а это сформулировано. это мой дар и мое проклятье - ебучее обоняние. которое не притупляется даже спустя 20 лет курения. я знаю и помню, как пахнут люди. и это еще задолго до прочтения парфюмера, тем более, просмотра фильма. весьма дерьмового, кстати, сделанного людьми, не имеющими понятия, о чем они говорят.
а если люди еще приправляют себя парфюмом или чем-то другим сильно пахнущим, а потом это встречается, меня триггерит.
поэтому одну куртку мне хочется сжечь, а другую засунуть себе в мозг.
поэтому иногда в метро я выхожу из вагона.
хотя спустя столько лет откуда люди берут этот парфюм, который не выпускают лет 15? без понятия.
поэтому некоторыми своими парфюмами, которые я так люблю, не пользуюсь, потому что так пах какой-то период жизни.
поэтому спустя 3 года я все еще чувствую запах пожара у мамы в квартире, а она нет.
поэтому обожаю запах скипидара, растворителя, маслянных красок, лака и тд.
поэтому вопрос: сжигать ли нахуй новую куртку?

Снится зима, свадьба, троллейбусы, люди в красных и серебристых одеждах.
Вокруг осень, слякоть, раскисшая почва, эти вечные дожди и печали. Ёбаные болезни.
Греет очередной какао, очередной Евгенидис, очередная польская вафля без глазури, некоторые мысли.
Кот развалился на кедах.
Приятно заглянуть куда-то в прошлое. Буквально на два-три фото. Словно глоток свежего воздуха. Ааааапп — и обратно.
Хочется написать письмо, запись в дневник, какой-то рассказик. Что-то в духе Бротигана
Кажется, совсем разучился писать — то есть: брать ручку с синими чернилами, линованную бумагу; брать мысли и как-то извлекать их из себя.
Вода стала совершенно противной на вкус. Будто бы я Тору Окада и осталось лишь найти пересохший колодец.
Но я сделал слишком многое, чтобы мы больше никогда не встретились.

кажется, сформулировала.
никому, кроме меня, это не нужно, но мне было нужно понять хоть что-то.
я не люблю врать, но делаю это лет с шести. помню первый обман: «ты выпила кефир?» «да»
с тех пор и вру.
играю, делаю вид, кривляюсь, неважно.
даже с самыми близкими друзьями.
тебе я не вру.
ни в переписках, ни в разговорах, ни в поведении.
у меня даже не возникает мысли начать обычную программу «веселый человек». я просто я. а это скучный персонаж.
я просто я только сама с собой, и то не всегда. была с папой, пока он не заболел.
с животными.
и с тобой.
хотя, казалось бы, должно быть наоборот, обычно хотят понравиться, как-то впечатлить, рассмешить.
безусловно, это тоже есть, точнее было. в переписке можно рассказать прикол, можно вслух рассказать. но в остальное время быть собой. а я давным давно забыла, кто я.
все время нужно спасать, помогать, решать. помогу, спасу, решу. но вот это ровное состояние, когда ты не один, я в последний раз ярко помню лет дцать назад, когда сижу читаю на кухне, заходит папа: «че, изба читальня у нас? чай будешь?»
и с тобой оно есть.
так себе объясняю хотя бы процентов десять, может быть, двадцать-тридцать, почему эти чувства не проходят.
ты все равно всегда выбираешь сначала себя, потом уже другого.

ну и не смогла.
я же не думала, что все еще так могу. не подозревала.
видимо, мозг все-таки ненавидит сам себя, раз так себя ведет. стремится воспламениться, утонуть, еще как-то убить тело, в котором он живет.
я мало что в жизни не могу контролировать, но это не могу. ни мозгом, ни телом, ничем блять не могу.

[700x525]

Дядя умер. Дядю нашли на каких-то окраинах в каком-то полузаброшенном здании. Или просто в заброшенном. Нашли не дядю, конечно, а его труп. Дядя давно и много пил и шатался где придётся, по таким местам, которые лучше и не описывать. Я там был. Мне бы не хотелось побывать там снова. Дядя перенёс какие-то там операции, выходил из окон, ночевал без одежды на мёрзлой земле. Орал. Видел призраков и говорил с ними и о них. Катался по земле. Иногда дядю забирали и держали в какой-то областной психиатрии, но всегда отпускали. Пальцы на дядиных руках все были скрюченными да и сам дядя под конец жизни походил больше на живого мертвеца, на зомби, чем на человека. Теперь он реально мертвец. Такие дела.

У меня есть фото дяди, снятые в семьдесят каком-то году. Чёрно-белые. Зенитовские. Там зима и там дядя с другом упражняются на турнике у дома, а затем бегут купаться в море. Посреди снегов и льда. Дядя в юности занимался боксом, пользовался иностранными одеколонами и имел прекрасную подборку зарубежных пластинок. И Queen были там, и Boney M, и Kiss. Он даже фотографировал эти пластинки на фоне всё тех же снегов. А комнате у его отца тогда стояла пижонская Radiotechnika — вертушка, усилители, кассетная дека и пара полочных S30.

Ещё у дяди был эрдельтерьер. Когда собака умерла, дядя уже спился. Он пришёл к нам за санками, чтобы вывести труп и похоронить. Посреди тех же льдов, в том же снежном безмолвии. Дядя тогда сильно плакал. Санки были мои, на них я гонял с горок и обрывов. После трупа собаки я к этим санкам не прикасался.

Иногда дядя заваливал к нам в пьяном угаре, чтобы переночевать и поесть. Когда было холодно. Бесило, если в тот момент шли Секретные материалы и я из-за дяди пропускал серию.

Теперь я стою, а дядя лежит во гробу и гроб выглядит так, как будто на дворе не две тысячи двадцать пятый, а восемьдесят восьмой. Глаз у него как будто подбит. Жарко — как летом. Церемониймейстеры похорон никогда не говорят "до свидания", они говорят "прощайте". Я стою, оперевшись на ржавую оградку какого-то мальчика (1977 — 1985) и гляжу на похоронных рабочих, перекидывающих кучку земли с одного места на другое.

Вчера моросил дождь и сверкали молнии. Часто и долго. Ветра совсем не было. Душно. Я думал о дяде и о той кучке земли. О санках и о турнике в заброшенном саду. В том самом саду, который он полностью успел расчистить за прошлое лето. И который опять, спустя всего год, превратился в заброшенный сад.

Иногда жизнь делится на до "В прошлом году в Мариенбаде" и после.
Иногда — вообще никак не делится

я должна решиться и сделать это. собрать остатки сил. не верю, что смогу, но нужно.

если одна музыка, то это пластинка "async" Рюити Сакамото
если одна книга, то "Мастер и Маргарита" Булгакова
если одно кино, то, наверное, "Сталкер" Тарковского
если картинка, то снежный Брейгель
если еда, то лучше кофе
если один человек, только лишь один человек во вселенной, то это ты
if one music, then it's the record "async" by Ryuichi Sakamoto
if one book, then "Master and Margarita" by Bulgakov
if one movie, then probably "Stalker" by Tarkovsky
if a picture, then snowy Bruegel
if food, then better coffee
if one person, only one person in the universe, then it's you
音楽なら坂本龍一のレコード「async」
本ならブルガーコフの「巨匠とマルガリータ」
映画ならタルコフスキーの「ストーカー」
絵画なら雪景色のブリューゲル
食べ物なら美味しいコーヒー
宇宙でたった一人の人間なら、それはあなた

Из того, что про август: вечный балтийский, ненаписанные письма и незаписанные записи, работа, работа, дождливые дни, душные ночи, свадьба — где-то посреди древнего леса и всё как положено: с надрывом, пьяненькими и поножовщиной. Долгие-долгие дороги. Когда-нибудь и мы с тобой вернёмся домой. Я видел фейерверк, видел трактор, видел рельсы у моря. Всё это гудело, щебетало и рассказывало свои истории. Я купил светлые брюки за шестьсот рублей и тёмные джинсы за триста. Ещё по небу плывут такие облака, будто бы мы теперь в сентябре. Это вечное — подгонять время. "Лишь бы пришла зима и замела всё это".

Я ещё с тобой, ещё живу и телеграфирую. Стоит ли желать о чём-то другом?!
[700x525]

три дня клеить с ней обои и ни разу не поругаться
[700x525]

Смотрю на телефон. Весь он такой яркий: трубка, шнурок, кругляш набора номера и вписанные в него цифры. Вот интересно — телефон. Если он подключен к сети, то это значит, что где-то там под землёй летят от меня к тебе провода и значит, что бы хоть как-то худо-бедно с тобою связаны. Кое-как соединены. Нужно лишь знать секретный код — твой номер телефона. Или вот, например, компьютер. Тоже подключён в сеть, и тоже летят провода. Можешь написать мне длинное письмо, и я прочту. Без проводов мне как-то гораздо сложнее улавливать.

Где-то рядом поселилась цапля. А может просто заглядывает в эти края на охоту. У нас тут хорошо: ручеёк, утки.

Лето проходит. Читаю про Карамазовых. Пью воду. Что-то обещаю себе, и, вроде бы, что-то делаю. Представь — раз — и потом будет снег. И мы будем иногда выбираться к морю, а потом лежать дома, пить кофе и поглядывать на провода, так никуда и не подключённые.

[700x525]

Таким я и помню настоящее лето, лето детства и юности — дождливое, прохладное.

Когда начинало моросить, мы открывали дверь, ведущую в общий коридор, придавливали её кирпичом, чтоб не закрывалась или попросту снимали с неё пружину, доставали стулья и карты. Реже — шахматы. Иногда, сидя в своей комнате, я часами вглядывался в то, что происходило за окном — там, на улице, или заваливался на весь день с книжкой на диван.

А сейчас мы несёмся в маленьком дизель-поезде на три вагона на перегонки с огромной, наплывающей на нас с моря грозовой тучей. Смеркается. А потом сверкает. Где-то позади остаётся всё-всё. Городок у моря, маяк, мягкие обои и дворовые коты. Детство. Книги о любви. Высокие травы, которые никогда не скашивали, и в которых мы делали свои коридоры и лабиринты.