Прижавшись головами друг к другу, глядели на жизнь с холма. Заходило желтое лаковое солнце, оно было притворно ласковым. На мир ложились нежные сизые сумерки, а они так и не могли встать со склона. Земля холодела, они поднимались, считали шаги до разлуки, и прощались - как всегда - шутливо.
Они вообще много смеялись. Но иногда голос почему-то вздрагивал. Когда они шли по улицам, никого не было вокруг. Считали прутья заборов, целовались, и - целовались снова, потому, что не верили в реальность этого. Убежали от всех и заблудились. Курили на подоконнике и задумчиво вглядывались в ночь. Ночь разрывалась серебряными звездами, катилась на землю синими осколками, тени вгорали в стены, но утро принадлежало уже не им. Шептали страшные слова и были счастливы так, что хотелось кричать...
И наговорили друг другу сорок часов чепухи.

Как в игре, ты поднимаешься на новый уровень, и ничего там не знаешь. Незнакомые коридоры, которые, как тебе кажется, длятся бесконечно, какие-то люди, какие-то разговоры, проносящиеся мимо машины, и все чужое, и тебе предстоит жить здесь, дышать этим воздухом, слушать этих людей, делать что-то для них, принимать от них что-то, просыпаться каждое утро - и постепенно забывать, откуда ты пришел. День вызывает тебя на бой, отбрось страх, так ты не пройдешь ни шага. Ты сдашься не сам. Тебя сдаст судьба, тебя предаст удача, и тогда ты разожмешь кулаки и рванешь рубаху на груди - стреляйте, если заслужил, если верите, что правы, каждый должен уносить с собой свою правоту.
Но сам ты не сдашься, ты борешься, потому, что еще хочешь дышать, еще хочешь улыбаться, еще хочешь иметь право на счастье и на свою правоту.
День вызывает тебя на бой, и сколько в нем ловушек - тайных, которые ждут своего часа? Сколько в нем развилок, как не заблудиться в нем, чтобы потом не терять время, возвращаясь из тупика?
Ледяной, обжигающий мир, мир, который ждет твоего шага, чтобы уже предложить свой ответ, и ты не знаешь, что за карта у него в рукаве, и все, что у тебя есть - это ты, это данная тебе любовь - твой запас воздуха, и кто-то за тебя боится - пока еще боится - пока ты добр к нему, но если ты повернешься спиной, к тебе повернутся тоже, и вы не станете спина к спине, потому, что человеку свойственно искать тепло, и человеку свойственно быть гордым. Если ты кого-то обидишь - тебя никто не спасет. Если ты кого-то обидишь - тебя не поймут, и не станут понимать, потому, что врагов понимают только для того, чтобы отомстить.
Итак, ты идешь по городу один, и всюду свет, и у тебя нет оружия, у тебя только сердце, которое пока еще бьется. И ты не остановишь его, когда хочешь, потому, что ты веришь, что впереди еще что-то есть, что ты не оставил позади себя самого, что ты не исчез в прекрасном прошлом и не растворился в суете и страхах сегодняшнего дня. Потому, что ты - больше, чем свой страх. И больше, чем твой разум. И больше, чем исступление страсти. Потому, что ты не можешь забыться, не можешь выйти из игры, не можешь сделать паузу и отдохнуть. Ты беспрерывен, и ты должен грести, должен бороться, потому, что сердце тоже не имеет права сделать паузу. Ты - сердце маленького мира, своего мира. И твоя задача - биться.

Я решил написать другу в аську. Другу, с которым давно не связывался. Вот что пришло мне в ответ.
"Хотите пообщаться со мной? Докажите, что вы не бот. Ответьте на один простой вопрос: из чего делают сталь".

И правда, из чего?... Из серого блеска неба и стекол? Из шума проезжающих машин? Из глаз холодных женщин? Или из жестких слов, которые мужчины иногда говорят женщинам? Из затерянных кадров фотопленки, где одна рука одерживает верх над другой, и пальцы сплетены, и одно запястье тоньше? Из снежного хруста под ногами? Из сигаретного дыма? Из глади темных, сонных рек, запертых в трубах? Из блеска рельс, из отблесков проносящихся поездов? Из запаха мазута и хруста падающих камешков?

Сталь делают из моих и твоих слов, и когда она плавится, то гибнут тысячи вечеров, и выливаются в новую форму, в новые жизни.

Иногда мне кажется, что когда мы спим, мы становимся антиподами. Пока мы спим, наши души вселяются в души тех, кто не спит на другой стороне планеты. И становятся обратными самим себе.
Наверное, там я очень сонный программист (потому, что почти не сплю здесь). Я очень ленивый, но при этом люблю труд. Я неравнодушен к тем, кто невнимательно слушает меня. Я ничего никогда не пишу. Моей фантазии хватает на то, чтобы иногда мазать масло на бутерброд более толстым слоем. Я люблю рубашки в клеточку и у меня большой красивый живот. Я считаю, что коричневый и серый - цвета, отлично сочетающиеся в одном ансамбле. А если еще будет и зеленый, то вообще зашибись. И я никогда не задумываюсь о том, из чего делают сталь.

Да, я бот.

Я хотел беспрерывно познавать истины, и вещие сны являлись мне почти каждую ночь. Одну ночь мне шептал Бог, другую - дьявол, но в чем же была разница, если каждую ночь я просыпался от оглушительных ударов собственного сердца, и одинаково верил и тому, и другому?
Я - пророк, - шептал я сам себе, и смешивал истины - и то, что получалось из них, говорил людям, ждавшим от меня правды. "Как ты можешь так?" - спросил меня самый проницательный из них, я развел руками: "Никто не заслужил полной веры...". Человек ушел, и в глазах его была растерянность и зависть. Я вздохнул устало, и мне не хотелось засыпать, чтобы не узнать еще одну истину, но сон закрыл мои веки.
Истины разъедали друг друга, одна вытесняла другую, я проходил сквозь них как сквозь заколдованные зеркала - сразу же забывая предыдущую, потерявшись в сером блеске, и пахло грозой, которая никогда не придет. Душа, полная крови, наивности и надежды, источилась до контура.
- В тебе появилось что-то жесткое, - бросил как-то друг, тоже упражнявшийся в вере.
Еще бы. От меня остался только каркас, и сквозь него просвечивала пустота. Он был совершенен, этот каркас. Губы мои кривила презрительная усмешка, когда я слушал ту - или иную - истину. Я не знал, кому не верить, и в итоге решил не верить самому себе. Я стал свалкой божественных слов, но уже никому не говорил их. Слова толклись в душе, как колорадские жуки в банке, я не выбирал их. Иногда одно или два вырывались на поверхность, я бросал их тем, кто просил моего совета. Пророк - тот же юродивый, только говорит гладко.
Я утешал ослабевших, и моя улыбка казалась им кроткой. Никто не думал, что это свет - мой последний свет, потраченный впустую, что я выбрал - не звать на помощь, а быть мужественным, давить эти слова - колорадских жуков, слушать чужие истины, чтобы не сказать свою, чтобы не сделать шага, чтобы не оказаться не здесь, чтобы не рвануться туда, куда мне дороги уже нет... Я терпел, чувствовал себя скалой и улыбался жалеющей и снисходительной улыбкой.
- Вот праведник, - говорили про меня одни. - Вот лицемер, - шептали другие.
Я кивал и тем, и другим.
А потом наступала ночь, и шорохи, и не слышные никому, кроме меня шаги, и истины - которые никак не кончались...

Море возвращает меня мне.
Вода струится по рукам и засыхает, стягивая кожу. Потом я смахиваю серебристые крупинки и ухожу в жаркий белый город, в котором торгуют цветными платками. Настоящая цветовая катастрофа, можно и ослепнуть, если к этому прибавить пронзительную яркость моря, неба и встречных глаз. Я пью кофе в маленьком, чуть ли не полуразрушенном кафе. У входа - клетка с канарейкой. Пожалуй - эта птичка - единственное бледное пятно во всем городе. Она выцвела. Я иду дальше, слышу незнакомый язык. Его слова неприятны мне, они слишком торопливы и заковыристы. Я пытаюсь спросить на нем дорогу, но совершенно не понимаю ответа. Зачем иностранных туристов учат вопросам на иностранном языке (наподобие "сколько стоит?", если ответа они понять все равно не смогут? Смешное фатовство, не более того. Так и тому, кто любит вворачивать в свою речь угрожающе звучащие научные термины, иногда "везет" встретить настоящего специалиста.
Город не отпускает меня к морю. Он плюет мне в спину выхлопными газами, мажет по коже белой пылью, но прежде, чем эта пыль станет частью меня, я добегаю до пристани, срываю с себя одежду и прыгаю в упругую воду. Вода не радуется мне и не ненавидит меня - она принимает, но я в ее власти. Она может завертеть волной и швырнуть на берег, а может сжать в объятиях и потащить на дно, к серым камням и последним бликам далекого, смазанного солнца. Сейчас море благосклонно, оно несет меня на своей большой ладони, посылая навстречу самые маленькие волны, чтобы мне казалось, что я еще быстрее плыву вперед. Мне хотелось бы пить его, но я просто касаюсь губами глади.
Хорошо всегда носить с собой маску. Я люблю со стеклом, а не пластмассовые, только отвлекающие зрение. Я не могу упустить ни миллиметра из поля зрения. Я набираю воздух, и ухожу под воду с головой. Море недоумевает и выталкивает меня обратно.
Разучилась я нырять.
Но я делаю еще и еще попытку, пока море не соглашается принять меня. Вокруг меня - гладкий холод, надо мной - колеблется сияющая, гибкая гладь, на руках у меня - серебряные пузырьки, которые стремительно отрываются и мчатся вверх. Я ныряю еще глубже, и сдавливает грудь. Надо бы успеть вернуться. Пространство становится шире и уже, слегка кружится голова, легкие нетерпеливо просят воздуха. Прощальный взгляд на гальку на дне - чем дальше, тем она крупнее - и рывок на поверхность. Там хуже. Там воздух, но там хуже. Солнце печет голову, чьи-то крики, слова. По берегу двое тащат водный велосипед. Вода с тупым упрямством колотится о скалы. Я люблю другое море - и отдаюсь ему.
Еще нырок, и ломкая сказка вокруг меня. Глаза под маской закрываются сами. На дне - кустик водорослей, покачивающихся, словно в дреме. Я гребу с силой, достигаю дна, поднимая небольшое серое облачко песка с гальки. Слегка задеваю водоросли рукой - флэшбэком - мысль, что они могли бы жечься. Встаю на дне на руки, но вода снова несет вверх. Всплыву вверх ногами. Ступни показываются на поверхности. Тем, кто смотрит с берега - пусть будут смешны эти независимо всплывшие ноги. Мне тоже смешно, и я чуть было не хлебаю воды.
Почему море не моя стихия?
Я заплываю еще дальше. Море темнеет, но не гонит меня назад. В его силах - поднять волны. Но - оно сильное, оно верит, что я - не слабее, и поэтому - оно ждет моего решения.
Я набираю воздух - столько, на сколько хватит сил, и рвусь вниз, изо всех сил рвусь вниз. Холод пробегает по рукам, где-то вдали в темно-синем космосе скользнула изящная серебряная тень, и погасла. Да, под водой - тишина, но здесь еще тише. Только я тревожу это место. На дне вместо гальки - белый песок. Тут кончается зона нанесенного волнами. Пора бы всплывать, но вдруг меня охватывает запредельная легкость, и я плыву дальше, снижаясь еще немного. Сердце сначала замедляется, затаясь, но потом начинает колотиться часто и больно. В горле - бессилие от невозможности вдоха, оно судорожно сжимается. Я плыву дальше. Перед глазами - синяя вода, дно - серое, тихое, спокойное, манящее... Тело само рвется наверх, я закрываю глаза, уговаривая его потерпеть еще секунду, еще хотя бы секунду. Еще один блик, еще одну тень рыбы, еще одну секунду покоя, одиночества, тишины, совершенства, полного нахождения во власти этой огромной толщи воды, которая могла бы убить меня - да не хочет. Вдруг на дне мне почудился тусклый золотой блеск, еще гребок, и...
Я непроизвольно делаю вдох. Глаза закрываются от боли в груди. Я отчаянно плещу руками под водой, рывком поднимаю голову, и вижу, как далеко поверхность. Мне не страшно, мне интересно. Страшно телу, и поэтому оно не может собраться с силами и выплыть. Я смотрю вниз, на дно, и делаю гребок к нему. Я уже чувствую, как шелковый песок коснется моей кожи, засыплет всю меня, и эта бесконечная синева станет моей. Если хочешь, чтобы мир принадлежал тебе - принадлежи ему? Или наоборот? Или...
Вдруг что-то вздрагивает в толще воды, и я начинаю тихо подниматься. Едва заметное течение несет меня - ласково, бережно...
Дыхания уже нет, дно в моих глазах гаснет, все Читать далее...

Религия безнадежности, тьмы и собственных больных фантазий. Сухоцветы, изломанные жесты, тонкие сигареты, красный полумесяц помады на бокале, отсвет стекла в темноте, духи с винным запахом, романсы, карточные короли и стихи на зеркалах. И куча таких же эстетских, тоненьких, отвратительных штампов, так привлекающих, когда чувствуешь в своей душе мягкость вялого лепестка.
Но - что взамен? Здоровую, крепкую "обычную жизнь"? Без особых мечт, с простой, честной работой. С "не задумывайся об этом". И в ней остаешься вялым эстетом. И отвергаешь все законы общества, пока оно не отвергнет тебя. И тогда-то ты потянешься к людям, попросишь не оставлять тебя, но последний из них взглянет в щель захлопывающейся двери, и щелкнет замок.
Религия отчаяния.
Религия отчуждения. Ходить, словно не по земле, улыбаться кому-то, верить, что это вечно, запираться в тесной комнате, шептать друг другу банальное детское - "убежим", чувствовать, как в кровь выпускается что-то мягкое и жаркое, обволакивающее все тело... Игра гормонов, а не сказка. Религия страсти, знание каждой клеточки чужого тела, как своего. И - невозможность полного слияния. Все равно потом будет чужой вечер, и о чем-то надо говорить, все равно, даже если каждую ночь спать в обнимку, тебе не узнать чужих тайных снов, и лицо, такое любимое - отдаляется от тебя, становится все светлее и мутнее.
Религия пораженчества. Пораженчества, умеющего к несчастью говорить. Не желающего терпеть свою беду гордо и угрюмо. Пораженчества, проповедующего собственный страх перед жизнью как следствие ее несовершенство. Пораженчество, связывающее слова в мертвые узлы.
Религия безнадежной надежды - самой мучительной из всех. Когда ты веришь, что скован по рукам и ногам - и именно в этом состоянии начинаешь тянуться к тому, чего нет. Уже, еще или вообще. И - ты веришь, что этого нет. Ты веришь, что связан по рукам и ногам. Хотя, может быть, это совсем и не так. Но - религия невозможного хотения ищет своих адептов, и ты в плену снов,терзающих тебя. Ни одна мечта не сбывается. Ты веришь, что жизнь холодна - такой она с тобой и становится.
Но как поверить неверующему Фоме, кому нужно хоть одно доказательство обратного?

Год прошел, но я не буду подводить итоги. Просто несколько фраз:

1. Каждый выбирает сам, во что верить. А по вере - и чудеса.
2. Нельзя быть счастливым и слепым одновременно.
3. Быть собой или не собой - плата одинакова.
4. Даже когда у тебя ничего нет, можно радоваться миру вокруг.
5. Если еще больно, если еще надеешься, если не можешь сидеть на месте и если никак не можешь смириться - иди и борись за это.

Я вступаю в новый год, готовый жертвовать и бороться, я не испугаюсь ничего, я выйду из него - другим и собой. И постараюсь никому не причинить боли, ибо я в ответе, и только я.

Она спала у меня на руке. Пущистое золото напудренной щеки, склоненное узкое лицо, полуулыбка во сне, загнутые ресницы... Мимо летели красные и серебряные огни, поезд тяжело проходил полустанки, стремительно темнело.
"Я зову этот час - "голубые сумерки" - сказала бы она, если бы проснулась.
"Я зову этот час - "мир через синее стекло" - сказал бы я, если она не спала.
Мы бы съели еще один мандарин, холодный, раскусывая дольку за долькой в поцелуе, затем она едва заметно начала бы кивать музыке в наших общих наушниках, а затем, когда я бы унесся мыслью чуть дальше, чтобы она не почувствовала - она взяла бы меня за руку своей маленькой рукой, и снова понеслось бы - ее белая кожа и моя смуглая, пальцы щекочут пальцы, наслаждение сравнения и разницы, а затем - зажмурить глаза, и прижаться лбом ко лбу, плечом к плечу, чувствуя себя братом и сестрой, причем - близнецами.
Но в нас текла разная кровь, и именно это заставляло ее кривить нежные губы, когда в нас до боли звенело желание быть едиными. Я целовал ее, и чувствовал, что целую родник, целую звон морозного воздуха, шелест листьев - что угодно, но только не человека. Она касалась меня, и наши руки на миг жгло. Когда она ласкала меня, мое тело плакало, и слезы были горячи. А потом, лежа рядом со мной в мягкой синей дымке, она молча смотрела на меня глазами с замурованной бесконечностью внутри.
Я прижимался к ней, и чувствовал странную, неуютную раскрытость. Я чувствовал себя землей, сбросившей снег, и неведомые ветры леденили мою кожу. Я чувствовал стремление столь сильное, что боялся, что сердце продавит плоть и выйдет наружу, к ней, торжествующее и окровавленное.
Она спала у меня на плече. До Москвы оставалось 2 часа. Я смотрел на нее и чувствовал, что все мутнеет. Мало-помалу я и сам заснул. Мне снилось, что я хотел рвануть стоп-кран, но рука проходила сквозь...
Поезд заскрежетал о перрон, и у меня ёкнуло сердце. Она вздрогнула и проснулась.
- Уже?
Я поцеловал ее. Секунду она задумчиво созерцала меня, затем улыбнулась, надела шляпку и стала чужой.
Она вышла из вагона первой.
А на перроне меня встретила жена.

Слушать этот музыкальный файл

Она стояла и смотрела, как он спал. По его щеке и запутавшейся шевелюре проносились слабые световые блики из окна. Она прислушалась к его дыханию, но было слишком шумно, чтобы расслышать. Слабый желтый свет вырисовывал узкое лицо, сдвинутые во сне брови, кулак, положенный под щеку. Ей казалось - он вот-вот проснется, и по спине пробегали мурашки, а в самом низу горла (где-то в эзотерических книжках она читала, что именно там находится какая-то "творческая" и "эмоциональная" чакра) она чувствовала какое-то болезненное, тянущее ощущение. Как страх, но не страх. Как тоску - возможно. Как нежность - тоже возможно.
Их разделяло всего несколько шагов, но она и представить себе не могла, что можно приблизиться, можно войти в полосу тепла, излучаемую этим телом, вдохнуть его запах - вольно или невольно, если она нагнется к нему. Это было слишком странно, мучительно и радостно.
Однако она шагнула и, обмерев, склонилась к нему. Его золотистые ресницы дрогнули, губы приоткрылись, но он не проснулся.
Она подяла вдруг ставшую совсем тяжелой руку, и слегка потрясла его за плечо. За эти пару секунд движения она отдала бы жизнь - и желательно, безвозвратно, ибо дальше она уже ничего не могла промолвить от смущения и досады на себя за это. Он что-то заворчал во сне, и перевернулся на другой бок.
"Как же мне тебя жалко", - подумала она, и выпрямилась. Пару секунд посмотрела в окно на ледяной утренний пейзаж, снова склонилась к нему и пролепетала:

- Вставайте. Скоро Ваша станция...

Жизнь как сон, как поезд, переходящий на другие рельсы, только стрелку перевели, когда ты спишь, и ты не заметил мягкого поворота. Но будет утро, твое окно обстреляют солнечные лучи, просыпайся... Ты еще не знаешь этого свежего воздуха, ты еще не ходил по светлому песку этих троп, просыпайся, твой день пришел! Выходи из поезда, ветер отнимет у тебя крохи горечи и удивления, забудь свой чемодан тоски, выходи! Рельсы уйдут вдаль, но ты сойдешь здесь, и над тобой будет почти бесцветное небо, потерявшее свой оттенок от сотен восхищенных взглядов, будет маленький домик, с которым ты свыкнешься, и если ты его покинешь, он будет сниться тебе... всегда, всегда, пока ты не приедешь снова и не посмотришь в уже чужие окна, со сладкой мукой вспомнишь три ступени его порога, а затем сядешь на еще один поезд и - поедешь дальше.
Но пока я останусь здесь, с этим смешным, хихикающим небом, в этом маленьком мире, слишком похожем на игрушку, чтобы не развинтиться в твоих руках, я буду улыбаться и спать щекой на земле, я буду отражаться в реках, задумываться на мостах, в общем - играть свою роль.

Мелодия дальних дорог, холодных утр, ноздреватого снега, трогательно тонких голых веток, замерших озер, пораженного зимой леса, деревьев, согнувшихся от снега, таких сутулых...
Мелодия серебра, ночного города, трижды проклятых желтых окон. Мелодия смеха, чуши, болтовни, звенящей, как бубенчики. Мелодия мечты - тонкой, почти незаметной, мечты, которая настоящая настолько, что о ней не говорят или говорят со смущением. Мелодия юности, которая одна и - проходит.
Мелодия пыльцы, подсолнуховых полей, мелодия верности, надежности, ревности, спокойствия, мерных волн и безоблачного неба.
Мелодия отчаяния, надежды, мелодия тишины, долгих мыслей, белого потолка, по которому проносятся блики, мелодия одиночества, дорожной слякоти, отражающей золото фонарей. Мелодия одиноких шагов, и, наверное, моих.

Тема жизни, какая она?

Девушки, которые позируют тому, кто им нравится, смотрят с фотографии совершенно по-иному. В их взгляде - нежная самоуверенность и робкая надежда, лучистый вопрос и никак не получающаяся насмешка. На время они обретают способность глядеть из толпы так, чтобы этот миндалевидный, другому принадлежащий разрез глаз ты безошибочно выловил и не забыл на ближайшее никогда. Лица взволнованных кукол, оживших и не знающих, что им делать.
Она в кусте сирени. Она в дверном проеме. Она у памятника. Она на берегу. Она в спортивном костюме. В глазах - гордость и сомнение, и все то, что я раньше уже назвал, а заново - не решаюсь.
В таких фотографиях есть запредельная, с ума сводящая наивность, которая заставляет подумать о Мадонне или чем-то в этом роде, и старательная значительность - "запомнить, когда..." - которая стирается, разлетается сумасшедшими бабочками - рано или поздно, так или иначе, уступая место настоящей жизни с ее горем, счастьем, кровью, печалью и - незаштампованной любовью.

Это твое дыхание, это мое дыхание, сгущенная темнота и теплота. Едва заметное мерцание глаз под длинными ресницами, медленно наклониться, не сразу обнять. Словно обнимешь - и снова будут рушиться миры, это мое поэтическое воображение, конечно же, но вот та стена уже потрескалась, и ничего с этим не сделаешь. Белое стекло, запотело, за ночь стало так холодно, и ты прижмешься ко мне, теснота, на миг потерять, где я и где ты, и думать о том, что этот порывистый жест, которым ты откидываешь волосы, теперь будет преследовать меня в каждой девушке, стоящей на ветру и поправляющей прическу. Маленькая рука в моей, что же будет, что же...?

Мир, я люблю тебя.
Я признаюсь тебе в этом.
Я люблю тебя.
Я никогда не смогу тебя обнять. Я никогда не смогу тебя узнать. Увидеть каждую улицу и дом, заглянуть в каждое лицо и сказать пару слов. Мой лимит вечеров при свечах ограничен. Мой лимит самых сладких касаний в мире не бесконечен. В мире будет столько книг, которые напишут после моей смерти и столько слов, которые я не произнесу в нужный момент.
Совсем скоро мне 20. До этого осталось всего ничего.
В этом возрасте многие уже имеют ребенка. У меня - кошка и собственная душа.
Может быть, в моей жизни никогда не будет таких фиолетовых вечеров, как в молодости, когда все небо нежно-сиреневое, и воздух сер и серебрист.
Я не знаю, куда идти, ведут ли меня или иду ли я сам. Мне просто хорошо. Фантастически хорошо.