[409x600]
Шумят остролистые клены,
Пустует вечерний сад,
Подлесок растет зеленый,
Разбитый скрывая фасад.

Поросшая мхом и шиповником,
Церквушка еле видна,
И только одна алтарная
Цела у нее стена.

Безлюдно так и спокойно,
Поет вдалеке соловей,
И кажется, будто воины,
Не знали здесь ни смертей,
Ни схваток кровавых не было,
Один только камень белый,
Запомнил и смех солдат,
И их костровые песни.
Теперь же на этом месте
Горошек растет и клен.
И старый алтарь церковный,
Стоит молчаливый страж,
Хранит в этой жизни новой
Память о людях, о Вас.

О тех, кто погиб на фронте,
О тех, кто вернулся домой,
О тех, кто своей любовью
Спасли этот шар земной,
О женщинах и о детях,
Мальчишках и стариках,

Обо всех, кто когда-то пережил,
Прошел через эту войну,
Мы помним и благодарны
За свободную нашу страну.

За окном моим ветки развесила
Чахлая городская рябина.
Вся покрытая плесенью,
С пожелтевшей листвою.
Будто вовсе не дерево –
Олицетворенье депрессии
У меня под окном нагоняет тоску.

Пахнет кострами, зачем-то траву
Жгут без конца прошлогоднюю.
Жгут перелески, сжигают листву.

Книги как при фашизме жгут,
И может быть, пишут новые,
Заново сочиняют историю,
Смотрят в глаза и лгут.
Мрачно чадят крематории,
Съедая память людскую,
Лишая нас человечности.
Кому нужна эта вечность?
Парады на Красной площади,
Если при слове Родина
Слезы едят глаза?

Я раскрываю окна,
Мне хочется свежего воздуха,
Хочется снова лета.
Но пахнет машинным маслом,
Темно, не хватает света.
Напротив огромной массой
Высится новый дом.

И во дворе подростки,
Наглые, вечно пьяные
Курят сидят папироски,
Бросая окурки в песочницу.

И страшно, что я не утрирую,
Пугают не черные дыры,
А то, что среди деградантов
Мы будем грустными комедиантами,
Без зрителей и афиш.

Солнце садилось, и песок у берега казался совсем черным. Ветер стих, и теперь лишь редкие волны напоминали о грозе. Мы шлепали по колено в грязи, свои ноги я давно перестал чувствовать, знал только, что они делают шаг за шагом, что бы ни случилось. Разбитая грузовиками дорога уходила дальше в лес, я знал, что буду идти, пока смерть не остановит меня, и тогда мой товарищ заберет остатки провианта и патроны, кое-как прикроет тело опавшей листвой и пойдет дальше.
Я посмотрел на небо, оно начинало чернеть, так что мне показалось, что над макушками елей я вижу зарево. Глаза слезились, я отер их рукавом, размазав грязь по лицу. Болела голова, как будто лихорадка наконец одолела меня. Мы шли вторую неделю, перебиваясь от одной сожженной деревни к другой, и всюду – пустые, мертвые дома и собаки. Я никогда раньше не видел так много собак, и от этого нескончаемого воя мне никак не избавится. Он как будто навсегда меня в голове, гудит, выбивает все мысли. Сожженные дома и собаки. Может я и сам собака? Как выглядят люди теперь? Кто знает, может, мой товарищ больше похож на человека, чем я.
Я оглянулся. Он шел сзади, как будто по мостовой, а не в придорожной грязи. Его брови, сросшиеся на переносице, придавали ему воинственный и суровый вид.
Нога подкосилась, и я упал лицом в грязь, перед глазами заплясали черные мухи. Подняться не было сил.
Мой товарищ пнул меня ногой в бок и пробурчал что-то под нос. Я не понимал, когда он говорил, правда, это раньше он говорил, а потом перестал. Несчастный человек, разговор – единственное, что могло бы нас удержать от превращения в собак, которые так и воют в моей больной голове.
- Оставь, - еле приподняв руку от земли, отмахнулся я.
Он пнул меня еще раз, потом опустился рядом, достал пачку сигарет из кармана и закурил. Я мне даже показалось, я слышу запах табака.
- Подъем, я сказал! – Я широко распахнул глаза. Нещадно палило солнце, я с трудом мог разглядеть лицо командира. Винтовка в его руках выделялась черным пятном.
Я встал со скамьи, голова кружилась и болела, как будто мне все еще снился этот странный сон.
-Стройсь! – гаркнул командир.
Я и еще несколько человек, все как один изможденные, с серыми лицами, выстроились у стены. Неужели я похож на них? Неужели у меня глаза такие же мертвые? Я улыбнулся. Я не могу быть мертвым, пока меня не убили. Я улыбнулся еще шире.
Двор, в который нас привели, был чисто выметен, и только гнилые доски под ногами скрипели от наших шагов. Я стоял и смотрел на офицеров напротив, на их красивые лица, на пистолеты у них в руках.
Болела голова, так сильно, что я едва мог стоять прямо, кто-то рядом со мной еле слышно скулил от страха.
- Не бойся, мы не предали Родину, - прошептал я одними губами. – Мы просто не знали, где был наш путь, мы шли и шли, пока ноги не отказали нам. А когда они отказали, мы остановились и уступили место тем, кто видел путь за нашими спинами. Так дай им занять его.
Раздался выстрел. Сначала я увидел, как падает человек слева от меня, а потом я понял, что падаю сам. Глаза слезились, я отер их рукавом. Второй выстрел прогремел у меня над ухом.
Темнота опустилась на озеро. Я лежал лицом в грязи и думал, что не знаю, откуда этот вой у меня в голове, как будто вечность превратилась в дворнягу и скулит по мертвому хозяину.

Апрель наступил, принес за плечами
Изморось, лужи и прочие радости.
Так весело, впору окно кирпичами
Наглухо, насмерть замуровать.
Остаться в компании сладостей.
Мишек «харибо» целую рать
Выстроить на подоконнике,
Будто не мишки, а слоники
Из глупой индийской коллекции.
Хочется плюнуть на лекции,
Выключить телефон,
И музыку просто как фон
Поставить и слушать спокойно.
Но я, как будто в погоне
За чем-то еще неизведанным,
Ищу себе приключений,
Пытаюсь влипнуть в истории,
Словно не только море-
Весна мне сейчас по колено.

я так долго тут не был, что буквально забыл, как выглядит моя страничка. но я скучал без лиру, собственно, поэтому я так никогда и не захочу  уйти или исчезнуть, как многие делают. возможно, потому, что я на каком-то этапе выкидываю свои тетрадки, где когда-то пытался вести счет событиям, а здесь все как будто собрано воедино.

это глупый и довольно простой пост о том, что меня не всегда хватает на придумывание. трудно собрать время, мысли, ощущения воедино, сочинить что-то так, чтобы передало меня лучше, чем мои собственные пустые слова. я не жду, чтобы меня читали или тем более цитировали, просто, если кому-то интересно, то я однажды действительно напишу что-нибудь более стоящее, чем сегодняшний пост. но пока мне хочется просто сказать, что я рад быть здесь на лиру. это как будто часть мира, принадлежащая только моей клавиатуре. и если кто-то сюда все еще заглядывает, я всегда вам рад.

 

 Темная комната, перегонный куб,
Голос твой тих и совсем не груб,
Капли одна за одной
Перемешиваются с водой.
Вянут и морщатся лилии,
Преют в шбанах подснежники:
Ты дистиллят одиночества
Настаиваешь на нежности.

[500x250]

Сидишь в тишине, рифмуешь строчки,
И карандаш, столетья не точенный,
Обкусан и сгрызен наполовину.
Мечется по бумаге туда-сюда,
Как ты сам из комнаты в комнату,
И дней безумная череда
Сливается в чудную картину.
Твои бестолковые мысли, какие-то имена,
И даже смешные влюбленности,
Пакуешь как чемодан.

Взрослеть, становиться старше,
Разве тебе не страшно
Идти вперед по касательной?

где продается время? я бы не поскупился.

P.S. продираюсь сквозь новую Камшу, могу сказать лишь, что прикол про шляпу несмешной по двум причинам : 1. суть была три тома назад, я ее уже не помню.
2. он стал несмешным еще в прошлой книге.

Я заболел и лежал дома с температурой. Мама сначала носилась вокруг меня, обтирала холодными салфетками, поила всякой дрянью, потом устала и куда-то ушла, оставив меня плевать в потолок. Уснуть я не мог, все время снилась какая-то чушь и голова болела так сильно, что мне казалось, что их выросло уже две. Правда, потом мне внезапно стало так одиноко и скучно, что я невольно провалился в какое-то липкое забытье.
Я приоткрыл сперва один глаз, затем второй, от яркого света снова заболела голова. Мама сидела рядом с моей кроватью и вязала.
- Мам, я долго спал?
Она отложила спицы и потрогала мой лоб тылом ладони.
- Часа три, наверное, - она улыбнулась, - Я успела связать целый носок!
Когда она улыбается, то кажется мне такой красивой и молодой, я люблю, когда она улыбается.
- Мне кто-нибудь звонил? – поморщившись, пробормотал я. Она покачала головой.
- А приходил?
- Нет, -внезапно резко ответила она и поднялась, чтобы уйти.
Да не может такого быть! Неужели он забыл, что мы собирались спускать на воду корабль, который на прошлой неделе так долго клеили? Да не мог он забыть! И не заметить не мог, что меня в школе не было, что. Внутри меня, как горькое тминовое масло, разлилась обида.
- Постой, пожалуйста, - я схватил ее за край юбки. – Правда, кто-нибудь заходил.
Она стояла, выпрямив, спину и молчала, как будто не хотела мне говорить.
- Да, - спустя мгновения подтвердила она. – Я его не пустила.
Я внезапно почувствовал, как обида внутри меня сменяется глупой радостью. Он прав, тысячу раз прав, что не знает никого глупее меня!
- Но почему? – приподнявшись на локтях, воскликнул. Зачем она пыталась обмануть меня? Она взяла со стола кружку с лимонным отваром и протянула мне, заботливо потрепав по щеке.
- Ты же не хочешь, чтобы он вот так в постели провел весенние каникулы? Он сказал, что через неделю еще раз зайдет, - сообщила мама, потом, взяв у меня кружку, ушла на кухню готовить обед.
Я откинулся на подушку. Нужно будет ей сказать, что друзья друг друга не обманывают. Он мне так не раз говорил, не помню правда когда.

Я слышу, как снег опадает с крыш,
Как тают замерзшие улицы,
И только в душе моей гладь и тишь,
Я знаю, я скучен.
И до предела собой сам измученный
Иду по колено в снегу.
И почему? Ты не знаешь? Я знаю:
Трудно понять, я и сам не могу.

Только одно здесь однозначно
Местоимения «я» априори
В этом стихе будет больше, чем жвачки.
Под сиденьями в аудитории.

Мы сидим на скамейке в парке, я читаю Гарри Поттера, а он учебник по истории. Я чувствую, как подкрадываются сумерки, зажигаются первые фонари. Темнеет, мне приходится захлопнуть книжку как всегда на самом интересном моменте. Я спрыгиваю со скамейки, мне хочется погонять птиц, но нигде как назло нет ни одного голубя.
- Пошли домой, - я беру его руку и начинаю стаскивать с лавки, он отмахивается.
- Рано.
- Пошли, родители будут ругаться, - не отстаю я.
- Ну и иди, мне сегодня разрешили допоздна.
Я хмыкаю.
- Все равно ты ничего не увидишь в своих учебниках, когда стемнеет.
Он поднимает глаза от страницы, смотрит на пустеющую аллею.
- Ну и что, - упрямо заявляет он и снова утыкается в книгу.
- Ну и пожалуйста, - обиженно бормочу я. – Ну и сиди тут один, а я домой пойду.
Он молчит, делает вид, что не слышит, но я же знаю, что он все прекрасно расслышал и хочет, чтобы я его просил проводить меня. Глупости! Как будто я сам не дойду.
Я еще раз бросаю на него осторожный взгляд и широким шагом устремляюсь вон из парка. Темнеет быстро, мне кажется, что тень от меня такая длинная, что ее голова как раз окажется у подножия скамейки. Я ускоряю шаг, парк безлюден, и мне кажется, что я слышу шаги за спиной. Не буду я оборачиваться! Пусть сидит себе хоть до утра.
Я перебегаю улицу, вот уже мой дом виден отсюда, я плотнее прижимаю к себе книжку. Сердце бухает в груди так, что мне кажется его слышно за метр. Не удержавшись, я оглядываюсь, но дорога позади меня пустынна. Уже совсем стемнело, я останавливаюсь перевести дух, до дома – около пяти минут шагом. У меня появляется странное чувство, которое не отпускает до самого порога. Я дергаю входную дверь на себя, застываю на пару мгновений пороге, а потом срываюсь и бегу обратно в парк.
Он сидит на той же скамейке, обняв колени и прижав их к груди. Учебник валяется на земле, как будто он случайно смахнул его. Я незаметно приближаюсь, стараясь не издать ни звука. Он смотрит в одну точку и не шевелится, мне немного страшно, я боюсь, что он рассердится и больше никогда не заговорит со мной.
- Это ты, Том? – не поднимая глаз, произносит он. Я шумно выдыхаю, подхожу ближе и сажусь рядом, он кладет мне руку на плечо. – Хорошо, что ты вернулся.
Я улыбаюсь, но в темноте ему не должно быть видно. Кто еще из нас боится оставаться один!
- Почему ты никогда не скажешь мне, как твое имя, - задумчиво говорю я.
Он снимает свою руку, встает, подбирает с земли учебник.
- Потому что нет такого имени, которым меня можно было бы назвать. Пошли домой, а то поздно.

Я неловко повернулся и случайно задел локтем фарфоровую вазу в коридоре. Она покачнулась и так быстро, что я даже не успел опомниться, рухнула на пол. К моему счастью она не разбилась, но от горлышка отбился кусок, который я как раз поднимал с пола, когда он вышел в коридор из гостиной.
Я испуганно ойкнул и спрятал осколок за спиной.
- Она сама упала!
Нахмурившись, он подошел ближе и стал рассматривать нанесенный вазе ущерб, потом поставил ее на место и удрученно покачал головой.
- Отец меня убьет, это его любимая.
- Но ты же не виноват, она сама! – воскликнул было я, но тут же понизил голос. Еще не хватало, чтобы нас застукали. Стараясь не выдать себя, я еще сильнее сжал осколок в руке, но вдруг почувствовал боль. Порезался! Что теперь делать? Не облизывать же пораненный палец у него на глазах.
- Вазы сами не падают, - сурово отрезал он.
На шум из кухни выглянула бабушка.
- Что у вас там?
- Я опрокинул вазон, папа, наверное, расстроится, - ответил он, глядя на меня, а не на бабушку.
- Конечно, расстроится, балбес! Нужно же аккуратно! – возмутилась она, стоя в дверях и скрестив на груди руки. Я даже подумал, что она сейчас стукнет его, и мне стало стыдно. Я не хотел, чтобы его ругали.
Он опустил голову и промолчал, бабушка укоризненно покачала головой и снова скрылась в кухне.
- Давай осколок, я приклею, пока отец не вернулся, - криво улыбаясь, он протянул мне руку. – Да и руки помой, а то весь пол мне кровищей зальешь.
Я вспыхнул и, сунув осколок ему в ладонь, побежал в ванную.
Помыв руки, я постарался незаметно прошмыгнуть к выходу, но он ждал меня у двери.
- Я с тобой спущусь, - объяснил он, наскоро одеваясь. – Что молчишь?
- Стыдно, - буркнул я, разглядывая мысы ботинок.
- Она же сама упала, - усмехнулся он, задорно сверкнув глазами.

На этот раз я зашел к нему после школы. Он учился старше, но домой почему-то всегда приходил раньше меня. Вот и сейчас он сидел на полу и сосредоточенно клеил макет корабля.
Такие корабли стояли у него по всей комнате, но он помнил все названия и даже дни, когда поставил тот или другой на полку. Он говорил, что у каждого корабля долгая история. Я любил его слушать: появлялось чувство, что это мы плавали на край света и боролись с пиратами, бороздили бескрайние моря, садились на мель в бухтах, чинили пробоины. Он здорово сочинял.
Я бросил сумку в угол, к двери, а сам забрался с ногами на диван. Он что-то буркнул, не поднимая головы, ему не нравилось, когда его отвлекали.
- А знаешь, что, - начал я, хитро прищуриваясь. – Мне сегодня в школе одна девчонка подарила конфету.
- И что? Ты хоть спасибо сказал? – без особого интереса спросил он.
- Ну да, - недоуменно пожал плечами я. – Так же все делают.
Он усмехнулся и вскинул голову, отчего его кудряшки на секунду взлетели и тут же опустились ему на лоб.
- Ну а конфету съел?
- Конечно, - в еще большем недоумении ответил я. Что еще можно было, по его мнению, сделать с конфетой? Не в рукав же ее было прятать, а штаны на мне сегодня как назло были без карманов.
Он сидел на коленях и внимательно разглядывал меня, не улыбался, но я видел, как блестят от смеха его глаза.
- Ну а поделился?
- С кем? – воскликнул я от удивления.
- Ну с девочкой, конечно, - опять усмехнулся он.
Теперь я уже ничего не понимал.
- Зачем? Она же сама мне ее и дала!
- Ну да, но она-то думала, что ты и с ней тоже поделишься, - он покачал головой и снова начал клеить свой корабль.
- Ну и зачем было давать конфету мне, если он сама хотела ее съесть? – проворчал я и задумался о том, что никогда не пойму этих людей. Их слова и поступки казались мне настолько странными, что я никак не мог их себе объяснить.

Сигареты он таскал у отца, тот хранил их в шкафчике в коридоре.
- А разве тебя не ругают за воровство? – шепотом спросил я, пока мы сидели у него в комнате.
- Да он все равно не заметит, - пожал плечами он, - Вообще редко что-то замечает.
Я удивленно посмотрел на него, потому что мой папа всегда меня ругал, когда я брал конфеты без спросу.
Он жил в большой квартире с отцом и бабушкой, и я не переставал удивляться, как они все были непохожи. Отец редко выходил из своего кабинета, а если выходил, то как правило ограничивался кивком в мою сторону, потом садился с газетой у окна и уже не обращал на меня внимания. Изредка он оставлял дверь кабинета приоткрытой, так что я мог видеть высокие книжные шкафы и географический карты на стенах. Этак комната казалась мне полной тайн и загадок, меня так и тянуло подглядеть в замочную скважину.
Единственно, что меня останавливало – бабушка. В отличие от отца она бы оттаскала меня за уши! Но на самом деле она у него была добрая, поила меня чаем из ромашки, и еще я знал, что она бы никогда не обидела меня по-настоящему.
- А мама твоя где? – спросил я, сидя на полу и разглядывая в альбоме марки.
Он насупился.
- Там же, где и твой папа.
Я вытаращил глаза от удивления.
- Никогда ее у папы не видел!
Он как-то странно, даже обиженно посмотрел на меня и промолчал.
- Ну я серьезно! Сколько раз был у папы, не видел там никого!
- Какой же ты все-таки глупый, Том, - буркнул он и выбежал из комнаты.

На улице светило солнце. Потеплело, и я ужасно хотел, чтобы он поиграл со мной в мяч. Я постучал ему в окно, он сидел за столом и что-то писал в тетрадку. В эту тетрадку он все время что-то периодически писал, а потом прятал, так что я никак не мог ее найти. А ведь мне так хотелось прочитать его записи! Один раз он застукал меня за поисками, сказал, что мой нос слишком длинный и я сую его где ни попадя. Я сразу подбежал к зеркалу. Нос как нос.
- Поиграй со мной, - позвал я в открытую форточку. Он подошел к окну, что-то пробурчал себе под нос и скрылся в глубине комнаты. Я звал его до тех пор, пока он не вышел на улицу. Я бросился ему навстречу, он подхватил меня на руки и закружил. Он был сильный, сильнее и намного выше меня.
- Поиграй со мной, - снова попросил я, протягивая ему мяч. Он отмахнулся.
- Иди сам играй, я покурить вышел, - он присел на бордюр и начал копаться в карманах в поисках пачки.
Я отвернулся, подождал, пока глаза высохнут, и только потом попрощался. Он махнул рукой.
С площадки, где я в одиночестве гонял мяч, мне было видно, как он улыбается.

вообще мне ужасно скучно.
хочется новых людей, новых знакомых.

- Мне иногда такая дурь лезет в голову, - он покачал головой, внимательно глядя на меня. – Кажется, что ты сродни магнитофона все за мной записываешь. А ты, правда, хоть слово из того, что я тебе тут каждый вечер говорю, вообще слышишь?
Я жму плечами, говорить не хочется, а отворачиваться глупо.
- Странный ты, молчишь все время, - замечает он, я чувствую его взгляд у себя на затылке, чувствую, как он тянет руку, чтобы положить мне на плечо, я дергаюсь и встаю с корточек. Теперь мне лучше видно его каштановую макушку, он кудрявый и обросший, старше меня на пару лет.
– Ну так вот мне иногда кажется, что ты и правду меня понимаешь. Хотя, - тянет он, - может это потому, что всегда так приятно верить, что хоть кто-то хочет меня понимать.

похоже на изоляцию.

Это цитата сообщения oswin-oswald Оригинальное сообщение

маскарад

Я думаю, нельзя жить на свете, меряя добродетель тем, что мы не сделали, тем, в чем отказали себе, от чего устояли и кого отвергли. Я думаю, добродетель измеряет то, что мы создали, воплотили в жизнь и кого согрели.

"Жил-был однажды один волшебник..." - я бы хотел чтобы вот так начиналась сказка обо мне. Не потому что мне хотелось чтобы мне что-то посвящали, а потому что всю свою жизнь я жил с верой в то, что счастливый конец бывает только в сказках. Что все живут долго и счастливо, и злодеи получили по заслугам. И мне бы хотелось, чтобы в этой самой сказке я был волшебником. Это опять же из детства - стремление ко всему волшебному, ко всему загадочному. Не важно верит ли кто-то в шапку-невидимку, гоблинов или в драконов - нас ранит не это. Нас ранит, что никто не верит в волшебство в нас самих. Человек посмотрит на тебя и скажет "да в тебе же ничего нет, какой ты нафиг танкист волшебник" и ты сам начинаешь ему верить.
Когда я был ребенком все время ждал письмо из Школы магии. И представлял себе как это будет: как я получу письмо, как буду держать его в руках, как сердце будет прыгать в груди, как тепло будет и светло, и как в один миг все изменится - прошлое потеряется навсегда, а впереди откроется длинная дорога новой фантастической жизни. Время шло, я рос, а письмо так и не пришло. Но это не значит, что я перестал верить что где-то существует, спрятанный от всех, другой мир. Мне кажется, я буду там, когда придет время. И все будет как нужно.
Скорее всего я так и проживу всю свою жизнь в сказках. Так и помру, обложенный толстыми томами придуманных историй о волшебных мирах. Принцы, маги, драконы, короли, феи, тролли, распутники, ведьмы, сокровища, корабли, вампиры, оборотни, разбойники. Я видел интересную жизнь, и я видел скуку. Скука была лучше. Ее я потратил на все эти книги, на все фильмы, на мысли обо всем этом прекрасном и недостижимом, о том, что я все-таки обрел, хотя и не заметил.
Кто будет решать что истинно, а что нет? Вряд ли я доверил бы это книжке какого-нибудь бога. Все, что я видел в жизни подтверждает лишь одно - нас нет, а сказки существуют.
Магия — это мост, — ответил он наконец. — Мост, по которому можно из видимого мира перейти в мир незримый. Чтобы усвоить уроки того и другого.

.. бывает особая неуловимая магия, которая связывает между собой вещи и поступки.

Я знал, что если подойти ближе, он не обернется. Я сделал два лишних шага назад, пока не уперся спиной в дымоход. Он по-прежнему сидел, свесив ноги вниз, так что моя мать, поливая цветы, могла бы видеть его ботинки.
Я стоял, не дыша, и все думал, уйти или остаться, когда он бросил через плечо своим сухим, резким голосом:
- Уходи, Том, любить тебя, это как протянуть руку через пропасть. Гипотетически невозможно.
Я почувствовал, как мой кулак невольно тянется ко рту, потом заметил, что прокусил кожу до крови.