быть честным,
то эта череда
очаровательных и
безусловно талантливых
частенько вызывала у меня
приступ тошноты
и самого натурального омерзения,
точно кто-то взял и отблевал
в твоём "красном" углу.
У "низа" уже нет дна,
и нет предела,
до какого можно было бы
катится и падать.
До сих пор
не имею мужества простить тех,
кто в состоянии подонства
осведомительствовал и предавал,
стучал и вытаскивал последнее.
Но когда я вспоминаю свою юность,
то Феденьки Протасовы
и есть самые яркие в ней
пятна...