Ну вот. Фик закончен. 1200+ страниц. Читатели - зло. Очень поучительный опыт. Теперь бы в себя вернуться - и за иллюстрации. Ох
Тяжко. Недосып - миллион лет. 900 страниц. Начало второй рабочей недели года. Западный ветер. Иллюстраций меньше, чем хотелось-бы. Идей на сотни. Сил на ноль. Спать...
Смотри, реальность
Меняет облик
И суть, смотри
И стены встали –
и жмутся рябью,
Спешат к двери.
Мороз по коже,
бежать иль падать?
И есть ли толк?
В стекло гляжу –
Горящим взглядом
В ответ мне - волк.
Смотри, где небо, -
Зияет пропасть:
Черна, бела.
Ей – не молчать,
Ей все бы лопать
В лицо – зола.
И наши дети
Тенями мнутся
В ничто, за грань.
В когда вернуться?
Куда вернуться?
Где в бездне рвань?
Но вот тяжелым
Злым шагом ранит
Мой слух, как вор,
Долбит по полу
Персональный
Человек-топор
Он рвет надежды
И разрубает
Наш разговор
Ничто-невежда,
Человек-топор
Расправой скор.
Скрежещет ржавым
По нервам струнам
Все ближе…
Все безлунней…
Прильну к двери.
Беги. И не смотри…
Проживи со мной этот день:
До конца, до седого дна.
Не тушуйся, не прячься в тень, —
Я и так-то почти одна.
Ты обратный отсчет включил,
Я же знаю — секундой рвусь
На клочки. Ты о том молчи,
Не толкай меня ближе к рву.
На мгновенье хоть позабудь
О невзрезанном полотне.
Ты за нас уже выбрал путь,
Утонувши в слепой вине.
Я не знаю, кто виноват
Ты ли, вечный мой, я ль, — тоска?
Нам судьба не дает наград
За решения у виска.
И сжимаются по плечам
То ли ветви, а то ли — боль,
Не клади же в постель меча,
Мой непрожитый, мой король!
Я сегодня вся — набекрень:
Руки, мысли — горячкой в синь
Проживи со мной этот день,
Хоть сейчас меня не покинь.
Не смотри на меня, не смотри,
Я растеряна, я больна.
Но не ты ли к моей двери
Льнешь, когда я в ночи одна?
Я сожгла все свои мосты.
Переправой саднит пятак.
Не смотри на меня, не смотри
Так.
Не смотри на меня, не смотри.
Я еще не готова жить.
Я - не спящая до зари
Тень, дрожащая на межи.
Мне не нужно чужих надежд,
Плах, объятий, венцов и драк.
Не смотри на меня, не смотри
Так.
Не смотри на меня, не смотри.
Ты не сможешь меня спасти.
Хоть убей меня, хоть умри, —
Этот груз тебе не снести.
Вниз усталым слечу пером
В темпе вальса, на « раз-два-три»
Закружусь над пустым двором,
В перекрестии всех миров,
Заметая золу костров, —
Можешь с чистого петь листа.
На прощанье лишь посмотри
Так.
Время меж тем шло, я училась в школе, старалась как могла и играла в школьницу. Дома, после школы я неумело готовила обед и ждала мужа. Иногда – коря себя за бесчестие – писала сама себе оправдательные записки и сваливала с середины уроков. В школе у меня был крайне узкий круг друзей – в основном чудики и ботаны. Основную массу составляли крашеные блондинки от 16 до 17, дочери адвокатов и врачей, которым неохота было ходить в общеобразовательную школу и нагружать мозги, а также несколько мальчиков идущих явно в профессиональные спортсмены – один к тому времени ездил в школу на собственном «внедорожнике». Из этой школы так просто не отчисляли, поскольку она была частной. Здесь программа по отношению к обычным итальянским старшим школам была размытой – были и гуманитарные дисциплины – история, иностранные языки, углубленный английский - номинально это был все же лингвистический лицей, - а также математика, биология, физика. В классических лицеях старшеклассники-гуманитарии были от такого избавлены, а тут приходилось потеть на два фронта. Плюс половина предметов шла на английском, который я знала в общем и целом лучше многих одноклассников, поэтому было проще. Занимались мы по американским и английским учебникам. В то время я с изумлением обнаружила как выглядит история «холодной войны» с другой стороны. Презанятнейшее было чтиво, надо сказать. Да и взгляд на Вторую Мировую сильно отличался от того, что мы учили в школе в России. Другие факты, другие числа, другие акценты. Многое из того, что я там прочла, я знала из тех книг по истории, что прикупила в бытность подготовки к институту в Москве, но кое- что было в новинку. Историю вел как раз американец, с которым у меня было молчаливое противостояние – причем он начал первым. Мелкие провокации, издевки, подковырки – я про себя скрипела зубами и душила свои приступы патриотизма – мне надо было закончить школу, и другого варианта у меня не было. Впрочем, мои работы и рефераты вызывали у него желание дискутировать – остальные же работы, похоже, навевали лишь смертельную скуку, так что в какой -то степени я могла собой гордиться. Впрочем, меня частенько подводила моя паталогическая неспособность запоминать даты, из-за этого даже мои пафосные, тонущие в максимализме работы сильно хромали.
Мои соученики меня, похоже, побаивались. Я им казалась темной лошадкой, особенно в связи с моим замужним статусом и, особенно, разницей в возрасте меня и моего мужа. Никакой агрессии я ни разу не заметила – то были добродушные, балованные дети из хороших семей. В голове у них был секс, тряпки, первые тогда еще гаджеты и машины, поездки за границу и радужное будущее. Я не особо к ним присматривалась – как и они ко мне, и знакомство мое с классом было весьма поверхностным. У меня было два близких друга, с которыми мне было интересно –девочка и мальчик - мы вместе занимались немецким с нуля. Неожиданно в наш узкий круг разговоров влилась и наша учительница немецкого. Она сама закончила ту же школу и была меня лет на семь старше, а моих друзей, соответственно, на десять. С ней меня сроднило и еще одно интереснейшее обстоятельство. Учительница была поздним ребенком и отец ее когда-то воевал во Второй Мировой – на стороне фашистов, естественно, и попал в плен под Суздалем, где провел несколько лет в плену в лагере, располагавшемся на территории Спасо-Евфимиева монастыря. Пленный итальянец страстно влюбился в Россию, рисовал на клочках бумаги монастырь и окрестности, а когда после войны был депортирован на Родину, еще много лет мечтал вернуться и посмотреть на Суздаль и на воссозданный монастырь. Он переслал свои рисунки музею лагеря, что существовал при монастыре и ему пришел ответ из музея, на русском конечно. Меня попросили перевести письмо и написать ответ. Музей был ему очень благодарен за его рисунки и звал его в гости. Старый итальянец - а ему было уже под девяносто тогда – был страшно растроган и таки поехал в Россию, несмотря на протесты жены и дочери, обеспокоенных его здоровьем и степенью возможных потрясений. Поехал вместе с женой и благополучно вернулся обратно. В России его сделали почетным гражданином Суздаля. Через несколько лет он умер от инсульта, все же осуществив свою давнюю мечту
Настроение сейчас - и даже ничего
You rush out, it's another day
And pass yourself along the way again
How much longer ?
And you're keeping up the pace you're in
You feel like crashing into something new
How much longer ?
If your eyes are the gateway to your soul
What's broken will be whole again
And whole is hard to shatter
I'll dive into your eyes
I'm never coming out
Not until we all dissolve into what matters
You wanna bury secrets deep inside
But it's too cold a place to hide them all
How much longer ?
So somewhere in your eyes I see
A wall of fire moving toward me
I'm here
If your eyes are the gateway to your soul
What's broken will be whole again
And whole is hard to shatter
I'll dive into your eyes
I'm never coming out
Not until we all dissolve into what matters
So come on, come on, come on
All is forgiven
So come on, come on
Come live the life you're given
If you go out, it's a sunny day
Away, away, away, away
Come on, come on, come on
All is forgiven
So come on, come on
Come live the life
So come on, come on, come on
All is forgiven
So come on, come on
Come live the life
So come on, come on
Come live the life you're given
K’s Choice “Come Live the life”
Неожиданно слетели все листья. Неожиданно весь дом оказался засран. Неожиданно я оказалась где-то между девичеством и старостью - и не знала, вешаться, рыдать или просто жить дальше – сколько дадут. Что -то менялось, что-то происходило. Я вернулась к подростковым привычкам. Начала слушать рок. Потихоньку бегала курить в ночи. Пять минут медитации – время спалить сигарету. Я сидела перед своим домом, в своем саду, на своей скамейки – тридцатишестилетняя идиотка - и прикрывала папиросу рукой, как запуганный подросток – еще дети увидят. Унюхают, почувствуют. Я пила по ночам – боги, пила! Но много, но для меня – долготерпящей жены многолетнего алкоголика это было немыслимо и непотребно. Жизнь катилась под откос, - легкая как перекати-поле, тяжелая как осенняя ночь, а мне было все равно – я распушала крылья в ожидании полета вниз. Ну не лбом же об землю – пока еще не скованную костлявой лапой многомесячного мороза, душистую, мягкую, покрытую ворохом кленовых листьев со смолистым терпким запахом, от которого наворачивались слезы. Хватит уже. Набились уже башкой – слава богам, еще рог на этом месте не вырос. Я изживала себя. Свою душу, свой покой. Назад не поворотишь – за все в этом мире надо расплачиваться.
Все казарки уже улетели на юг. Дети начали ходить в школу в куртках и шапках. Я, вечная мерзлячка, щеголяла в косухе и тонких «мартенсах». Мне было не холодно – или было холодно постоянно – но не снаружи. После часа ночи всегда знобит. После трех – уже не понимаешь, где ты, кто ты – теряешь точку опоры, теряешь саму себя. После четырех – тебя уже нет. И становится все равно что уже не трясет – колотит, что постель – стылая, а жизнь - проходит. Тут зима всегда рядом – я иду босиком по паркету – мне уже все равно. За кухонным окном бьётся на ветру сладкий багрянник – уже порядком облетевший, каждое утром оставляющий на искривившейся скамейке несколько побуревших,
Настроение сейчас - вообще его нет
Я переехала в Италию в 18 лет. После полугода дичайших любовных страданий, всяких бумажных перипетий, неприятностей, жуткой истории моего бракосочетания, срочных виз, прощания с институтом, в который я только поступила и вот, наконец, долгожданный и пугающий отъезд. Я ехала зимой, в Москве было люто холодно и скользко. Я напялила на себя самую теплую куртку – и самую старую, к несчастью. На границе, в Тессере меня, естественно, задержали - вид был сугубо неблагонадежный, растрепанный и испуганный. Меня видимо приняли за пытающуюся пробиться в Европу начинающую проститутку. Позвонили на сотовый мужу, что топтался по другую сторону границы, готовый принять меня в нежные объятья. Мужу было 38. Мне – 18. Подозрения пограничников, вероятно, были вполне обоснованы. Мужа призвали к стеклянной будке, полчаса там звонили ему на работу, выясняли, проясняли, и, наконец, отпустили мою душу на покаяние. В Венеции зима уже отступила – в воздухе отчетливо ощущалась весна, чахлая зелень уже начинала просыпаться, туман пах студеной водой и дымом.
Я боялась выходить из дома. Я не различала, где кончалось одна фраза и начиналась другая – речь вокруг казалась мне бесконечным, певучим многострочным словом. И, увы, совершенно непонятным. Я сидела в уютной квартирке с видом на арку возле мутного канала и по русским учебникам занималась итальянским. Я научилась читать, но на слух по-прежнему не различала, где же кончалось одно слово и начиналось другое. Английского большинство местных жителей не знало. Я была выходцем с другой планеты. Храбрости у меня не хватало даже на то, чтобы спуститься в лавочку вниз. Я ходила за мужем, как собачонка, а он терпеливо подыскивал мне варианты времяпровождения. Сначала это были бесплатные курсы языка при местной коммуне – с целью более успешной интеграции иностранцев. Курсы вела милейшая старушка с голубыми волосами, которая, увы, такой же скороговоркой распевала по-итальянски, а я тупела, немела и молчала. Из моего рта даже по моей воле не лезло ни звука, словно мне этот самый рот прошили на машинке двойной строчкой, как бабушка подшивала мне слишком длинные джинсы. Я бойко делала письменные упражнения, но на походах в пиццерию с мужем и его рабочей компанией не могла выдавить из себя даже CIAO. Это было невозможно – проклятая двойная строчка не давала раскрыть рот. Мне становилось страшновато – но я ничего не могла с этим поделать. В процессе ковыряния с документами выяснилось, что все наши наполеоновские планы записать меня в университет потерпели полный крах. В Италии школьное обучение длилось 12 лет, а у меня из консульства имелся идиотский документ с названием «Табель», где, даже с хитроумными округлениями реальных десяти лет до формальных 11 имелось отсутствие одного года. Моя академическая справка из института с жалкой выпиской сданных во время любовной горячки предметов не произвела на даму-администраторшу в университете никакого впечатления. Мне не хватало лет, не хватало предметов – я была как дикарь с Андаманских островов. Оставалось только погикать и завести себе трубку с отравленными иголками.
Более того, когда мы потащились в ближайшую частную школу, что предлагала услуги адаптации иностранных дипломов для поступления в университет, там нам сообщили, что мне надо идти в среднюю школу, этак в класс 8, поскольку я не учила итальянскую литературу, не учила латынь, не учила греческий – а старшая школа в Италии являлась уже профильной, с разделением в средних классах на гуманитарную классическую ветвь, техническую, филологическую с изучением иностранных языков или же с уклоном в изящное искусство и иже с ним. Единственное куда со скрипом я могла пойти, это в технический лицей – и это при моей полнейшей тупости в математике и физике! Доказательств того, что я прочла Божественную Комедию и Декамерон в 13 лет, что в институте учила латынь – но не успела сдать предмет, у меня, естественно, не было. Это было только в моей голове – а рот был по-прежнему зашит двойной строчкой.
Мы с мужем впали в отчаяние. Очевидно было только одно – надо учить язык. На бесплатных курсах я продолжала успешно делать письменные задания, но по-прежнему молчала, как рыба. Учительница пожимала плечами и отдавала свое внимание более активным ученикам – молодым нигерийцам, с длинными, как у кукол, будто завитыми, ресницами, которые бойко, с акцентом балаболили на итальянском, веселым, крепко сбитым румынкам с крашеными платиновыми волосами и черными бровями вразлет, - у них не было выбора, им надо было работать, кормить себя и семью. Мне было стыдно, гадко, я мысленно
По другую сторону национализма - как это, когда тебя хотят "окультурить"
Читая бесконечные посты про «засилие» иностранцев в российских школах, спровоцированное первым сентября, внезапно поняла, что не могу долее молчать. По разным причинам я не люблю высказываться, не люблю вступать в споры и прочия. Но поскольку я имею некоторый личный опыт в разных странах именно на эту тему, вероятно, всё же выскажусь.
Часть 1 – Первый раз – в первый класс.
Впервые с национализмом я столкнулась в школе, когда радостная и возбужденная, шла в сентябре в первый класс. Я была до тошноты домашним ребенком. В сад меня не отдавали, я сидела с бабушкой или с няней. Или с папой, который по полгода читал лекции в Ташкенте, а несколько месяцев проводил дома, в Москве. Мама училась, потом работала в детской библиотеке. Я часами сидела на высоком подоконнике в общей тогда с родителями спальне, пока папа спал после обеда, и смотрела, как внизу, во дворик, выходят гулять дети из детского садика, что был в соседней с нами двери. Я сидела и думала, о том, как им, наверное, весело, и как они визжат и носятся, пока я тут сижу. Подоконник был холодный, из окна сквозило, и на душе было как-то щемяще и одиноко. Я мечтала отрастить крылья и вылететь в окно, к детям, которым так весело вместе. Я хотела дружить со всеми, меня просто раздирало это желание дружить. Но за мной тщательно следили, за моими знакомствами тоже. Вероятно, первые мои смутные понятия о том, что не все одинаковые, зародилось еще тогда. Во дворе я гуляла под присмотром. Когда я пошла в школу, меня начали отпускать гулять одну, тут-то я и перезнакомилась со всем, залезла на все гаражи, посмотрела на всех дохлых котов – я была дикой оторвой и совершенно неуёмной. Расслаблялась до школы я у бабушки, где мне разрешалось гулять во дворе, и, соответственно дружить со всеми. Публика там была разная, но на мою нацпринадлежность казалось, не обращали внимания. Это пришло позже. В престижной английской школе, куда меня устроили родители по знакомству, ибо было не по микрорайону. Школа была в 10 минутах ходьбы от дома, и, вероятно, туда меня взяли из-за того, что там когда-то учился мой отец - по той же причине, что сподвигла моих родителей меня туда устроить.
И вот я с бантами, сияя как медный пятак, с новеньким портфелем шествовала в школу. Надо сказать, в те годы я была страшно надоедливым и общительным ребенком, разговаривала с людьми в автобусах, не чуралась взрослых и вообще, тянулась к людям. В классе – то был класс «б» - в классе «а» были избранные члены общества, в частности, кажется, внучка Горбачева, что проучилась там год или что-то такое, в класс «б» попали разночинцы и те, кто шел по микрорайону, - мне изначально все были интересны, но меня тут же огорошили вопросом – а ты кто, ты китайка или киргизка? Предательская внешность выдавала, не говоря уже о предательской фамилии. Я родилась в Москве, и мой отец – тоже. Мы жили в академическом доме на Ленинском проспекте. Но вот мой дедушка был из Каракалпакии, познакомившись на раскопках с моей русской бабушкой-этнографом, дочкой известного советского археолога, женился на ней. От этого союза родились трое детей. Старший – мой отец, по причине слабого здоровья, был выращен своими бабушкой - профессором антропологии и дедушкой-археологом в Москве. Короче я гордо все это выдала – про Каракалпакию и про то, что я на четверть крови узбечка и так далее. Образ Узбекистана витал в стенах нашей квартиры – в столовой висела картина раскопок Хорезма, что нашел мой прадед. В отцовском кабинете стоял стеклянный шкафчик, который хранил в себе всякие затейливые вещицы с раскопок, сувениры из дальних стран, куклы в национальных костюмах, проспекты на неведомых языках. Все это не казалось мне чем-то позорным, тем, что надо скрывать. Дети повеселились, слово "Каракалпакия" выговорить не смогли, и на том все и кончилось, казалось. Я не понимала, что быть «недорусской» – это плохо. Я, в общем, гордилась своими родственниками, хотя недолюбливала свою узкокареглазость и черноволосость. Это было не по принцессински. Я спрашивала свою другую бабушку, ту, что собственно меня взрастила –по рождению потомственную русскую крестьянку, а по призванию, - медсестру в доме ветеранов партии – кстати, мое любимое место времяпровождения – бабушка брала меня на работу, я ходила в гости к тамошним жителям и рассказывала им свои любимые стихи – так вот, я часто спрашивала свою бабушку, красивая ли я. Бабушка отвечала – «Ты - обычная.» И я отчасти обижалась, отчасти успокаивалась. Детям важно быть такими, как все – любое собственное отличие их беспокоит, и они сами начинают обосабливаться и замыкаться. Хорошо это или плохо, но почти всегда оно так.
Итак, я считала себе обычной. Но для детишек в школе я
Меня учили - дважды не соваться в одну реку,
Что жизнь всегда конечна - не оглядывайся - встанешь.
А я брела в пыли, от человека к человеку,
Закладкою теряясь в неоконченном романе.
Ждала - и повторяла в сотый раз свои проколы, -
Для верности смиренья все ошибки - словно песни,
Любимые, затертые до дыр - крылом до пола
Мешаются и воздух осеняют перекрестьем.
И вот, опять рекой лукавый путь в тумане дразнит
И я страшусь и падаю, спешу, как ветер стылый.
На этом перекрестке я уже не вижу разниц.
Меж первым и последним - все едино, лишь бы было.
Вхожу в тебя, река моя, соединяя память
С реальностью. И во второй, как в тысячный - все - первый.
Вода твоя - причастием - поет в крови волнами
И сносит все барьеры, убаюкивая нервы.
На берегу твоем шалаш построю. На рассвете
Гляжу в твое лицо, познав себя сквозь отраженье.
И молкнут все ученья, все примеры, все приметы,
Когда глушит твой плеск слепого времени скольженье.
Вчера выехала на работу - а по стеклу в лоб - снежная крупа... Вот и оно...Пора вытаскивать зимние вещи с полок. Пора избавляться от шортов. Пора закрывать ящики на засовы - все лесные клопы уже заняли свои зимние квартиры, все колибри улетели в теплые края, все истины почти прозвучали - приговором или откровеньем: зависит от точек зрения. Впереди - лишь белый горизонт. Тот, что всегда отступает, с какой скоростью не иди. Хочется поехать куда-нибудь, куда глаза глядят, сесть в придорожном баре и напиться в усрачку. Но нельзя. Надо соответствовать. Зима близко
Радость моя, небрежно
Солнце зашло за лес
Что нам до жизни прежней -
С верой наперевес?
Дрогнут во сне ресницы, -
Где ты, в какой дали?
Мне бы тебе присниться,
Жажды не утолив.
Радость моя, не нами
Будет решаться день
Бьется судьба волнами,
Нас загоняя в тень
Память сожмется в точку
Родинкой у виска.
И не хватает строчки
Уха коснуться мочки,
Найденным возле кочки
Перышком колоска...
Настроение сейчас - знобит
Она живет под Вероной.
А он - в Кузьминках, в Москве.
Ее пугают мосты и вороны,
Его - злой оркестр в его голове.
Она рисует картины,-
А он их видит во сне.
Там белые змеи, там скрип бригантины
Червленые кубки, как башни, на дне...
Она на кофе, к полудню
Летит стрелой по камням.
Ему - к логопеду.Анализы, будни...
И жуткое самое - что-то менять.
Она порхает в лиловом,
И в черном довольна собой.
Он с радугой птиц просыпается снова,
В ней сорок три цвета и звон голубой.
Как пух, кружатся их темы,
И вне языка их беседа лежит,
Но даже луна у них в разное время
Сквозь тучи неровною каплей дрожит.
Очередная мрачная глава - ну что ж такое - опять депрессия... Как, однако, я подвержена влияниям самой себя на саму себя. Какой-то моральный онанизм. Вчера весь день - как зомби, спать собиралась лечь пораньше - в итоге: 1:34, засыпая над компом, сначала наброски следующей главы, правка, потом еще одна правка - текста про аутизм. Я в ауте. Сегодня обещали дождь, а с утра обнаружились у горизонта за дорогой розовые облака. Весь день холодно, трясет, знобит. Мерзость. Скоро на работу - а, вот за окном вижу - дождь-таки пошел. Значит, детишки будут гулять в столовой. Рисовать. Орать. Боги, и еще бассейн вечером. Возле компа стройным колонными ходят лесные клопы. От их вони знобит еще больше. Надо вырезать тыквы. Может, не вырезать? Поставить так - пусть останутся целые. пусть сгниют нетронутыми, выпуская бледные ростки из перепревших семечек. Все же, чертовски хочется спать...
Хотела было написать про скаутский лагерь, но сил нет совсем . Потому что дурная голова рукам покоя не дала. И самой себе тоже. Легла в 4.12, встала в 6.50. Ненавижу понедельник. Зато глава удалась, так ее налево. Холодно. А день предстоит насыщенный. Работа, работа, дети, хор, загребучий бассейн, перевод. Боги, а я до сих пор не могу вытащить себя из неубранной кровати. Стыдно. Вчера собирали листья в кучи, не разнесет ли их ветер? Немеет рука, хочется спать.
Обнимала, целовала, умывала водой,
Укрывала одеялом, согревала бедой,
Засыпала в обнимку, просыпалась одна,
Засыпала снегом из приблудного сна -
Женщина всегда она
Женщина...
Научилась драться за придуманную честь,
Научилась пить, когда хочется есть,
Научилась петь, когда нечего пить,
Научилась любить, когда незачем жить -
Женщина всегда она.
Научилась без слов различать голоса,
Научилась глазами побеждать глаза,
Научилась играть на рваной струне,
Покупать весь мир, не спросясь о цене -
Женщина всегда она.
Полюбила танцевать под звуки тишины,
Наглоталась яда от полной луны,
Разбила пальцы в кровь о стальную любовь,
Во всех рифмах заменила хрен на морковь -
Женщина всегда она
Женщина всегда она
Женщина всегда она, шуба-дуба-брейк-данс,
Женщина, forever женщина.
Ольга Арефьева. Женщина
Сегодня не так холодно, как было вчера. К утру градусник уверенно дополз до десяти, значит, есть шанс что к полудню красная полоска доберется до отметки «»20». Я провожаю детей в школу. Старший сегодня едет в зоопарк - у них тематические занятия по наблюдению за животными. Мой крокодил выбрал хохлатую сойку. Я в душе посмеялась – сойки эти в больших количествах водятся у нас в лесу – только сыпани кукурузы на блюдце на веранде – тут же слетается целая стая, истошно галдя и отпихивая досужих белок. Стоит ли ехать за этим в зоопарк? Да, конечно. Потому что там пингвины и черный носорог. И сова, которую никогда не видно, потому что днем она прячется в своем незаметном домике. Я, как бешеный любитель сов, каждый раз, когда отпрыски вытаскивают меня в этот несчастное обиталище замученных, хоть и не слишком, животных – не люблю зоопарков, если честно, но, ясный перец, детям это фиолетово, - пытаюсь снять сплюшку, но безрезультатно. Сын рассказывает неохотно – я вижу, что он недоволен. Интересуюсь, чем. Оказывается, его убивает куртка-авиатор, одолженная у младшего брата – собственная еще не приехала из магазина, а на дворе, меж тем, холодно. За куртку его поддразнил какой-то приятель.
- Мама, я пойду без куртки. Он будет мне кланяться!
- Он будет тебе – что?
- Кланяться. Потому что я - капитан.
- Солнце мое, сделай ему в ответ реверанс.
- А что это – риверданс?
- Ну хорошо, отдай ему часть. По-скаутски, как там у вас. Сделай под козырек. Скажи, что ты водишь самый крутой истребитель в мире.
- Но ведь это вранье! Я же не пилот.
- Это шутка. Он подшучивает над тобой – подшути над ним.
- Но мне не смешно. Мне это не нравится…
И мне тоже. Я не умею шутить. Я всю жизнь воспринимаю всё слишком серьезно, даже то, что не стоило бы. Милый мальчик, тебе не в кого уметь хохмить – твои родители – самые большие зануды на свете. Но лучше бы тебе научиться. Если относиться к себе без чувства юмора – неизбежно станешь предметом насмешек. Итак – куртке – быть. Сын не убежден. Он тащится медленнее обычного – почему каждый раз, когда я подгоняю мальчишек – они сразу ползут, как черепахи? Парадокс. Вот на парковке они всегда бегут под чужую машину быстрее ветра. Наконец сплавляю их в школу. Собака привычно рвется с поводка – в кустах три дня назад она, как обычно, почти поймала кроля. Это «почти» изматывает ее, как зубная боль. Она сердится на меня и возмущенно брешет, пока я не утаскиваю ее за поворот.
Вчера на траве я заметила изморозь. Телефон я забыла и досадовала – что не смогла снять этот первый робкий штрих грядущего. У нас всегда - «зима близко» Как и положено по статусу. Мы на севере – где ветра дуют даже летом, где холод длится пять месяцев, откуда в августе бегут все колибри, оставляя позади себя только ворон, воробьев и кардиналов. Гуси и казарки уже убрались – проносясь мимо нас из не столь далекой канадской земли вперед – на юг, туда, где сейчас – весна.
Сегодня ничего такого нет, воздух едва холодит щеки, – и начинающийся день лёгок как перо у ангела в крыле. Я выспалась – легла в десять, проснулась в пять, написала маленькую смешную главу. Все выходило небрежно, без усилий, само собой. Вчера было все
Воин ничем не гордится,
Воин ничего не стыдится,
Воин знает, где путь, потому что слушает силу,
Воин ничего не решает, потому что всё решено.
Вильгельм Телль всегда попадает в цель,
Вильгельм Телль никогда не садится на мель,
Вильгельм Телль один ложится в постель -
Вильгельм Телль.
Ольга Арефьева (Ковчег) - Вильгельм Телль
Сегодня я просыпаюсь за пятнадцать минут до будильника. На часах – 6:32. Я сплю без снов – все мои смутные видения заранее отображены на бумаге. На виртуальных листах текстового редактора – и песок, и море которого я всю жизнь боялась, чужая драма в которую я за последний месяц так вросла всеми тканями и корнями, что когда по вечерам у меня за мытьем посуды начинают дрожать руки – я знаю – моему герою хочется курить…
6:32 – это значит, что у меня есть время прочесть то, что я написала с вечера, сырой текст, зависший где-то между двумя железяками, моими мозгами и интернетом. Я еще не обрезала пуповину – и теперь кожей чувствую, как он дышит, потягивается, ворочаясь в своем сладком младенческом сне. Для того чтобы вникнуть в собственную писанину, я начинаю читать с предпредыдущей главы – попытка номер 2. Вчера я палкой выгнала себя спать – после полуночи время течет так незаметно, что, когда бросаешь взгляд на часы думая, что разглядишь мелкую стрелку где-то межу единицей и двойкой, с удивлением обнаруживаешь ее предательскую тень на цифре «четыре». Если лечь в полпятого и встать в полседьмого – весь день пройдет как чужой ночной кошмар – первая половина дня на лихорадочной дрожи непонятно откуда берущихся ресурсов – а после четырех пополудни неизменное впадание в коматоз, когда все вокруг начинает стираться и рябить, и приходится надевать очки только для того, чтобы налить детям сок, не проливая его мимо кружки. Вчера я легла в два. Это было неплохо для ночи понедельника. Вторник был сладким днем – никаких бассейнов, детских секций, никакого пения – только обычные рутинные ковыряния и писанина. Я не успеваю-таки добраться до свеженаписанной главы, оставляю ее посапывать на собственной подушке и спешу к младшему сыну – он уже недовольно кричит из своей комнаты что напротив моей: «Мама, мама! Бульдильник!!!» Я захожу к нему – в комнате полутемно и я вижу на светлой постели только силуэты – уютно устроившийся под двумя одеялами мальчишка –( уже октябрь и по ночам снаружи доходит почти до нуля, хотя вроде бы лето еще тут, и мы только что слили наш каркасный бассейн, потратив все выходные на его промывку от песка и иголок и подготовку верного друга к зимней спячке) и ползущая к нему сонная собака, что всю ночь спала в изножье кровати, охраняя моего мальчика от монстров, что подстерегают его в темноте. Я сажусь рядом – и оба, отпихивая друг друга лезут ко мне обниматься – рыжуха целует меня в нос и сворачивается клубочком у меня подмышкой, а мой твердый орешек, беззастенчиво укладываясь торсом на собаку, тянет меня за шею – я чувствую молочный запах его волос, слаще которого для матери нет ничего на свете – и тут же начинает без всяких предисловий свою бесконечную историю, куда, в зависимости от настроения и времени суток, попадают те или иные обожаемые герои – кролик Питер, обезьянка, удав и попугай, Чебурашка и Гена и вечная любовь – старуха Шапокляк. Я рассеянно слушаю как он переходит с английского на русский, потом обратно – его недавно прорвавшаяся речь не успевает бегом мысли– а в этой упрямой, светлой голове накопилось за эти годы так много того, что нужно рассказать…В комнату, шлепая босыми ногами входит старший сын – он уже поднялся снизу, где спит в отдельной комнате напротив спальни отца – и теперь готовит завтрак. «Мама, я не могу достать творог» Я встаю, целую младшего в макушку. Собака недовольно сопит и сворачивается в еще более тесный пончик – где там морда, а где хвост в полутьме не видно. Перед уходом зажигаю лампу – хотя в этом нет нужды – в предрассветном сером свете все предметы уже различимы, и даже начинают проявляться цвета, словно на фотографии, что плывёт в едкой жидкости химикатов: красный, белый, зеленый. Монстры за окном затаились до вечера – они боятся восхода солнца и никогда не тревожат нас по утрам.
Привычный сумбур – завтрак, время: «Уже 7:28, о чем ты думаешь? Быстро в ванну» Мужа нет дома – он умчался до зари, чтобы успеть на виртуальную межконтинентальную телепортацию – «Запад-Восток». Так что бегать и разгонять мальчишек по ванным приходится самой, в процессе судорожного заскакивания ногой не в ту штанину. Не глядя причёсываюсь – недокрашенные рыжие лохмы режут мне глаза, я отвожу от зеркала взгляд. Осталось терпеть два дня – потом мои несчастные волосы прогонят еще раз через адскую процедуру химической атаки, и я наконец получу свои белые пряди, как раз к Хэллоуину, - впору изображать злодейку-похитительницу далматинцев из детского мультика.
На этот раз не опаздываем. Старший – красавец-мечтатель - (когда я смотрю на него не перестаю задаваться вопросом – как это у меня получилось создать нечто настолько совершенное, что у самой
Настроение сейчас - самое предутреннее
Я сам себе и небо, и луна,
Голая, довольная луна,
Долгая дорога, да и то не моя.
За мною зажигали города,
Глупые, чужие города,
Там меня любили, только это не я."
Аукцыон – Дорога
Будь мне горькой луною
В забвении утреннем. Будь.
Я измотан виною. Все тускло.
Как пройденный путь.
В этой гонке на время, увы,
Проигравшего нет.
Победившему -выстрелом в темя
Холодный рассвет.
Будь же нынче. Не требуя славы и боли,
Объятий и рук
Как светило - утоплена в воле,
И пройден наш круг.
С каждой ночью ты таешь,
Ты прячется в памяти тень.
И проносятся образов стаи
По кружеву вен
Появись на мгновенье, -
Рассветным виденьем, луна!
Я до звона в ушах в откровеньи
Нуждаюсь. Темна
Твоя плоть. Я до рвоты готов
Тебе петь
Нам не надобны квоты,-
Сидеть на молу и смотреть.
Будь последней! Ты в списке одна
На кленовом листе
В предрассветии мне не до сна, -
Я молчу на кресте
Всех непрожитых снов, полувзлетов,
Дрожанья ресниц...
Под крылом самолета - луна.
Ты подольше мне снись….
[605x700]