Весна, весна, приходят люди
к пустой реке, шумит гранит,
течет река, - кого ты судишь,
скажи, кто прав, - река твердит,

гудит буксир за Летним садом,
скрипит асфальт, шумит трава,
каналов блеск и плеск канавок,
и все одна, одна строфа:

течет Нева к пустому лету,
кружа мосты с тоски, с тоски,
пройдешь и ты, и без ответа
оставишь ты вопрос реки,

каналов плеск и треск канатов,
и жизнь моя полна, полна,
пустых домов, мостов горбатых,
разжатых рек волна темна,

разжатых рек, квартир и поля,
такси скользят, глаза скользят,
разжатых рук любви и горя,
разжатых рук, путей назад.

ИОСИФ БРОДСКИЙ.

Наши полторы комнаты были частью обширной, длиной в треть квартала, анфилады, тянувшейся по северной стороне шестиэтажного здания, которое смотрело на три улицы и площадь одновременно. Здание представляло собой один из громадных брикетов в так называемом мавританском стиле, характерном для Северной Европы начала века.
Законченное в 1903 году, в год рождения моего отца, оно стало архитектурной сенсацией Санкт-Петербурга того времени, и Ахматова однажды рассказала мне, как она с родителями ездила в пролетке смотреть на это чудо.
В западном его крыле, что обращено к одной из самых славных в российской словесности улиц - Литейному проспекту, некогда снимал квартиру Александр Блок.
Что до нашей анфилады, то ее занимала чета, чье главенство было ощутимым как на предреволюционной русской литературной сцене, так и позднее в Париже в интеллектуальном климате русской эмиграции двадцатых и тридцатых годов: Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус. И как раз с балкона наших полутора комнат, изогнувшись гусеницей, Зинка выкрикивала оскорбления революционным матросам.
После революции, в соответствии с политикой "уплотнения" буржуазии, анфиладу поделили на кусочки, по комнате на семью. Между комнатами были воздвигнуты стены - сначала из фанеры. Впоследствии, с годами, доски, кирпичи и штукатурка возвели эти перегородки в ранг архитектурной нормы.
Если в пространстве заложено ощущение бесконечности, то - не в его протяженности, а в сжатости. Хотя бы потому, что сжатие пространства, как ни странно, всегда понятнее. Оно лучше организовано, для него больше названий: камера, чулан, могила. Для просторов остается лишь широкий жест.

ИОСИФ БРОДСКИЙ.

отрывок из эссе "Полторы комнаты"
1985г.
перевод с английского Дмитрия Чекалова.

Под серым небом - серый город
Влачит безрадостные дни,
И жажду солнца, света голод
Его сигналят фонари

Октябрьский туман в апреле
И дождь апрельский в октябре,
И день светлеет еле-еле,
Как тлеют угли на костре

Холодный дождик студит душу,
Тоскою вечной моросит,
Рябит встревоженную лужу,
И точит вековой гранит

И кажется, что бесконечны
Потоки скорби над Невой,
И краски серые здесь вечны,
Сливаясь с небом и водой

Но толпы туч прибавят шагу,
Удар готовя тьме и злу,
И Солнца луч зажжёт, как шпагу,
Адмиралтейскую иглу

И расцветут домов фасады,
И улыбнутся нам тогда,
Приходу Солнца будут рады
Деревья, люди, города

Под серым небом - город серый
Влачит безрадостные дни,
Но помнят свет дома и скверы,
И Солнце - помнят фонари...

                                *Андреевский АлексАндр

Романс князя Мышкина

В Петербурге снег и непогода,
в Петербурге горестные мысли,
проживая больше год от года,
удивляться в Петербурге жизни.

Приезжать на Родину в карете,
приезжать на Родину в несчастьи,
приезжать на Родину для смерти,
умирать на Родине со страстью.

Умираешь, ну и Бог с тобою,
во гробу, как в колыбельке чистой,
привыкать на родине к любови,
привыкать на родине к убийству.

Боже мой, любимых, пережитых,
уничтожить хочешь -- уничтожишь,
подними мне руку для защиты,
если пощадить меня не можешь.

Если ты не хочешь. И не надо.
И в любви, испуганно ловимой,
поскользнись на родине и падай,
оказавшись во крови любимой.

Уезжать, бежать из Петербурга.
И всю жизнь летит до поворота,
до любви, до сна, до переулка
зимняя карета идиота.

ИОСИФ БРОДСКИЙ.

* * *


Разъезжей улицы развязность,
торцы, прилавки, кутерьма,
ее купеческая праздность,
ее доходные дома.

А все равно тебе приятно,
друзей стрельбы переживя,
на полстолетия обратно
сюда перевезти себя,

и головою поумневшей,
не замечающей меня,
склонись до смерти перед спешкой
и злобой нынешнего дня.

Скорее с Лиговки на Невский,
где магазины через дверь,
где так легко с Комиссаржевской
ты разминулся бы теперь.

Всего страшней для человека
стоять с поникшей головой
и ждать автобуса и века
на опустевшей мостовой.

ИОСИФ БРОДСКИЙ.

1961г.

Жил-был когда-то мальчик. Он жил в самой несправедливой стране на свете. Ею правили существа, которых по всем человеческим меркам следовало признать выродками. Чего, однако, не произошло.
И был город. Самый красивый город на свете. С огромной серой рекой, повисшей над своим глубоким дном, как огромное серое небо - над ней самой. Вдоль реки стояли великолепные дворцы с такими изысканно-прекрасными фасадами, что если мальчик стоял на правом берегу, левый выглядел как отпечаток гигантского моллюска, именуемого цивилизацией. Которая перестала существовать.
Рано утром, когда в небе еще горели звезды, мальчик вставал и, позавтракав яйцом и чаем, под радиосводку о новом рекорде по выплавке стали, а затем под военный хор, исполнявший гимн вождю, чей портрет был приколот к стене над его еще теплой постелью, бежал по заснеженной гранитной набережной в школу.
Широкая река лежала перед ним, белая и застывшая, как язык континента, скованный немотой, и большой мост аркой возвышался в темно-синем небе, как железное небо. Если у мальчика были две минуты в запасе, он скатывался на лед и проходил двадцать-тридцать шагов к середине. Все это время он думал о том, что делают рыбы под таким толстым льдом. Потом он останавливался, поворачивался на 180 градусов и бежал сломя голову до самых дверей школы. Он влетал в вестибюль, бросал пальто и шапку на крюк и несся по лестнице в свой класс.
Это была большая комната с тремя рядами парт, портретом Вождя на стене над стулом учительницы и картой двух полушарий, из которых только одно было законным. Мальчик садится на место, расстегивает портфель, кладет на парту тетрадь и ручку, поднимает лицо и приготавливается слушать ахинею.

ИОСИФ БРОДСКИЙ.
отрывок из эссе "Меньше единицы"
1976 г.

Для начала должен положиться на мою метрику, где сказано, что я родился 24 мая 1940 года в России, в Ленинграде, хоть и претит мне это название города, давно именуемого в просторечии Питером. Есть старое двустишие:

Старый Питер,
Бока повытер.

В национальном сознании город этот - безусловно Ленинград; с увеличением пошлости его содержимого он становится Ленинградом все больше и больше. Кроме того, слово "Ленинград" для русского уха звучит ныне так же нейтрально, как слово "строительство" или "колбаса".
Я, однако, предпочту называть его Питером, ибо помню время, когда он не выглядел Ленинградом, - сразу же после войны.
Серые, светло-зеленые фасады в выбоинах от пуль и осколков, бесконечные пустые улицы с редкими прохожими и автомобилями; облик голодный - и вследствие этого с большей определенностью и, если угодно, благородством черт. Худое, жесткое лицо, и абстрактный блеск реки, отраженный глазами его темных окон. Уцелевшего нельзя назвать именем Ленина.
За этими величественными выщербленными фасадами - среди старых пианино, вытертых ковров, пыльных картин в тяжелых бронзовых рамах, избежавших буржуйки остатков мебели (стулья гибли первыми) - слабо затеплилась жизнь. И помню, как по дороге в школу, проходя мимо этих фасадов, я погружался в фантазии о том, что творится внутри, в комнатах со старыми вспученными обоями.
Надо сказать, что из этих фасадов и портиков - классических, в стиле модерн, эклектических, с их колоннами, пилястрами, лепными головами мифических животных и людей - из их орнаментов и кариатид, подпирающих балконы, из торсов в нишах подъездов я узнал об истории нашего мира больше, чем впоследствии из любой книги.
Греция. Рим, Египет - все они были тут и все хранили следы артиллерийских обстрелов. А серое зеркало реки, иногда с буксиром, пыхтящим против течения, рассказало мне о бесконечности и стоицизме больше, чем математика и Зенон.

ИОСИФ БРОДСКИЙ.

отрывок из эссе "Меньше единицы"
1976 год.

* * *

Апрель, апрель, беги и кашляй,
роняй себя из теплых рук,
над Петропавловскою башней
смыкает время узкий круг,

нет, нет. Останется хоть что-то,
хотя бы ты, апрельский свет,
хотя бы ты, моя работа.
Ни пяди нет, ни пяди нет,

ни пяди нет и нету цели,
движенье вбок, чего скрывать,
и так оно на самом деле,
и как звучит оно -- плевать.

Один -- Таврическим ли садом,
один -- по Пестеля домой,
один -- башкой, руками, задом,
ногами. Стенка. Боже мой.

Такси, собор. Не понимаю.
Дом офицеров, майский бал.
Отпой себя в начале мая,
куда я, Господи, попал.

ИОСИФ БРОДСКИЙ.

* * *



     Еврейское кладбище около Ленинграда.

     Кривой забор из гнилой фанеры.

     За кривым забором лежат рядом

     юристы, торговцы, музыканты, революционеры.



     Для себя пели.

     Для себя копили.

     Для других умирали.

     Но сначала платили налоги,

         уважали пристава,

     и в этом мире, безвыходно материальном,

     толковали Талмуд,

         оставаясь идеалистами.



     Может, видели больше.

     А, возможно, верили слепо.

     Но учили детей, чтобы были терпимы

     и стали упорны.

     И не сеяли хлеба.

         Никогда не сеяли хлеба.

     Просто сами ложились

     в холодную землю, как зерна.

     И навек засыпали.

     А потом -- их землей засыпали,

     зажигали свечи,

     и в день Поминовения

     голодные старики высокими голосами,

     задыхаясь от голода, кричали об успокоении.

     И они обретали его.

         В виде распада материи.



     Ничего не помня.

     Ничего не забывая.

     За кривым забором из гнилой фанеры,

     в четырех километрах от кольца трамвая.



     1958

ИОСИФ БРОДСКИЙ.

Местное коммунальное хозяйство меня не интересовало, пока средь бела дня на самом интересном месте не пропала горячая вода. Холодная подумала и пропала тоже. Администратор гостиницы на моё обиженное лицо сказал:
- Ну, что вы хотели, центр города. Бывает. Подождите немного.
На моё озадаченное лицо:
- Никто не будет лишний раз раскапывать историческую мостовую ради каких-то труб.

…Правда, потом на Невском я увидел дома, завернутые с головой в рекламу как мумии. Интересно, кто и как оценивает историческую и архитектурную ценность? Или это собирают деньги, чтобы затем обмотать те же дома в строительные леса? Местами сильно не помешало бы.

- Ну, мужики, чё видели в Питере?
- Чё-чё, бухали мы.

Познакомившись с питерцем, услышал от него:
- Был в Ёбурге, вышел как-то на Ленина в 11 вечера – народу никого. Аж пот прошиб, что случилось? Война, эпидемия, катаклизм?
Вышел сам около полуночи на Невский – несущиеся потоки народа, как днём, если не больше. Аж пот прошиб, что случилось? Война, эпидемия, катаклизм?

Жутко противоречивый город. Что ещё сказать? Ещё говорят, что жутко депрессивный.

[433x650]

Современные Этюды На Невском…

Северной ночью луна утопает в чёрном.
Бьётся сверчок, допивая прошедшее лето.
Там вдалеке над рекой зародилось чудо -
Синий туман, пронизанный лунным светом.

Стуком шагов, закутаны старым пледом,
Мы на осколки крошим тишину ночную.
Мост разведен и асфальтом упёрся в небо.
Питер притих, эту нежность меж нами чуя.

Сон фонарей не рушим этим сладким ветром.
Спящий собор глубоко, но тихонько дышит.
Только луна, зацепившись за тонкость шпиля,
Ласково смотрит и нас, вероятно, слышит.

Настроение сейчас - засыпающее
В колонках играет - Голландия - "Куда же ты уходишь"[/url]

Угасает день, заламывая руки,
Бледной тенью по граниту мостовой
В ночь уходит, и ночные звуки
Поднимаются, играя меж собой:
Вот скрипит чугунная ограда,
Стонет ангел под своим крестом,
Слёзы льют деревья и скульптуры сада,
Нем кораблик лишь на шпиле золотом.
С ними ветер, под ржавеющие крыши
Загоняет, завывая пыль и грязь.

Умирающий так город дышит,
Как истлевшая на Солнце бязь.

Книга Вторая. 1918 год.

       Все было кончено. По опустевшим улицам притихшего Петербурга морозный ветер гнал бумажный мусор - обрывки военных приказов, театральных афиш, воззваний к "совести и патриотизму" русского народа. Пестрые лоскуты бумаги, с присохшим на них клейстером, зловеще шурша, ползли вместе со снежными змеями поземки.
       Это было все, что осталось от еще недавно шумной и пьяной сутолоки столицы. Ушли праздные толпы с площадей и улиц. Опустел Зимний дворец, пробитый сквозь крышу снарядом с "Авроры". Бежали в неизвестность члены Временного правительства, влиятельные банкиры. знаменитые генералы...
       Исчезли с ободранных и грязных улиц блестящие экипажи, нарядные женщины, офицеры, чиновники, общественные деятели со взбудораженными мыслями. Все чаще по ночам стучал молоток, заколачивая досками двери магазинов. Кое-где на витринах еще виднелись: там - кусочек сыру, там - засохший пирожок. Но это лишь увеличивало тоску по исчезнувшей жизни. Испуганный прохожий жался к стене, косясь на патрули - на кучи решительных людей, идущих с красной звездой на шапке и с винтовкой, дулом вниз, через плечо.
Петербург 1918 года

Отрывок из книги Первой. "Сестры".

Сторонний наблюдатель из какого-нибудь заросшего липами захолустного
переулка, попадая в Петербург, испытывал в минуты внимания сложное чувство
умственного возбуждения и душевной придавленности.
Бродя по прямым и туманным улицам, мимо мрачных домов с темными окнами,
с дремлющими дворниками у ворот, глядя подолгу на многоводный и хмурый
простор Невы, на голубоватые линии мостов с зажженными еще до темноты
фонарями, с колоннадами неуютных и нерадостных дворцов, с нерусской,
пронзительной высотой Петропавловского собора, с бедными лодочками,
ныряющими в темной воде, с бесчисленными барками сырых дров вдоль
гранитных набережных, заглядывая в лица прохожих - озабоченные и бледные,
с глазами, как городская муть, - видя и внимая всему этому, сторонний
наблюдатель - благонамеренный - прятал голову поглубже в воротник, а
неблагонамеренный начинал думать, что хорошо бы ударить со всей силой,
разбить вдребезги это застывшее очарование.
Петербург 1914 год

* * *

Петербург коммунальных квартир...
Под звонками таблички из меди...
Сотни драм,
И десятки трагедий,
О которых не ведал Шекспир.
На стене порыжевший плакат.
За стеной ежедневная пьянка.
День за днем отражает Фонтанка
Петербург,
Петроград,
Ленинград.
Злые лики античных богов
На задворках блестящего века
Наблюдают судьбу человека
Посреди тараканьих бегов.
Неожиданный отблеск зари
Не спасет от рождественской стужи...
Мы фасады подкрасим снаружи,
И метраж подсчитаем внутри.
Ляжет росчерк ограды витой
Черной тушью вдоль улицы чистой.
Шумно бродят по ней интуристы,
Восторгаясь ее красотой.
Уведу от скульптурных коней,
И, минуя, горбатенький мостик,
Приглашу иностранного гостя
В суперкухню на десять семей.
Петербург коммунальных квартир.
Петербург самых разных соседей...
Сотни фарсов...
А сколько комедий,
О которых не ведал Шекспир...

ВЛАДИМИР ПЛЮЩИКОВ

Сегодня нашему сообществу исполнился год! С чем я поздравляю его и всех постоянных читателей!

Хочу сказать огромное спасибо постоянным авторам, без Вас не было бы этого праздника. И спасибо Питеру, за то, что есть, что он дарит вдохновение нам и многим другим людям!

В сообществе появилась полезная функция - Поиск по блогу. Теперь Вы можете найти любимые стихотворения или посмотреть, публиковал ли кто-нибудь до Вас выбранный Вами текст.

Мой скромный вклад - одна из моих любимых песен про Питер группы Jane Air

Spb Core

Цветная пленка. Луна в зените
Ночная жизнь. Это город Питер
Отражаясь в витринах, иду по центру
Навстречу балтийскому ветру
Закрыто метро, идум тусоваться
Клубиться, опять напиваться
Деньгами сорим как после зарплаты
Потом всю неделю сосем лапу
Здесь не заскучаешь, даю тебе слово
Питерские группы играют кайфово
Сперва Молоко, потом ФишФабрик
Маршрут стандартный, я привык

Пой ты
Пой свою песню
Балтийскому ветру и мокрым проспектам
Пой

Здесь всё как везде, только лучше
Цепи тяжелей, пиво гуще
Обещайте не вернуться сюда
Ни сегодня, ни завтра, никогда
Здесь не любят чужих, хотя своих тоже бьют
Девиц не тронут, к парням пристают
Балон в кармане - обычное дело
полный порядок. Шагай смело

Пой ты
Пой свою песню
Балтийскому ветру и мокрым проспектам
Пой



[699x500]

***
Заброшу свой старенький свитер,
куплю дорогущий пиджак.
Поеду, наверное, в Питер,
поскольку мне хочется так.

Живёт там художников масса
и умер великий поэт,
и знамя рабочего класса
когда-то затмило рассвет.

Там очень шальные подростки
и марихуана в умах.
Скруглённые там перекрестки
и шпили на старых домах.

Я выну заветные тыщи
и тратить их буду готов,
балдея от вежливых нищих
и интеллигентных ментов.

Намечу романы в проекте,
стихи сочиню на ходу,
и на знаменитом проспекте
к художникам я подойду.

И мы бы совместно распили,
и нас подобрал бы наряд.
Но, как бы меня тут ни били,
меня не потянет назад.

Найду для задержки я повод,
и поводов будет не счесть.
Как классно, ребята, что город
такой замечательный есть.

А мне говорят о Париже,
что есть и ещё города.
Но Питер значительно ближе,
и я собираюсь туда.(С)

* * *

Рынок Андреевский, сквер и собор,
А за домами
Дымный закат разливает кагор
Над островами.

Ярче малины слащавая муть,
Мало осталось.
Я бы хотел до конца протянуть,
Что бы ни сталось.

Жил я когда-то на той стороне,
возле Фонтанки.
Падал, вставал, повисал на ремне
автоболтанки.

А спохватился - чужая мигрень,
Тушь на подушке.
Что я запомнил в последний свой день
В той комнатушке?

Стол, да бокал, да зеленое бра
под занавеской.
Вот я и вышел в четыре утра
Прямо на Невский.

Вот и прошел с чемоданом квартал
До паровоза.
Все озирался и слезы глотал -
Бедная проза.

ЕВГЕНИЙ РЕЙН.

Свет прожекторов,.. На невском бреге
Коченеющий лежит кулёк,..
Белый снег в январском небе,..
В сердце теплится надежды уголёк,..

ЭКСКУРСИЯ

Туристов из Штатов везет по Неве теплоход,
Остались места - теплоход прихватил ленинградцев,
Которые вечером после трудов и хлопот
Задумали вдруг просто так по реке покататься.

Туристы, от многих экскурсий заметно устав,
Спустились в салоны и даже не смотрят на берег.
Стоят у перил ленинградцы, глазами припав
К тому, что вовек не увидеть посланцам америк.

Дома и заводы свои вдоль Невы узнаем,
Скамейки, деревья и весь этот город, в котором
И общая тайна имеется с каждым мостом,
И общая гордость с возвышенным Смольным собором.

Туристы друг другу о чем-то весь путь говорят,
Не видя Невы. Нам обидно. Но может, так надо.
Хоть с первого взгляда понравится им Ленинград,
Но им не дано ни второго, ни третьего взгляда.

НАТАЛЬЯ ГУРЕВИЧ.
из Сборника "Причастность". 1980г.