* * *

По вечеру в каверзных санках -
снежком в раскаленную пасть -
влететь в Петербург иностранкой,
письмом на ладони упасть.

Диковинный, варварски-чуждый
литой православный кулич -
все это свинцовое чудо
единым дыханьем постичь,
заплакать, смутиться... А впрочем
глаза мои - холод и мед -
такое ему напророчат,
что он от меня не уйдет.

Но пахнет бедой и утратой,
Сибирью, сводящей с ума,
и этот снежок синеватый,
и эта ночная зима.

1971
(с)
ЕЛЕНА ИГНАТОВА

* * *

Этот грустный и прекрасный мир,
легким облаком накрытый день,
только ангел над Невой летит,
серебристую роняя тень.

Слюдяное шелестенье крыл,
шестикрылое качанье плеч,
только облако в Неве лежит,
не давая остывать и течь.

Воздух млечен. В нем слюда дрожит.
Затаился обнаженный свет.
Что на сердце за печаль, скажи?
Не любовь, о, не любовь, о, нет...

1970

(С)
ЕЛЕНА ИГНАТОВА.

- Она родилась в Ленинграде. Жила, дышала, писала, трудилась, металась, искала себя, искала объяснений тому безумию, которое творилось вокруг, а потом уехала в Израиль. Сейчас живет в Иерусалиме. Член редколлегии "Иерусалимского журнала". А в её стихах её родной город живёт, и дышит, и ищет, и мечется... В её стихах это не просто город "дворцов и гранита", а город где люди находят друг друга, любят, чувствуют и замечают ангелов...

x x x

Все то, чего коснется человек,
Приобретает нечто человечье.
Вот этот дом, нам прослуживший век,
Почти умеет пользоваться речью.

Мосты и переулки говорят.
Беседуют между собой балконы.
И у платформы, выстроившись в ряд,
Так много сердцу говорят вагоны.

Давно стихами говорит Нева.
Страницей Гоголя ложится Невский.
Весь Летний сад - Онегина глава.
О Блоке вспоминают Острова,
А по Разъезжей бродит Достоевский.

Сегодня старый маленький вокзал,
Откуда путь идет к финляндским скалам,
Мне молчаливо повесть рассказал
О том, кто речь держал перед вокзалом.

А там еще живет петровский век,
В углу между Фонтанкой и Невою...
Все то, чего коснется человек,
Озарено его душой живою.

Самуил Яковлевич МАРШАК.
(с)
Собрание сочинений в восьми томах. Том 5.
Издательство "Художественная литература", Москва, 1970

Роман до мозга костей петербургский. Вот, например, такой почти наудачу взятый отрывок:
"Лирическое отступление о станции метро «Автово»

Покойник генералиссимус город наш не любил. Неприязнь его была глубинного свойства. Ведь в выстроенной им почти идеальной управленческой пирамиде «столица нашей необъятной Родины — столицы союзных республик — районные центры — деревня Большие Грязи» наш город-герой Ленинград выпирал никому не нужной оглоблей. А любые излишества вождь терпел только в архитектуре.
Итак, покойник генералиссимус город наш не выносил на дух. Вследствие чего и обделил его шедеврами Большого стиля . Собственно, за исключением пары чахлых высоток да недостроенного Дома Советов у нас есть лишь один настоящий шедевр зрелого сталинизма — станция метро «Автово».
И какие же впечатления вызывает у нас она?
Впечатление первое: станция вызывающе нефункциональна. Никакой это, братцы, не транспортный узел, а сооружение явно культовое. На эту мысль, как ни странно, наводят выстроенные в эпоху ельцинского волюнтаризма ларьки. Так и тянет взять в руки бич и изгнать торгашей из храма .
Впечатление второе: просто не верится, что станции чуть более полувека. Одно из двух: либо ее в позапрошлом году открыл Лужков, либо она выстроена пару тысячелетий назад в эпоху фараона Аменхотепа III. Ибо в граните и мраморе станции явно скрыт некий языческий бог.
Бог безжалостный, алчный, жестокий.
Это на соседней, облицованной скромным пудожским камнем станции метро «Нарвская» то же языческий бог патриархален и благостен. Там это мирный господь пузатеньких профессоров, полногрудых пионерок, мускулистых пожарников и даже каких-то совсем уже буколических лошадок в ночном. На станции же метро «Автово» оно (божество) пребывает в своей боевой ипостаси. И я попросту вижу, как каждую ночь — сразу же после закрытия станции — к нему подводят козлобородого троцкиста и оно жадно пьет его кровь.
Вот такие впечатления вызывает у меня станция метро «Автово».
* * *
И еще об этой же станции. Человек, проектировавший ее, заботился лишь об одном: чтобы было красиво. Поставив дюжину хрустальных колонн, он понял: недостаточно красиво. И поставил еще две дюжины мраморных. И вышло великолепно.
Я отнюдь не шучу. Приведите на эту станцию дикаря или ребенка, и они ошалеют от ее красоты и не заметят после нее ни игрушечных завитков Эрмитажа, ни худосочной иглы Петропавловки. Ибо человек, гениально придумавший эту станцию, таки умел делать КРАСИВО".

Далее:http://zhurnal.lib.ru/m/mets_m/luzeri.shtml

Звенели бубенцы. И кони в жарком мыле
Тачанку понесли навстречу целине.
Тебя, мой бедный друг, в тот вечер ослепили
Два черных фонаря под выбитым пенсне.

Там шла борьба за смерть. Они дрались за место
И право наблевать за свадебным столом.
Спеша стать сразу всем, насилуя невесту,
Стреляли наугад и лезли напролом.

Сегодня город твой стал праздничной открыткой.
Классический союз гвоздики и штыка. 1
Заштопаны тугой, суровой красной ниткой 2
Все бреши твоего гнилого сюртука.

Под радиоудар московского набата
На брачных простынях, что сохнут по углам,
Развернутая кровь, как символ страстной даты,
Смешается в вине с грехами пополам.

Мой друг, иные здесь. От них мы недалече.
Ретивые скопцы. Немая тетива.
Калечные дворцы простерли к небу плечи.
Из раны бьет Нева. Пустые рукава. 3

Подставь дождю щеку в следах былых пощечин.
Хранила б нас беда, как мы ее храним.
Но память рвется в бой. И крутится, как счетчик,
Снижаясь над тобой и превращаясь в нимб.

Вот так скрутило нас и крепко завязало 4
Красивый алый бант окровленным бинтом.
А свадьба в воронках летела на вокзалы.
И дрогнули пути. И разошлись крестом.

Усатое “ура” чужой, недоброй воли 5
Вертело бот Петра в штурвальном колесе.
Искали ветер Невского да в Елисейском поле
И привыкали звать Фонтанкой Енисей.

Ты сводишь мост зубов под рыхлой штукатуркой,
Но купол лба трещит от гробовой тоски.
Гроза, салют и мы! — и мы летим над Петербургом,
В решетку страшных снов врезая шпиль строки.

Летим сквозь времена, которые согнули 6
Страну в бараний рог и пили из него.
Все пили за него — и мы с тобой хлебнули 7
За совесть и за страх. За всех. За тех, кого

Слизнула языком шершавая блокада.
За тех, кто не успел проститься, уходя.
Мой друг, спусти штаны и голым Летним садом
Прими свою вину под розгами дождя.

Поправ сухой закон, дождь в мраморную чашу
Льет черный и густой осенний самогон.
Мой друг "Отечество" твердит, как "Отче наш",
Но что-то от себя послав ему вдогон.

За окнами — салют. Царь-Пушкин в новой раме.
Покойные не пьют, да нам бы не пролить.
Двуглавые орлы с побитыми крылами
Не могут меж собой корону поделить.

Подобие звезды по образу окурка,
Прикуривай, мой друг, спокойней, не спеши...
Мой бедный друг, из глубины твоей души
Стучит копытом сердце Петербурга.

Римма Казакова


Подарите мне Питер --
Он ждет, он готов.
На Литейном купите
Самых первый цветов.
Подарите Фонтанку
Или, может, коня...
Россиянку, фантастку, --
Вы поймете меня!
Сырость ночи недужной,
Первой травки порчу,
Все, что в общем, не нужно,
Подарите, прошу!
Влажный мартовский ветер,
Чад угасших свечей...
Все, что вечность, не вещи --
Не дарите вещей!
Возле Летнего сада,
Где воздух -- как мед,
Так приятно и сладко
Что-то сердце сожмет.
Я немного упряма,
Чтоб меня вам пронять,
Подарите мне право
Ваш подарок принять!

Питер, Питер...
Ты столько знаешь, ты много видел,
И всё, что я хочу сказать тебе - это только слова...
Я снова покупаю билет на поезд,
Чуть-чуть ревнуя и немного расстроившись
Провожает меня до вокзала ночная Москва...

Небо, небо...
Нал тобою совсем другое небо...
Морозным воздухом дышит Невский - скоро зима...
А я иду и всем улыбаюсь,
Я выше облака поднимаюсь,
И мне кивают, снимая шляпу, на Невском дома.

Где-то, где-то
В любимых парках укрылось лето,
И мелкий дождик на Водосточной играет в трубе...
Нырнуло эхо в дворы-колодцы,
По старым крышам гуляет солнце,
И пахнет кофе, и все кофейни зовут к себе...

Здравствуй, город!
Пройду по площади вдоль собора.
А у тебя есть крейсер "Аврора" и много других кораблей...
А у меня лишь одна гитара,
Немного пара из самовара,
В руке синица, которой снится клин журавлей.

А я живу на другой планете -
Там мало света и вечный втер,
И, бдто расстроенные струны, гудят провода...
А иногда там бывает плохо,
И до рассвета ещё так долго,
Тогда я всё оставляю, как есть, и возвращаюсь сюда...

О, эти старые мостовые...
Они всё помнят, они живые!
И капждый каменный всадник по-прежнему верит в мечты...
А я стою незаметной тенью
В пальтишке ветхом под звёздной сенью,
В который раз, замирая, смотрю, как разводят мосты...
А я стою незаметной тенью
В пальтишке ветхом под звёздной сенью,
В который раз, замирая, смотрю, как разводят мосты...

Есть те, кто живет в Петербурге, а есть те, кто живет на Васильевском острове. Давно известно, что это разные люди. На Васильевском можно родиться в своем роддоме, учиться в своей школе и в Университете, работать и спокойно себе умереть – кладбище тоже есть, да еще какое – Смоленское.

Все хорошее когда-нибудь заканчивается. Берег Финского залива перестанет быть берегом - на его месте будет кольцевая автодорога. И Военно-морской музей переедет с Васильевского. Съездовской линии вернули прежнее название – Кадетская. А по мосту лейтенанта Шмидта больше не ходят трамваи. Да и мост называется теперь Благовещенским. Слишком много изменений за один год.
Люди боятся таких изменений. Потому что привыкли. Бабушка в автобусе, идущем по Большому проспекту, спрашивает меня, когда проезжаем Покровскую больницу (бывшая Ленина):
- Ильич-то еще стоит? А то я слепая…
- Стоит, бабушка. Даже клумба вокруг него красивая.
- Ну, вот и хорошо. Правильно, что стоит.
Вряд ли бабушка так этому рада именно из-за Ленина. Просто она привыкла, что здесь стоит памятник. Привычка – дело не только стариковское...

...А на последней остановке перед Васильевским островом, кондуктор седьмого автобуса обычно чуть ли не высовывается из салона автобуса, чтобы прокричать иностранным туристам, вышедшим из Эрмитажа: "Хатель "Прибалтийская". И кричит это кондуктор даже с акцентом. А иностранцы радостные заходят в автобус.
- Вань, свет хоть включи в салоне, не позорься, - кричит кондуктор уже водителю.
Поехали с нами, господа иностранцы. Вы на несколько дней тоже наши, тоже островитяне.

На Васильевском, как нигде, ощущаешь, что живешь в морском городе. Здесь самый чистый воздух во всем Петербурге (не сам придумал – экологи говорят) – с Финского залива так продувает, что вся гарь и смог улетучиваются. Дождь здесь – не просто дождь, он пахнет морем. Птицы - не просто птицы, а белые огромные чайки. И часто по улицам ходят моряки со своими бескозырками. Кажется, из-за одних этих ленточек пошел бы в моряки...

Самый шик – жить в домах с видом на Финский. Мне довелось целый год любоваться на эту красоту с 15 этажа. Самые восторженные называют Маркизову лужу Балтийским морем, менее восторженные – Финским заливом, любители географии более точны – Невская губа. Но "губа" как-то не звучит. То ли дело – море… Целый год я любовался… все-таки морем: солнце садилось прямо за горизонт, корабли приставали друг к дружке, а небо каждый день меняло окраску (от спокойного розового (на море штиль), до грозного серого (штормовое предупреждение). Василеостровцы принимают удары шторма всегда первыми.

В начале зимы со мной приключилась беда – пришлось переезжать с Васильевского. Не хотелось, но надо было. И теперь там даже дел никаких нет, но раз в неделю заглядываю на часок – подышать воздухом на берегу Финского, пройтись по старинной улочке Репина, потолкаться в очереди на станцию "Василеостровская". И даже когда я на "материке", у Эрмитажа или у Медного всадника, смотрю оттуда на Васильевский и как в стихотворении одного из наших поэтов, прошу у него прощения.

Источник: Сообщество Васильевский остров
Оригинал текста: Спб Курьер

Текста этой песни я не нашла, предлагаю послушать просто так)

Александр Розенбаум - Ночь над Ленинградом

Как-то кто-то, звать их Некто,
Когда в городе уснули,
И мосты застыли сонно над Невой,
В горло Невскому проспекту
Шестигранный штык воткнули
И пустили кровь по мостовой.

И, от боли рот оскалив,
Слова молвить не хотел он,
Лишь ручьями слезы тихо полились.
Закричали, застонали
Все дома осиротело
И лошадки на мосту взвились.

И седой старик-ваятель,
Тот, что град увековечил
Золотой Адмиралтейскою иглой,
Раздвигая склепа камни
Поминальные жег свечи,
Истово вздымая их над головой.

Я хочу спросить у Аникушина -
Вы же подарили людям Пушкина -
Это же творенье ваших рук!
Ну что же вы со скульпторами сделали?
Зодчие, бедняги, мечут стелами
Железобетонную икру!

Как-то кто-то, звать их Некто,
Когда в городе уснули,
И мосты повисли сонно над Невой,
В горло Невскому проспекту
Шестигранный штык воткнули
И пустили кровь по мостовой.

К сожалению, не нашла mp3. У кого есть - поделитесь!)

Волховская застольная
Музыка: И.Любан Слова: П. Шубин

Редко, друзья, нам встречаться приходится,
Но уж когда довелось,
Вспомним, что было, и выпьем, как водится,
Как на Руси повелось!

Пусть вместе с нами семья ленинградская
Рядом сидит у стола.
Вспомним, как русская сила солдатская
Немца за Тихвин гнала!

Выпьем за тех, кто неделями долгими
В мерзлых лежал блиндажах,
Бился на Ладоге, бился на Волхове,
Не отступил ни на шаг.

Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу,
Кто в Ленинград пробивался болотами,
Горло ломая врагу.

Будут навеки в преданьях прославлены
Под пулеметной пургой
Наши штыки на высотах Синявина,
Наши полки подо Мгой.

Встанем и чокнемся кружками, стоя, мы
-Братство друзей боевых,
Выпьем за мужество павших героями,
Выпьем за встречу живых!

+ Ленинградская застольная. Это Волховская застольная, но чуть переделанная, с акцентом на Ленинград.

Александр Межиров
"Ладожский лед"

Страшный путь!
На тридцатой,
последней версте
Ничего не сулит хорошего...
Под моими ногами
устало хрустеть
Ледяное
ломкое
крошево.

Страшный путь!
Ты в блокаду меня ведешь,
Только небо с тобой,
над тобой
высоко.
И нет на тебе
никаких одежд:
Гол
как
сокол.

Страшный путь!
Ты на пятой своей версте
Потерял для меня конец,
И ветер устал
над тобой свистеть,
И устал
грохотать
свинец...
Почему не проходит над Ладогой
мост?!

Нам подошвы
невмочь
ото льда
отрывать.
Сумасшедшие мысли
буравят мозг:
Почему на льду не растет трава?!

Самый страшный путь
из моих путей!
На двадцатой версте
как я мог идти!
Шли навстречу из города
сотни
детей...
Сотни детей!
Замерзали в пути...

Одинокие дети
на взорванном льду, -
Эту теплую смерть
распознать не могли они сами, -
И смотрели на падающую звезду
Непонимающими глазами.

Мне в атаках не надобно слова
"вперед",
Под каким бы нам
ни бывать огнем -
У меня в зрачках
черный
ладожский
лед
Ленинградские дети
лежат
на нем

Из писем на Большую Землю

Наш город в снег до пояса закопан.
И если с крыш на город посмотреть,
Из писем на Большую Землю

То улицы похожи на окопы,
В которых побывать успела смерть.

Вагоны у пустых вокзалов стынут,
И паровозы мёртвые молчат, -
Ведь семафоры рук своих не вскинут
На всех путях, ведущих в Ленинград.

Луна скользит по небу одиноко,
Как по щеке холодная слеза.
И тёмные дома стоят без стёкол,
Как люди, потерявшие глаза.

Но в то, что умер город наш, - не верьте!
Нас не согнут отчаянье и страх.
Мы знаем от людей, сражённых смертью,
Что означает: «Смертью смерть поправ».

Мы знаем: клятвы говорить непросто.
И если в Ленинград ворвётся враг,
Мы разорвём последнюю из простынь
Лишь на бинты, но не на белый флаг!

***
Ленинградки
О.Ф.Берггольц

Что тяжелее тех минут,
Когда под вьюгой одичалой
Они на кладбище везут
Детей, зашитых в одеяла.

Когда ночами снится сон,
Что муж - навстречу, по перрону...
А на пороге - почтальон
И не с письмом, а с похоронной.

Когда не можешь есть и спать
И кажется, что жить не надо...
Но ты жива. И ты опять
Идёшь на помощь Ленинграду.

Идёшь, сжимая кулаки,
Сухие губы стиснув плотно.
Идёшь. И через грудь - платки:
Крест-накрест, лентой пулемётной.

***
Сотый день

Вместо супа - бурда из столярного клея,
Вместо чая - заварка сосновой хвои.
Это б всё ничего, только руки немеют,
Только ноги становятся вдруг не твои.

Только сердце внезапно сожмётся, как ёжик,
И глухие удары пойдут невпопад...
Сердце! Надо стучать, если даже не можешь.
Не смолкай! Ведь на наших сердцах - Ленинград.

Бейся, сердце! Стучи, несмотря на усталость,
Слышишь: город клянётся, что враг не пройдёт!
...Сотый день догорал. Как потом оказалось,
Впереди оставалось ещё восемьсот.

***
Трое

Я к ним подойду. Одеялом укрою,
О чём-то скажу, но они не услышат.
Спрошу - не ответят... А в комнате - трое.
Нас в комнате трое, но двое не дышат.
Я знаю: не встанут. Я всё понимаю...
Зачем же я хлеб на три части ломаю?

Все стихи автора - здесь

"Петербург моего одиночества"
Песня, исполняемая Михаилом Боярским. Автора, к сожалению, не знаю.

Тот, кто видел, тому повезло,
Как прощаясь с метелью и стужей,
Чайка белая, встав на крыло,
Над Дворцовою площадью кружит.
Петербург моего одиночества –
Это грусть ускользающих лет.
Всё меняется, Ваше Высочество,
Только Вы не меняетесь, нет.

С Вами встречу считая за честь,
Каждый Вам или сват или брат,
Ведь у каждого в Питере есть
И свой Невский, и свой Летний сад.
Петербург моего одиночества –
Это грусть ускользающих лет.
Всё меняется, Ваше Высочество,
Только Вы не меняетесь, нет.

Опустив два уставших крыла,
Ангел крест Петербурга несёт.
А вокруг купола, купола
Да коней остановленный взлёт.
Петербург моего одиночества –
Это грусть ускользающих лет.
Всё меняется, Ваше Высочество,
Только Вы не меняетесь, нет.

Петербург моего одиночества –
Это грусть ускользающих лет.
Всё меняется Ваше Высочество,
Только Вы не меняетесь, нет.

скачать, послушать

Обстрел

Снаряд упал на берегу Невы,
Швырнув осколки и волну взрывную
В чугунную резьбу,
На мостовую.
С подъезда ошарашенные львы
По улице метнулись врассыпную.

Другой снаряд ударил в особняк -
Атланты грохнулись у тротуара;
Над грудой пламя вздыбилось, как флаг,
Труба печная подняла кулак,
Грозя врагам неотвратимой карой.

Еще один - в сугробы, на бульвар,
И снег, как магний, вспыхнул за оградой.
Откуда-то свалился самовар.
Над темной башней занялся пожар.
Опять пожар!
И снова вой снаряда.

Куда влетит очередной, крутясь?..
Враги из дальнобойных бьют орудий.
Смятенья в нашем городе не будет:
Шарахаются бронзовые люди,
Живой проходит, не оборотясь.

1942

Александр Яшин.

Выступление Ольги Бергольц по Ленинградскому радио 30 декабря 1942 года.

Дорогие товарищи, послезавтра мы будем встречать Новый, 1943 год. Второй Новый год встречаем мы в блокаде.

Воспоминание о той, прошлогодней встрече, то есть о ленинградском декабре сорок первого года, это воспоминание еще так жгуче болит, что к нему тяжело и страшно прикасаться. Не надо же сегодня вспоминать сумрачные подробности тех дней. Вспомним, товарищи, только одну подробность: вспомним, что мы, несмотря ни на что, и тот Новый год встречали с поднятой головой, не хныча и не ноя и, главное, ни на минуту не теряя веру в нашу победу.

И вот прошел год. Не просто год времени. А год Отечественной войны, год тысяча девятьсот сорок второй, а для нас еще триста шестьдесят пять дней блокады.

Но совсем по-иному встречаем мы этот новый, 1943 год.

Наш быт, конечно, очень суров и беден, полон походных лишений и тягот. Но разве можно сравнить его с бытом декабря прошлого года? В декабре прошлого года на улицах наших замерло всякое движение, исчез в городе свет, иссякла вода, да… много чего исчезло и много чего появилось на наших улицах…


А сейчас все-таки ходят трамваи - целых пять маршрутов! Сейчас поет и говорит радио, в два наши театра и кино не пробьешься, целых три тысячи ленинградских квартир получили свет. И несмотря на то, что нашему городу за этот год нанесено много новых ран, весь облик его совсем иной, чем в прошлом году, - несравненно оживленнее, бодрее. Это живой, напряженно трудящийся и даже веселящийся в часы отдыха город, а ведь блокада-то все та же, что и в прошлом году, враг все так же близок, мы по-прежнему в кольце, в окружении.

Да, за год изнурительной блокады наш город и все мы вместе с ним не ослабли духом, не изверились, а стали сильнее и уверенней в себе.

С точки зрения наших врагов, произошла вещь абсолютно невероятная, невозможная, и причины этого они понять не в состоянии.

Еще 30 января 1942 года, то есть почти год назад, выступая перед своей шайкой, Гитлер заявил: "Ленинград мы не штурмуем сейчас сознательно. Ленинград выжрет самого себя". В новогоднем своем приказе, к 1 января 1942 года, в приказе по войскам, блокирующим Ленинград, он "благодарил своих солдат за создание невиданной в истории человечества блокады" и нагло заявлял, что не позднее, чем через три-четыре недели, "Ленинград, как спелое яблоко, упадет к нашим ногам…"

Подвергая город страшнейшим лишениям, враг рассчитывал, что пробудит в нас самые низменные, животные инстинкты. Враг рассчитывал, что голодающие, мерзнущие, жаждущие люди вцепятся друг другу в горло из-за куска хлеба, из-за глотка воды, возненавидят друг друга, начнут роптать. Перестанут работать - в конце концов сдадут город, - "Ленинград выжрет самого себя". Но мы не только выдержали все эти пытки - мы окрепли морально. Они не понимают, в чем же дело. Они не понимают, что мы - русские люди, мужавшие при советской власти, уважающие и любящие труд.

Нередко приходится слышать жалобы: "Ох, ну и народ у нас стал - черствый, жадный, злой". Неправда. Это неправда! Конечно, не все выдержали испытание; конечно, есть люди очерствевшие, впавшие в мелкий, себялюбивый эгоизм, но их ничтожное меньшинство. Если б их было много, мы просто не выдержали бы, расчеты врага оправдались бы.

Взгляни в свое сердце, товарищ, посмотри попристальнее на своих друзей и знакомых, и ты увидишь, что и ты, и твои друзья за трудный год лишений и блокады стали сердечней, человеколюбивее, проще. Вспомни хотя бы то, сколько раз ты сам делился последним куском с другим, и сколько раз делились с тобой, и как вовремя приходила эта дружеская поддержка.

Вот в январе этого года одна ленинградка, Зинаида Епифановна Карякина, слегла. Соседка по квартире зашла к ней в комнату, поглядела на нее и сказала:
— А ведь ты умираешь, Зинаида Епифановна.
— Умираю, - согласилась Карякина. - и знаешь, Аннушка, чего мне хочется, так хочется - предсмертное желание, наверное, последнее: сахарного песочку мне хочется. Даже смешно, так ужасно хочется.
Соседка постояла над Зинаидой Епифановной, подумала. Вышла и вернулась через пять минут с маленьким стаканчиком сахарного песку.
— На, Зинаида Епифановна, - сказала она. - Раз твое такое желание перед смертью - нельзя тебе отказать. Это когда нам по шестьсот граммов давали, так я сберегла. На, скушай.
Зинаида Епифановна только глазами поблагодарила соседку и медленно, с наслаждением стала есть. Съела, закрыла глаза, сказала: "Вот и полегче на душе", и уснула. Проснулась утром и… встала.
Верно, еле-еле, но ходила.
А на другой день вечером вдруг раздался в дверь стук.
— Кто там? - спросила Карякина.
— Свои, - сказал за дверью чужой голос. - Свои, откройте.
Она открыла. Перед ней стоял совсем незнакомый летчик с пакетом в руках.
— Возьмите, - сказал он и сунул пакет ей в руки.- Вот, возьмите, пожалуйста.
— Да что это? От кого? Вам кого надо, товарищ?
Лицо у летчика было страшное, и говорил он с трудом.
— Ну, что тут объяснять… Читать далее...

Петербург - это город мечты,
что застыла в разводке мостов,
колыбель для поэтов судьбы,
пантеон для несбывшихся снов.

Это место где грёзы живут
обещанием счастья тебе,
где мечты воплощения ждут
в предвечерней и утренней мгле.

Тут Невой вдохновенье живёт.
Ну а львы сторожат здесь талант.
Только тот тайну града поймёт,
кто придёт ночевать в Летний сад.

Символ города этого — Сфинкс —
гордо тайной застыл над Невой.
Сокровенного творчества смысл
постижим лишь поэта душой.

Здесь всегда я как гость восхищён.
Не привыкну к его красоте!
В этот город с рожденья влюблён.
Им я, в общем-то, и сотворён.

Где бы ни был — душой у Невы
среди сфинксов и львов мне родных.
С этим градом всегда я на Вы.
Он отец всех мечтаний моих.

Заблужусь в лабиринте домов,
чтоб понять в чём каналов секрет,
и постигнув творенье без слов,
я стихами сведу их на нет.
В бесконечность залива уйду,
чтоб остаться с собою на ты,
и, вкусив сотворенье мечты,
только здесь с наслажденьем умру."

из романа-быль "Странник"(мистерия)

СЧИТАЛОЧКА ДЛЯ БЕЛЛЫ

Я сидел в апрельском сквере.
Предо мной был божий храм.
Но не думал я о вере,
я глядел на разных дам.

И одна, едва пахнуло
с несомненностью весной,
вдруг на веточку вспорхнула
и уселась предо мной.

В модном платьице коротком,
в старомодном пальтеце,
и ладонь - под подбородком,
и загадка на лице.

В той поре, пока безвестной,
обозначенной едва:
то ли поздняя невеста,
то ли юная вдова.

Век мой короток - не жалко,
он длинней и ни к чему...
Но она петербуржанка
и бессмертна посему.

Шли столетья по России,
бил надежды барабан.
Не мечи людей косили -
слава, злато и обман.

Что ни век - все те же нравы,
ухищренья и дела...
А Она вдали от славы
на Васильевском жила.

Знала счет шипам и розам
и безгрешной не слыла.
Всяким там метаморфозам
не подвержена была...

Но когда над Летним садом
возносилася луна,
Михаилу с Александром,
верно, грезилась она.

И в дороге, и в опале,
и крылаты, и без крыл,
знать, о Ней лишь помышляли
Александр и Михаил.


И загадочным и милым
лик Ее сиял живой
Александру с Михаилом
перед пулей роковой.

Эй вы, дней былых поэты,
старики и женихи,
признавайтесь, кем согреты
ваши перья и стихи?

Как на лавочках сиделось,
чтобы душу усладить,
как на барышень гляделось,
не стесняйтесь говорить.

Как туда вам все летелось
во всю мочь и во всю прыть...
Как оттуда не хотелось
в департамент уходить!

1972

БУЛАТ ОКУДЖАВА.

У АЛЕКСАНДРИНСКОГО ТЕАТРА.

Там, где Российской Клеопатры
Чугунный вэор так горделив,
Александринского театра
Чеканный высится массив.

И в ночь, когда притихший Невский
Глядит на бронзовый фронтон,
Белеет тень Комиссаржевской
Меж исторических колонн...

Ты, Петербург, с отцовской лаской
Гордишься ею!.. Знаю я:
Была твоей последней сказкой
Комиссаржевская твоя...

Нежнее этой сказки - нету!
Ах, Петербург, меня дивит,
Как мог придумать сказку эту
Твой размечтавшийся гранит?!

НИКОЛАЙ АГНИВЦЕВ.
(с)
из Сборника стихотворений. "Блистательный Санкт-Петербург."