Мои руки - Балтийский завод,
Моё сердце - Дворцовая площадь.
В моих жилах струится Нева.
Грудь жжёт Марсова поля огонь.
Петербургский не женится князь
На московской купеческой дочке.
Ленинград, Ленинград,
Никогда не расстанусь с тобой.

Город Пушкина, город Петра,
От тебя без ума заграница.
Ты открыт всем на свете ветрам,
Стрелкой гордо подставил им грудь.
Город Пушкина, город Петра,
Для меня ты остался столицей,
Хоть Москву, хоть Москву
Не в чем мне упрекнуть.

Белые ночи...
Каждый дом - отголосок седой старины.
Белые ночи...
И сравненья с Венецией нам не нужны!
На фонарях ленинградской весны
Белые ночи.

Я свой город дворами пройду
От Московской заставы до Мойки,
На Васильевском ночь пережду -
Там, у Гавани, друг мой живёт.
Там на всех языках корабли
Пересвистывают беспокойно.
Ленинград, Ленинград
Белой чайкой над морем плывёт.

Вижу, вижу спозаранку
Устремленные в Неву
И Обводный, и Фонтанку,
И похожую на склянку
Речку Кронверку во рву.
И каналов без уздечки
Вижу утреннюю прыть,
Их названья на дощечке,
И смертельной Черной речки
Ускользающую нить.
Слышу, слышу вздох неловкий,
Плач по жизни прожитой,
Вижу Екатерингофки
Блики, отблески, подковки
Жирный отсвет нефтяной.
Вижу серого оттенка
Мойку, женщину и зонт,
Крюков, лезущий на стенку,
Пряжку, Карповку, Смоленку,
Стикс, Коцит и Ахеронт.

1967

Грифоны Банковского моста
У полукружия стены
Встают виденьем Ариосто
И видят сумрачные сны.
Одеты в снежные тулупы,
В сиянье золоченых крыл
Они увесистые крупы
Вписали в кружево перил.
И над безмолвием канала
В колючем инее оград,
Где их зима околдовала,
Глазами мертвыми глядят.

[684x550]

                                Евгению Рейну

Крылатый лев сидит с крылатым львом
и смотрит на крылатых львов, сидящих
в такой же точно позе на другом
конце моста и на него глядящих
такими же глазами.

Львиный пост.

Любой из них другого, а не мост
удерживает третью существа,
а на две трети сам уже собрался,
и, может быть, сейчас у края рва
он это отживающее братство
покинет.

Но попарно изо рта
железо напряженного прута
у каждого из них в цепную нить
настолько натянуло звенья,
что, кажется, уже не расцепить
скрепившиеся память и забвенье,
порыв и неподвижность,
верх и низ,
не разорвав чугунный организм
противоборцев.
Только нежный сор
по воздуху несет какой-то вздор.

И эта подворотенная муть,
не в силах замутить оригинала,
желая за поверхность занырнуть,
подергивает зеркало канала
нечистым отражением.

Над рвом
крылатый лев сидит с крылатым львом
и смотрит на крылатых львов напротив:
в их неподвижно-гневном развороте,
возможно, даже ненависть любя,
он видит повторенного себя.

Март-апрель 1964

[700x500]

Послезавтра, при входе в Лицей
Надевая музейные тапки,
Я пойму, сколь протяжны и зябки
Коридоры Отчизны моей.

Нерадивые ученики,
Приходя к Александру и Кюхле,
Замечаем: огни не потухли --
Просто мы не вполне высоки.

Наша музыка -- навеселе...
Но
лежит, как на карте, дорога
От пустого до зрелого слога --
С пересадкою в Царском Селе!

Когда сентябрьскую тишь
Колеблют звездные качели –
Каприз изысканный Растрелли,
Ты кораблем в Неве стоишь.
Твой нос – седые бастионы,
а мачтой – вознесенный шпиц,
Но не видать матросских лиц
С кормы недвижной и зеленой.
Замшелых стен седая вязь,
Как не отдать последней чести
И как пройти, не поклонясь
Петровой каменной невесте?
Стоишь на смерть, Петру верна,
И вечно горькой крови нашей
К твоим губам поднесена
Неупиваемая чаша.

1922 г.

Там ветер сквозной и колючий,
Там стынет в каналах вода,
Там темные, сизые тучи
На небе, как траур, всегда.

Там лица и хмуры, и серы,
Там скупы чужие слова.
О, город жестокий без меры,
С тобой и в тебе я жива.

Я вижу соборов колонны,
Я слышу дыханье реки,
И ветер твой, ветер соленый,
Касается влажной щеки.

Отходит обида глухая,
Смолкает застывшая кровь,
И плачет душа, отдыхая,
И хочется, хочется вновь

Туда, вместе с ветром осенним
Прижаться, припасть головой
К знакомым холодным ступеням,
К ступеням над темной Невой.

Декабрь 1921

[261x400]
БЕЛАЯ НОЧЬ

Я ходил по Петербургу ночью,
Белой ночью, вдоль пустых каналов,
И холодные сжимал перила
Над водою черной наклоняясь

В темном зеркале канала спали
Опрокинувшихся зданий стены
И в воде мерцали стекла окон,
Что в заре вверху дома горели.

Не у этих ли решетки видел
Достоевский Настеньку когда-то
Как она глядела безнадежно
В ту же воду сонную канала.

И в ту ночь заря с печалью тихой
Отражалась в окнах, как сегодня
А в зеленом небе золотился
Тот же самый шпиль Адмиралтейства.

В тишине шаги звучали эхом,
Когда шел я гулким переулком,
Где во мгле домов пустуют стены
За глухою линией заборов.

И все так же эхо повторяет
Одинокий шаг осиротелых
Тех, кто Настеньку свою утратил
Белой ночью, средь пустынных улиц.

Июль - декабрь 1922. Петербург

Читать далее...

А все, кого я на земле застала,
Вы, века прошлого дряхлеющий посев!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вот здесь кончалось все: обеды у Донона,
Интриги и чины, балет, текущий счет...
На ветхом цоколе - дворянская корона
И ржавый ангелок сухие слезы льет.
Восток еще лежал непознанным пространством
И громыхал вдали, как грозный вражий стан,
А с Запада несло викторианским чванством,
Летели конфетти, и подвывал канкан...

Август 1942

Дмитрий Григорьев "Дружище Питер"

Белый парус над Невой, время замерло в граните.
Ты молчишь, дружище Питер, помолчу и я с тобой.

Этой ночью даль светла, в небе ангел одинокий
И на пурпуре востока росчерк золотой крыла.
Все равно мне не уснуть - то ли поздно то ли рано,
От Растрелли к Монферрану моего свиданья путь.

Белой ночью в небе шпили, башни, купола -
Где небо, где земля, а может я иду по небу.
Рядом белый парус, а над нами два крыла -
Во сне и наяву, а может я иду по небу...

Что-то шепчет мне прибой, в небе золотые нити -
Ты грустишь, дружище Питер, погрущу и я с тобой.

Сверху ангел золотой - вновь едины миг и вечность,
В жизни нашей быстротечность бесконечности святой.
Отраженье на волне - это фото для истории.
Сколько я люблю свой город - да ровно столько сколько мне.

Белой ночью в небе шпили, башни, купола -
Где небо, где земля, а может я иду по небу.
Рядом белый парус, а над нами два крыла -
Во сне и наяву, а может я иду по небу...

Дышит мудростью гранит, город замер над Невой.
Ты молчишь, дружище Питер, помолчу и я с тобой.

скачать

Роман Цветков "Санкт-Петербург"

Был основан Петром, стал в Европу окном,
Стал приютом для новых творений.
Был столицей России, великим гнездом
Для великих российских знамений.
Ты велик и красив, город русской любви,
Твои белые ночи чаруют.
Много раз был воспет, и гордился Поэт
Что в тени твоих лавр почует!

Санкт-Петербург - город любви!
Санкт-Петербург - город чудес!
Санкт-Петербург - город родной!
Санкт-Петербург - я горжусь тобой!

Город трех революций великих начал,
Город боли и город надежды
Был обманут не раз и должно быть устал.
Но внутри ты такой же как прежде.
Ты встречаешь других всех с открытой душой
И везде уважаем в России.
И уже 300 лет ты светилам всем свет,
И все-все в Петрограде простые.

Петроград - город любви!
Петроград - город чудес!
Петроград - город родной!
Петроград - я гожусь тобой!

И ты выдержал голод блокадный и вновь
Возрадился ты с новою силой.
Защитила Россия свой город родной,
Ведь сердцам россиянам ты милый.
Разводные мосты и соборы Земли,
Как венцы, все тебя украшают.
Город русской любви, город чистых сердец,
О твоей славе все в мире знают!

Ленинград - город любви!
Ленинград - город чудес!
Ленинград - город герой!
Ленинград - я гожусь тобой

И ты имя свое возрадил в честь Петра,
Ты устал жить с другим псевдонимом.
И твоя слава вновь обретает сердца,
Я молюсь что бы ты был счастливым.
Город русского рока и наций отцов,
Город музыки и президента,
Город чистой души, город чистых сердец,
Город счастья и город поэтов.

Санкт-Петербург - город любви!
Петроград - город чудес!
Ленинград - город герой!
Санкт-Петербург - я горжусь тобой!

скачать

Сергею Платоновичу Каблукову
Люблю тебя, Петра творенье…

Твой остов прям, твой облик жесток,
Шершавопыльный — сер гранит,
И каждый зыбкий перекресток
Тупым предательством дрожит.

Твое холодное кипенье
Страшней бездвижности пустынь.
Твое дыханье — смерть и тленье,
А воды — горькая полынь.

Как уголь, дни,— а ночи белы,
Из скверов тянет трупной мглой.
И свод небесный, остеклелый
Пронзен заречною иглой.

Бывает: водный ход обратен,
Вздыбясь, идет река назад…
Река не смоет рыжих пятен
С береговых своих громад,

Те пятна, ржавые, вскипели,
Их ни забыть,— ни затоптать…
Горит, горит на темном теле
Неугасимая печать!

Как прежде, вьется змей твой медный,
Над змеем стынет медный конь…
И не сожрет тебя победный
Всеочищающий огонь,-

Нет! Ты утонешь в тине черной,
Проклятый город, Божий враг,
И червь болотный, червь упорный
Изъест твой каменный костяк.

1909, СПБ

Как вздрогнул мозг, как сердце сжалось.
Весь день без слов, вся ночь без сна!
Сегодня в руки мне попалась
Коробка спичек Лапшина...

Ах, сердце - раб былых привычек!
И перед ним виденьем, вдруг,
Из маленькой коробки спичек
Встал весь гигантский Петербург:

Исакий, Петр, Нева, Крестовский,
Стозвонно-плещущий Пассаж,
И плавный Каменноостровский,
И баснословный Эрмитаж,

И первой радости зарницы,
И грусти первая слеза,
И чьи-то длинные ресницы,
И чьи-то cеpыe глаза. . .

Поймете ль вы, чужие страны,
Меня в безумии моем?..
Ведь это Юность из тумана
Мне машет белым рукавом!..

Последним шопотом привита,
От Петербурга лишь одна
Осталась мне - всего лишь эта
Коробка спичек Лапшина...

из сборника стихотворений "Блистательный Санкт-Петербург" Берлин, изд-во Ладыженского, 1923

Переходя Николаевский мост от площади к Румянцевскому скверу,
глядя на закат, на корабельные краны,
на лайнеры у гранитной стенки,
я понимаю, что выбрал судьбу не по карману,
словно булочку с маком на большой переменке.

Когда-то она была огромна, уходила за океаны,
поднимала якоря, разводила пары на полную мощность,
а кончилось тем, что я за стойкой перемываю стаканы,
подаю коктейли и прочую сочность.

А я уже было сложил чемоданы,
выправил билет и отметил визу,
но не по зубам оказались мне заморские страны,
столь притягательные сверху и недоступные снизу.

Я был кочегаром, возил контрабанду,
прятал наркотики между переборок,
и однажды подвел я свою команду,
и меня уволили. Теперь мне за сорок.

И вот я на набережной в баре Морского клуба
торгую на фунты и марки, и доллары и песеты,
отвечаю по-английски, случается, что и грубо,
словно капитан, вернувшийся с того света.

А на самом деле меня тошнит от валюты,
от пустых стаканов, от виски "Белая лошадь",
и вся моя радость, что каждые две минуты
я могу обернуться на Исаакиевскую площадь.

Там, среди поля зеленеющего разнотравья,
серый всадник на сером коне давит серую змейку,
да великий собор на колонной оправе
приглашает уставших присесть на скамейку.

В десять кончается моя работа,
приходят приятели выпить пива,
и хотя за пазухой посасывает что-то,
я догадываюсь, что все сложилось счастливо.

Приятели выпивают по второй и по третьей,
валютчик меняет стодолларовые купюры,
основатель клуба на гравированном портрете
что-то соображает о падении конъюнктуры.

А когда смеркается и зеленеет над Петроградской,
я иду на кораблик, приставший у зоопарка,
и обои в кабинетике иностранной окраски
напоминают все то, чего мне не жалко.

Мне не жалко Флоренции с ее Уффици,
мне не жалко Венеции с ее каналом,
точно так же здесь можно закусить и напиться,
и подумать о лучшем - о самом малом.

Как вернусь я к себе на Подьяческую, поставлю чайник,
вытащу из холодильника "Куин Мэри",
сам себе хозяин, мудрец, начальник,
сам себе адмирал, по крайней мере.

А белая ночь залетает в грязные окна,
кто-то ночью звонит и бросает трубку,
то ли он сигнал подает условный,
то ли просто так, несерьезно, в шутку.

Так и жизнь пройдет, и в осенний вечер
запестрят на Неве нефтяные пятна.
Вот и все - похвалиться мне будет нечем,
что понятно, но, в общем - невероятно.

Если доллар меняется на пять франков, если
шекель всего полдоллара стоит,
что гоняться за миллионом, сказать по чести,
может быть, и вообще не стоит.

Надо просто стоять у своей палатки,
и обсчитывать пьяных на две-три монеты,
и глядеть, как у императора на полянке
фонари освещают остатки лета.

Скоро ночь, и мосты разведут над Невою,
и пройдут буксиры, склонивши трубы,
и тогда я сам от себя не скрою,
почему мои мелочи так мне любы.

И так будет устроено ясно и вечно:
нефть, оружие, алкоголь, подарки,
и за все расчетливо и беспечно,
кто-то сдачу отсчитывает без помарки.

И пускай от полюса до Гольфстрима
все курсируют сухогрузы, танкеры, яхты,
я стою - а они проплывают мимо,
только склянки бьют на полночной вахте.

За стеной
голоса,
Ночь. Темно.
...и ты совсем не Санкт.
Разомкни объятья лживых рук,
Петербург.

Отпусти,
не неволь,
Горек стих
над Невой,
И простой мотив, как тихий стон
под мостом.

И в свинцовой воде
Отраженья судеб,
Отсвет чудных глаз
Тех, кого ты любил
И любя погубил -
Было так не раз.
Странная игра,
Ты всегда был прав,
Но любил нас всех до утра,
Только до утра

Всё простит
каземат,
Да не сойти б здесь
с ума.
Опоил травой сердечных мук,
Петербург.

Седина
в голове,
На руках
прожилки синих вен,
Но, мой Бог, тебе принадлежит
наша жизнь.
Ты мой Бог, тебе принадлежит
наша жизнь.
[600x375]

Поздней ночью над Невой
В полосе сторожевой
Взвыла злобная сирена,
Вспыхнул сноп ацетилена.

Снова тишь и снова мгла.
Вьюга площадь замела.

Крест вздымая над колонной,
Смотрит ангел окрыленный
На забытые дворцы,
На разбитые торцы.

Стужа крепнет. Ветер злится.
Подо льдом вода струится.

Надо льдом костры горят,
Караул идет в наряд.
Провода вверху гудят:
Славен город Петроград!

В нише темного дворца
Вырос призрак мертвеца,
И погибшая столица
В очи призраку глядится.

А над камнем, у костра,
Тень последнего Петра —
Взоры прячет, содрогаясь,
Горько плачет, отрекаясь.

Ноют жалобно гудки.
Ветер свищет вдоль реки.

Сумрак тает. Рассветает.
Пар встает от желтых льдин,
Желтый свет в окне мелькает.
Гражданина окликает
Гражданин:

— Что сегодня, гражданин,
На обед?
Прикреплялись, гражданин,
Или нет?

— Я сегодня, гражданин,
Плохо спал!
Душу я на керосин
Обменял.

От залива налетает резвый шквал,
Торопливо наметает снежный вал
Чтобы глуше еще было и темней,
Чтобы души не щемило у теней.

1920

Ландо, коляски, лимузины,
Гербы, бумажники, безделки,
Брильянты, жемчуга, рубины -
К закату солнца - все на Стрелке!

Струит фонтанно в каждой даме
Аккорд герленовских флаконов,
И веет тонкими духами
От зеленеющих газонов!..

И в беспрерывном лабиринте
Гербов, камней и туалетов -
Приподымаются цилиндры,
И гордо щурятся лорнеты.

И Солнце, как эффект финальный,
Заходит с видом фатоватым
Для Петербурга специально -
Особо огненным закатом!..

из сборника стихотворений "Блистательный Санкт-Петербург" Берлин, изд-во Ладыженского, 1923

где сиреневая мрела
перевернутой дугою
тень от Синего моста —
там совсем уже другое
состояние и стоя
сокрушенно и смиренно
вижу новые места

не успеешь кончить фразу –
тень от синего моста
стала ржавой или рыжей
и такая духота
все охватывает сразу
что за маревом не вижу

дальше собственного глаза
дальше синего моста

Не пригороды, а причитания: охты, лахты.
После получасового полета
под мост уплывает плевок.

Все, что осталось от гангутского флота -
дрянноватый дредноут плавучей гауптвахты
и ресторан-поплавок.

Еще сохранилось два-три причала,
у моряков кривая походка,
у набережных адмиральские имена.

Но в трюме жалобно поплескивает водка,
море окончательно измельчало,
экспедиция отменена.

"Гибель эскадры". "Стерегущий". "Варяг".
Самопотоплением
славятся русские корабелы.

Прогноз не побалует потеплением.
Афиши аннонсируют ужасный брак
"Голого короля" и "Снежной королевы".

Под башенками старого моста,
под звеньями цепей громоздких
я прохожу и, повернув налево
по набережной, вижу школу,
решетку, узкий садик и подъезд,
детишек, что наследовали этот
дворец образования. Еще
при Александре Третьем он построен,
купечеством подарен Петербургу,
и попечители не мелочились.
Все выписали: лучшие приборы
из Нюренберга, бюсты мудрецов
из Рима, чучела - и те с Урала.
Неужто ты меня не узнаешь?
О, школа, школа, я твой недоучка,
возьми меня назад и просвети
не арифметикой с чистописаньем,
а верною наукой олимпийской -
играть с богами, подавать им мяч
и уворачиваться от копья и диска -
тогда не зашибут, и жизнь пройдет
в прекрасном ауте.
Как хорошо -
Фонтанка за спиной,
и мельтешит проспект, как в перископе.
Туда успеется. Покуда же свернем
в огромную готическую арку,
особый двор, заброшенный фонтан,
восьмиэтажие гранита и лепнины,
на стенах полульвы, полугрифоны.
И снова арка, и за ней укромный
сквозь подворотню выход в переулок.
Вот здесь стоял мой флигель. Он снесен.
И только воздухом былые кубометры
как будто заштрихованы погуще
на уровне второго этажа.
И если вслушаться, то долетают гаммы,
сначала гаммы, а потом слова.
Когда стемнеет, там засветят лампу.
Терпение. И я увижу всех.
В квадратной комнатушке за столом
они сидят, десяток круглым счетом,
и лица молодые, как монеты
из благородных сплавов,
чекан на них еще не нанесен, и потому
металл играет выпукло и тускло.
А на столе лежит ржаной пирог.
Хозяйка, равномерно опуская
широкий нож, разрезала его,
и каждый получил свое.
И жадно заходили кадыки
под музыку, которая в эфир
влетела пышной оперой наивной,
быть может, фараоновых времен.
Земная слава. Царство. Пирамиды.
Изгнание. Предательство. Поход
верблюжьих караванов в аравийский
предел. Там в глубине шатра
сидит Шаляпин в виде Азраила
и выдувает закаленной глоткой:
"Так ты еще в дороге, а тебя
я поджидаю, заходи, приятель.
Ты вовремя".
Вот так все и случилось.
Тех Азраил унес, а тех "Аэрофлот".
Вот этот поднимает пирамиду,
еще при жизни заключен в нее,
а этот затонул, как Атлантида.
И все-таки, пока я здесь стою и вижу
мне милых призраков,
усопших и живых,
блаженных и отверженных, и тех,
кто душу погубил блаженства ради, -
еще не поздно, занавес еще
не спущен, и над ямой оркестровой
взовьется примирительный отбой.
Так что же я прервал свою прогулку
посередине, мне еще брести
туда-сюда, я, право, застоялся.
Теперь на Троицкую и к Пяти Углам.