-Вы проверяли пульс аппаратом?- от неожиданной мысли лицо Марка приобрело какое-то странно озабоченное выражение.
- Нет, - недоуменно уставился капитан.
Не медля ни секунды Марк надел манжету, тут же протянутую капитаном.
Тихие, медленные биения едва заметно колебали кристаллы дисплея.
- Мы все идиоты, капитан… - прошептал Марк. – Он жив.

«- Холодно, - она передернула плечами и подошла ближе к окну. За стеклом моросил мелкий осенний дождь, желтые и буро-коричневые палые листья устилали гравиевые дорожки, уходившие в глубь мрачных мокрых сиреневых кустов, высокий клен стоял полуголый, запуская черные ветви прямо в нависшие облака.- Вам не кажется, что осень печальна?
Я пожал плечами, не зная, что сказать. Что было говорить об осени? Она знала, зачем я здесь: единственное, что нас связывало - небольшой кусочек ее мозга в моей голове.
- Осень не может быть печальна. У времен года не бывает эмоций, - заученно повторил я.
- Глупости, - она внезапно повернулась ко мне лицом, отчего ее необычайно яркие голубые глаза загорелись неестественным светом. – Эмоции, чувства, фантазии, сны… Все, чем мы живем здесь, все, чем нам осталось жить. Вы верите в любовь с первого взгляда?
Говорить об осени, о любви, потом рыдать у него на плече, вытирать мокрые от слез глаза, снова рыдать. К чему все это?
- Зачем вы плачете? Вы чувствуете боль?
Она, снова поежилась, и, разглядывая что-то среди опавшей листвы за окном, сказала, что боль тоже сон.
- Сны, знаете, они окружают нас, прокрадываются в мысли, шелестят голосами в памяти, ворошат воспоминания. Вы видите сны?
- Сны? - я на секунду задумался.- Это когда видится то, чего нет?
Она приложила руку ко лбу изящным жестом, будто бы откидывая непослушную прядь.
- Кого я обманываю? – очень тихо спросила она облетевший клен.- Чего боюсь? Осень печальна, - повторила она громче, так, что ее мелодичный голос заполнил комнату.
А потом, когда пришел ассистент, чтобы увести меня, она приказала пригласить директора эксперимента, при этом все время повторяя едва слышно: «Недостаточно, этого, конечно, было недостаточно. Весь разум, пересадить ему весь разум».

Это цитата сообщения Nelin Оригинальное сообщение



Этот мир ирреален, деточка, - сказал он и, расправив полы плаща, как два огромных крыла, летучей мышью сиганул в окно.
В комнату тут же ворвался ветер, ночные тени заскользили по стене, зловещий глаз луны мелькал тусклым светом сквозь черные кляксы туч. Где-то вдалеке неистово лаял пес. Гроулом.

 

Это цитата сообщения Туська_Ко Оригинальное сообщение



предупреждение
делать шаг

вперёд и вперёд
не оглядываясь
назад

ты все еще здесь, в одной миллионной шага, в ста миллиардах лет непрерывного бега, ты еще помнишь меня, – говорит Ахилл, – я вот он, вот, задыхаюсь тебе в спину
(с)

делать шаг – не остановиться и не оглянуться, не позволить дотянуться, сжать в сильной ладони тонкие пальцы, поцеловать скулы, хрупкие плечи, родинки на ключицах, поцеловать всё тело и глубже, поцеловать сердце, не разрешить ласково, нежно, не разрешить обнять себя, не разрешить обнять в себе весь мир, но остановиться, оглянуться, позволить дотянуться, заглянуть в глаза и глубже, заглянуть в душу, разрешить рядом, близко, разрешить поправлять волосы, пересчитывать веснушки, разрешить быть всем миром, но опаздывать любить и – «…делать шаг».


***

это бывает, такая любовь, когда не достать и не дотянуться сердцем, губами, воплями, не вообразить себя половиной и тебя половиной, но навсегда учесть, что время будет стоять стеною между тобой и мною
(с)[/more]

А мы красивые, красивые и молодые.

Под дождем холодно, я поднимаю воротник повыше, пряча бледное лицо.
Зонта нет.
Я видел однажды, как умирает жизнь, как умирает любовь, как умирает вера, как появляются шрамы, срастаются переломы, выветриваются воспоминания, проходят дни.
Перед закрытыми дверьми метрополитена так одиноко. А когда одиноко, то тоже холодно.
В нашем городе дожди. А у нас улыбки красивые, загадочные. И все мы такие наигранно счастливые спешим писать новые стихи о любви, также как никогда не умели толком что-то писать, как не умели толком любить.
И набойки у туфель стерты до гвоздя, потому что времени нет, как нет ни стихов, ни любви, как нет фотографий, цветов, открыток, писем, как нет ничего, что я бы назвал глупостью, а ты пожал бы плечами и посмеялся.
Кто-то мне говорил, что не любить меня – признак дурного тона, а я улыбался бессмысленно и как всегда заразительно, потому что все вокруг тоже улыбались, а потом плакали, провожая меня на самолеты.
Самолеты всегда летят прочь, оставляя шлейфы гари на память о прощаниях, ненавистных и бесконечно наигранных, а даже если и не наигранных, то всегда бесполезных.
И мы все такие молодые красивые, с разбитыми сердцами, со сломанными ребрами, со страшными искрами в глазах идем под дождем и ждем, пока нам в очередной раз признаются в любви, кусая губы, пряча лицо в ладонях, или прошепчут заветные слова куда-то в шею, на уровне уха, чтобы затаить дыхание, сосчитать до трех и промолчать в ответ.
А самолеты улетят, променяв нашу любовь-нелюбовь на разные слова и бездарные стихи.
И будем мы вновь красивые, молодые и страстные целовать ветровые стекла пассажирских авто, вспоминая чьи-то лица и чьи-то соленые губы.

В кармане моем так навсегда и останется,
Все, что когда-то хотел я дарить тебе,
Все, что хранил, теперь медленно плавится
Где-то не в сердце, скорее всего в голове.

А вдоль дороги на север шумит как всегда прибой,
Едут, стуча монотонно вагоны прочь,
И, унося за спиной вековую печаль и боль,
Тянутся долгие дни за бортом как ночь.

Я, может быть, ничего не хотел забыть,
Я, может быть, еле жил, и спасибо всем,
Кто хоть немного меня научил любить,
Верить во что-то и ждать, что настанет день.

Человек человеку волк.
И я не чувствую ничего, кроме удушающего чувства вины. Вины и стыда. Мне стыдно за то, что не исправить уже никогда.
И они приходят, смотрят в мое окно, отворачивают серые лица и шепчут друг другу на ухо что-то свое, незнакомое.
Иногда я смотрю на свои загорелые сильные руки, теплые и немного шершавые на ощупь, мне тогда кажется, что они даны мне во благо.
Смотря на свои руки, я все еще мечтаю, что смогу дарить жизнь.
Во мне погибает альтруист, как ни странно.

Моросило. Серое небо, как всегда в сентябре, предвещало только холод и шквальный ветер с залива Мэйдена. Кем был этот широко известный в научных кругах Мейден, Марк так до конца и не понял, хотя состоял в штате научных исследователей несколько лет.
Над головой, иногда бесшумно, иногда с легким жужжанием проносились аэромобили. Мужчина шел по бетонированной взлетной площадке по направлению к площади Федерации.
Она походила на муравейник в любое время суток, несмотря на то, что уходила вниз и вверх на несколько десятков этажей. Поначалу площадь подразумевалась как мемориал со зданием музея Современной технологии, но со временем проект претерпел множество изменений, и в результате огромная башня возвысилась над центром Аймеды.
Город стоял на северном побережье атлантического океана, привлекая не столько туристов, интересующихся колыбелью цивилизации, сколько неудавшихся умников, амбиции которых постепенно терпели крах за белыми пластиковыми стенами лабораторий и научных центров.
Марк уже давно начал понимать, как несуразно близко подошла эта хваленая и трижды воспетая цивилизация к вполне закономерному концу. Он жил в Аймеде вот уже десять лет, но именно сейчас необыкновенно ясно чувствовалось в холодном и влажном воздухе стальная пыль, летящая из турбин межгалактических кораблей....next...

Это цитата сообщения Za_Raza Оригинальное сообщение

Здравствуй...
Вроде, недавно виделись -
Не успели еще соскучиться...
Что бросаешь горстями изморось,
Надо мной нависая тучами?

Здравствуй...
Что осыпаешь золотом? -
Не согреет твое дыхание...
Ты пришла, как всегда - без повода,
И, как поезд - по расписанию...

Здравствуй...
Что за порогом прячешься?
Знаю ведь
Все твои манеры я:
Сырость-грязь разведешь, наплачешься -
И уходишь холодной стервою.

Ты - подруга моя
Заклятая,
И любить тебя, вроде, незачем...
Но опять в плен тобою взята я...
Здравствуй, осень...
Давай,
За встречу!..

Не чувствуйте.
Не дышите.
Закройте глаза.
Видите, вы уже больше не существуете.

Меня не существует. Видите пробел напротив моего серийного номера? Мне не нужно было ставить штамп на лоб, я и так выпадаю, теряюсь и плетусь в конце. Я медленно перестаю чувствовать.
Мои руки покрыты мурашками. Шторы закрыты. Я знаю, там, на улице, дождь. Зачем смотреть?
Сквозняк. Холодно. Люблю сквозняк; выметает ненужные мысли, как и музыка, как глупые книжки.
У меня нет мыслей. Бессмысленно.
Я знал, что будет, как есть. Я знал, что листопадом выдует в мое окно.

И иногда мне хочется так много сказать, но кто будет это слушать?

[600x600]
Небо в осенней серости
Дышит дождливым хладом.
И ты, как убийца нежности,
Ухмыляясь, садишься рядом.

Куришь, слегка нахмурившись,
Смотришь куда-то мимо,
Я же сижу, ссутулившись,
Жду, пока чай остынет.

Руки твои от бледности
Стали белее мела,
Кровь же убитой нежности
Красным течет по венам.

Я одинок, мечтателен,
Где-то внутри тоскую
Все что сейчас теряем мы
В сердце своем пестую.

Где-то вдали октябрь
Шлет нам туманов мутных,
Ты же сидишь недвижно
Смотришь куда-то мимо,
А над асфальтом парит
Дождь, вперемешку с утром,
И по шоссе машины
Едут толпой унылой.

Разве теперь останется
Топнуть вот так в бессловесности
Только с тебя что станется,
Милый убийца нежности.

я обещал вам, говорил, что-то внушал, снова обещал и... не выполнил.
я дико извиняюсь. но мой мозг нуждает в перезагрузке, я издерган, измотан, нахожусь в смятении и занимаюсь реорганизацией мировоззрения.
что-то писать я не могу. быть может, позже.
эмоции смешаны, спутаны, переплетены и душат меня, душат и врываются снами, мыслями в жизнь.
я относительно безумен, но не больше, чем всегда.
P.S. если вы хотели что-то у меня спросить - спрашивайте. мне хочется быть предельно откровенным.

- Ненавижу незваных гостей, - честно признался я и перебросил нож из одной руки в другую. На самом деле для знающих мои уловки людей этот жест являлся чем-то вроде дружелюбного приветствия.
Зажатый в левой, изуродованной огромным шрамом руке, опасная вещица превращалась в бесполезную железяку.
Стоило мне отойти чуть в сторону, порог тут же переступила целая банда зловещего вида наемников, вооруженных двуручными мечам, секирами и прочим неподъемным хламом.
- Ну и где, паршивое отродье, ты прячешь ведьму?
Я прислонился спиной к дверному косяку и, улыбаясь, пожал плечами. Самый страшный, а следовательно здоровый и сильный наемник подошел вплотную ко мне и, презрительно рассматривая меня сверху вниз, прорычал:
- Будешь молчать, мои ребята помогут тебе стать разговорчивее.
- Уважаемый, если вы не в курсе, то я и так чрезвычайно болтлив. И, честно признаться, ненавижу еще и ведьм.
- Молчать!- рассвирепел начальник отряда и буквально вжал меня в косяк своим могучим телом.
Я лишь возвел глаза к потолку.
- Вам то молчать, то говорить… Вы просто невыносимы, к тому же мне моя спина не треугольной формы.
- Что?!- непонимающе проорал воитель.
- Может, отойдете хотя бы на шаг, мне дышать нечем, - спокойно объяснил я.
Из-за спины главаря раздались сдавленные смешки. Я кое-как выбрался на свободное пространство, тут же переложил оружие в другую руку, а затем, эффектно взмахнув плащом, попутно взметнув недельную пыль, скрылся с глаз остолбеневших наемников.
Позже, сидя на каменистом берегу моря, в нескольких километрах пути от города, где меня нервировали незваные гости, я критически разглядывал вещи, оказавшиеся на мне. Конечно, под плащом красовалось платье из алого бархата и шифона, его карманы были напичканы всевозможными драгоценностями и золотыми монетами.
Ведьма, ха, будет им ведьма. И почему княжеские дочери придумывают раз за разом все более похабные занятия для своих любовников?
Я провел рукой по шраму на левой руке. Все-таки в академии Чародейства чему-то да учили, например, вовремя и эффектно исчезать.

И если ты не остроухий, у тебя нет двуручника за спиной, ты не умеешь ездить верхом и махать победным знаменем, то ты вполне можешь сделать так, что ни одна крыса в этом паршивом городе не будет знать, кто ты на самом деле есть. Ведьма, вор или герой-любовник, черта с два они поймут это, если на твоем наглом лице вечно блещет самая благообразная улыбка.

...Слушай город, слушай Крайн Ламию. Вот правда, которую ты ищешь. Ты думаешь обо мне, я думаю иногда о тебе только потому, что все между нами кончено, ничего нет. Только поэтому все кажется лучше. Вчера было счастье и завтра будет счастье, но никогда — сегодня, Дерк. Никогда. Это всего лишь иллюзия, а иллюзия кажется реальностью только издали. Между нами все кончено, моя потерянная любовь. Кончено, и так лучше, потому что именно все становится лучше, когда кончено.
Она плакала, слезинки медленно стекали по ее щекам. Крайн Ламия плакал вместе с ней, его башни горестно стенали. Но вместе с тем и дразнили ее, как будто говоря: «Да, я вижу твое горе, но оно так же мало значит, как и все остальное, и боль так же пуста, как и наслаждение». Шпили завывали с пронзительными взвизгами, похожими на безумный смех, а далекий барабан продолжал низко гудеть: «бум… бум… бум…»
Снова, но теперь уже сильнее, Дерку захотелось прыгнуть с балкона вниз, навстречу белевшему далеко внизу камню и темным каналам. Головокружительное падение, а потом, наконец, покой. Но город дразнил его: «В смерти нет покоя. Только ничто. Ничто. Ничто». Барабан, ветер, вой. Дерк дрожал, все еще держа Гвен за руку. Он посмотрел вниз.
Что то двигалось по каналу, легко скользя навстречу ему. Черная баржа, одинокий рулевой с шестом.
— Нет, — твердо сказал он.
Гвен моргнула.
— Нет? — переспросила она.
И вдруг пришли слова, слова, которые тот, другой Дерк т'Лариен сказал бы своей Джинни. Они вертелись на языке, и, хотя он уже не знал, верит ли он им сам, эти слова сорвались с губ:
— Нет! — яростно крикнул он городу, его засасывающей в небытие музыке.
— Черт с ним, Гвен. В каждом из нас есть что то от этого города, я согласен. Но дело в том, как мы принимаем это, — он отпустил ее руку и широким жестом нарисовал круг, охватывающий все, что скрывала тьма. — Страшно то, что он внушает, но еще хуже тот страх, который закрадывается в душу, когда что то в тебе уступает ему, когда ты ощущаешь, что все это правда, что ты принадлежишь ему. Но что делать с этим страхом? Слабый делает вид, что его нет, надеется, что страх уйдет, занимает себя повседневными заботами и старается не думать о темноте снаружи. Но таких страх побеждает, Гвен. В конце концов он поглощает их с потрохами, а они весело лгут друг другу и прославляют его. Ты не можешь быть такой, Гвен, только не ты. Ты должна стараться. Ты — эколог, верно? Для чего существует твоя наука? Для жизни. Ты должна принять сторону жизни, ты для нее создана. Этот город, этот белый, как кость, проклятый город со своим гимном смерти отрицает все, во что ты веришь, все, что в тебе есть. Если ты сильный человек, ты признаешь это и будешь бороться, дашь ему имя и бросишь вызов.
Гвен перестала плакать.
— Это бесполезно, — сказала она, качая головой.
— Неправда, — возразил он. — Ты ошибаешься по поводу города и по поводу нас с тобой. В этом есть связь, понимаешь? Ты сказала, что хочешь здесь жить? Прекрасно! Живи здесь! Само это будет победой, идейной победой. Живи здесь и знай, что сама жизнь опровергает Ламию Бейлис. Живи здесь и смейся над ее абсурдной музыкой, но только не соглашайся с этой проклятой воющей ложью, — он снова взял ее руку.
— Я не знаю, — ответила она.
— Я знаю, — солгал он.
...
(Дж.Мартин. "Умирающий свет")

У нас два неба над головой. Поэтому дождя нам хватит сполна.

Мои окна выходили на рю Колонель, и каждое утро я ненавидел солнце за то, что ему все равно, с какой стороны всходить, и плевать, что восходило оно с Востока.
Я знал, что в туманных высях Алтая горцы пасут тощих коз, а ты смотришь на все из иллюминатора межпланетной станции и улыбаешься. Ты не видишь их, но знаешь, что так должно быть в тысячах километров книзу, в туманных дымках высотных гор Алтая, в залитых осенью равнинах Нормандии.
Ты всегда знала, как должно было быть, как будет, как было, ты знала, чего ждать и чего не ждать, и порой я боялся, что ты умрешь от душевной старости, но ты не умерла. Ты теперь высоко, где-то между землей и солнцем, которое все еще восходит с Востока, быть может, только ради того, чтобы посмотреть на твое овальное лицо за толстым стеклом иллюминатора.
Случалось нам быть наедине среди тенистых деревьев нормандских просторов, на окровавленных мировыми войнами дорогах за невысокие косогоры, где вереск пахнет пеплом и совсем немного горечью невыплаканных слез, у тебя в косах были васильки.
В яблоневых садах сейчас пусто, шуршат под ногами гнилые листья и яблоки, ты, наверное, не помнишь, как пахнет яблочная водка двадцатилетней выдержки, а я… Я знаю ее вкус как свои пять пальцев на одной и четыре с половиной на другой руке. Я иногда брожу в одиночестве, слушаю чириканье воробьев.
Ты никогда не думала, что воробьи – самая осенняя птица? В них порой столько тоски, сколько нет в чайках, белыми пятнами усеявших скалистые утесы. Я иду и они стайками вьются в кронах рябин и розовых кустов.
Я иду вдоль зарослей шиповника к самому берегу, здесь пахнет рыбой и водорослями, еще тут холодно и брызги, смешиваясь с дождем, летят мне в лицо. Я помню, как ты боялась подходить к кромке утеса в страхе упасть вниз.
Боялась ли ты смерти, не знаю, я почти ничего не знал о тебе, как не знаю до сих пор.
А теперь между нами потоки стратосферы и синева космического вакуума и ты, может смотришь вовсе не вниз, а на мониторы компьютеров и видишь не голубую планету в тумане, а столбики цифр, колонки букв, таблицы данных и чужую, холодную, незнакомую мне тень от искусственного света неоновых ламп.

[300x600]
Лежа без сна, я смотрел в черный потолок.
Там, высоко, темнели лица, лица и призраки.
Выходя под дождь, кашляя в длинный рукав, я думал, что вот-вот встречу Осень, рыжую и в синих джинсах-дудочках, что она посмеется надо мной, потом попросит сигарету, а я разведу руками в ответ.
Я шел по пустым и серым улицам столицы, как всегда быстрым шагом неврастеника, сбрасывая капли с козырька кепки, то и дело поправляя воротник. Вчера я не мог уснуть, около трех часов меня знобило так, что я слышал стук собственных зубов в тишине ночной квартиры.
Осени не было, только дождь, холодными струями вниз с неба лился бесконечно долго, напоминая мне о хлябях небесных, разверзшихся над землей в не самые лучшие для человечества времена. Холодно. Я поежился, в сотый раз поправил воротник.
И тут из-за угла улицы показалась она.
Ремарк писал романы о любви. Но разве можно было любить тех печальных и несчастных женщин из романов Ремарка? Я бы не смог. От них веет октябрьскими сумерками и горьким алжирским табаком.
Любовь к женщине, непередаваемо чувственной, немного печальной, с глубокими таинственными глазами, к женщине в перчатках из черного бархата, к женщине в лакированных туфлях на каблуке, к женщине, лицо которой скрыто под вуалью. К незнакомке с мундштуком из вишневой древесины, к актрисе чужых ролей, бесконечно женственной в шелковых платьях простого покроя. К сильной и то же время беззащитной, слабой, но уверенной в себе, лишенной сложных суждений о жизни, умной, но и глупой, трогательно глупой, мечтающей о любви, поющей старые цыганские песни под акустическую гитару.
Лишь однажды я знал такую женщину. Ею была Осень. Беспрекословная, жестокая Осень, которая рвала мои надежды в прах, смеялась над моими жалкими попытками вести независимую жизнь, была самой глубокой и чувственной, бездонной и единственной.
Самой желанной, такой желанной, которой может быть та женщина, которую ты никогда не любил.

Я помнил дни, когда колосилась рожь, когда пахло травой и пылью солнечных дорог.
Я помню дни, когда я чувствовал себя непередаваемо юным, полным какой-то первобытной красоты.
Мои волосы пахли морской солью и отливали золотом в неверном свете рассвета. Я уплывал за горизонты, за границы разума. Я видел сны об апельсиновых аллеях.
Они прошли. Как проходят однообразные дни.
И я боюсь думать, что скоро начну чувствовать, как во мне станет умирать рваная и ненадежная любовь.

[381x699]
Что я теперь с этой глупою первой любовью?
Там в пустоте моих улиц, безлюдных дорог.
Что я теперь обескровленный гулкою болью,
Жду на пороге в далекий небесный чертог?

Что я теперь одинокий безумец мечтаю,
Прячу стихи на обрывках ненужных газет,
Помню слова, от которых я нежностью таял,
Помню, и больно. И дни как в наскучившем сне.

Что хоронил я средь гулкого шума прибоя,
Что сохранил в глубине неизведанных чувств?
Что потерял, что обрел, воскресая все снова,
Что получил, что забрал, обещая вернуть.

Август плачет серыми слезами за моими грязными окнами.
Я плююсь кровью на белые простыни.
В моих руках карандаш, я кладу его за ухо и закрываю блокнот. Я больше не могу марать бумагу идиотическим нытьем.
Глупые фильмы, я засыпаю на середине, закрываю недочитанные книги вечными закладками, ставлю на паузу длинные песни без смысла.
Я смотрю на неспокойные лужи под ногами, от моих каблуков разлетаются брызги.
***
Я всегда помнил ее обутой в туфли на десятисантиметровой шпильке. Она так ходила по дому. В ее голове навсегда осталась мысль, что быть обнаженной и на каблуках чертовски сексуально.
Для кого она хотела быть желанной, оставшись в одиночестве пустых квартир, гулких коридоров?
И ответом, который я получил на этот вопрос, было то, что, выходя из ванной в туфлях, она лучше видит инициалы ее любовников, вырезанные на коридорной плитке.
***
По вагонам метрополитена ходят тени прошлого, я иногда вижу их улыбки сквозь темные окна тоннелей. Мои каблуки гулко стучат по людным холлам, я плююсь кровью и думаю, что из всех вас, пожалуй, только я ненавижу Уайльда.

Под моими тонкими пальцами крошится сигарета, я втаптываю ее в песок. Я смотрю на волны. Море уходит прочь.
Перед солнцем вырастает луна. Желтая полоса вместо диска – все, что видят мои полуслепые глаза.
Ночами падают звезды. Я никогда не видел падающих звезд.
Мои руки на твоих плечах, мы смотрим вниз на черные воды. Мы смотрим вниз и видим свои силуэты на лунной дорожке.
Твои губы целуют мои ключицы. Я закрываю глаза.
Я хотел бы жить тобой вечно.
И знать, что где-то кто-то будет любить меня в ответ.