Второе письмо к Виктору Голышеву
Старик, давным-давно из Ялты
я написал тебе письмо
в стихах и с кучей разных «мо».
Оно, как после намекал ты,
тебе понравилось. Позволь
попробовать на новой почве.
Посланьями при нашей почте,
пожалуй, не набьешь мозоль.
Начнем, благославясь. Апрель,
все тает, набухают злаки.
Кругом шерифы, кадиллаки,
Америка al naturel.
Как ни щипли себя и как
ни дергай поредевший волос,
звезд комбинации и полос
над банком убеждает зрак,
что это — явь. И наяву,
почти привыкнув к перемене,
я ботаю на местной фене,
вожу автомобиль, живу.
А ежели что-либо здесь
и снится мне, то это чаще
всего разрозненные части
каких-нибудь красавиц, смесь
лиц, улиц, разных коллонад —
то Венской Оперы, то Биржи
(к чьим прелестям ты много ближе
и, в некотором смысле, над).
Вообще же, перемена мест
(другие стены — сны другие)
есть усложненье ностальгии.
Что до меня, I do my best
под одеялом. Я, старик,
сплю долго и считаю лично,
что сны переменить логично,
переменивши материк.
Назвать Америку страной
контрастов можно лишь из башни
слоновой — или же за башли,
обмакивая ручку в гной.
Ну что Америка? Она,
посмотришь если беспристрастно,
суть продолжение пространства;
как, впрочем, всякая страна.
Так жизнь любая, жизнь вообще
(старик, предвижу возраженья)
есть тоже форма продолженья,
но только Времени. (На «ще»,
старик, есть рифмы, но искать
их скушно. Не с моим надломом!
Второй час ночи. Чаю с ромом
заделаю сейчас — и спать.
_______________________
Чай с ромом! Не хватает свеч
и камердинера! В двадцатый
век это кажется цитатой
из классика. Но это — вещь
нормальная в U.S. Бутыль —
три доллара и тридцать центов.
Дают в кулек. Поскольку церковь
настаивает.(Сказка? Быль!)
Чтоб русский пил Аи, Шабли,
Шато-Лафит, Бордо, Мартели,
нужны кареты, царь, дуэли
иль пребывание вдали
от стен Отечества. (Но, бля!
ром есть в Москве! Старик, попробуй:
не для того, чтоб быть Европой,
но полльзы организма для).
Американский полдень. Свет,
в итоге совладав со шторой,
находит автора, который
с мучнистой мордой, неодет,
сидит перед большим столом
и, пальцем ковыряя в ухе,
следит за поведеньем мухи,
что охмуряема стеклом.
А за стеклом, старик, U.S.:
салуны, танки, фермы, негры
(хотя и действуют на нервы,
они — единственные без
ну, этой… примеси). На круг,
здесь больше мейеров, чем смитов.
И потому антисемитов
поменьше — но пархатый Брук
свою фамилию с двумя
«о» пишет: корчит англо-сакса.
На днях я был готов уссаться:
Сульцбергер — Солсбери. (На «мя»
есть рифмы, но искать их лень.
«Стоймя» и «окромя», к примеру.
Хуй тебе в жопу, маловеру!)
Но — поздно. Завтра тоже день.
_______________________
Тут приезжал один бабец.
Блондинка. Прелесть Родом с Кубы.
(Ты ждешь, конечно, рифмы «губы».
А подержаться за конец
не хочешь?) Потому письмо
прервал я на похабном звуке.
Прости. Как говорится, руки
не доходили. Но само
ее явленье лишний раз
доказывает: для чучмека
U.S. — желаемая Мекка.
И в сем калейдоскопе рас
когда бы кто-нибудь внедрил
(без Октября и толковища)
республики, то вышла б тыща.
Плюс — автономия педрил
и ковырялок. Тут, старик,
двуснастным самая малина.
Врубаешь ночью телек, и на
экране колоссальный крик
об ущемляемых правах.
Старик, здесь пед — правокачатель.
Ну, повернешь переключатель,
а там… ну, если в двух словах,
Ромео и Джульета, но
в очко толкают в черном гетто.
Потом их расчленяют где-то.
Буквально. И конец кино:
конвейер сосиски подает,
нормальные на вид, свиные.
Такое здесь кино. Иные
проводят ночи напролет
у телевизора. Я сам
был пленник этой поебени.
Но есть и польза: учит фене,
и не по дням, а по часам.
Когда бы уложить я мог
Америку в два русских слога,
я просто написал бы: МНОГО.
Всего — людей, автодорог,
стиральных порошков, жилья,
щитов с летящим «Кока-Кола»,
скайсрэперов, другого пола,
шмотья, истерики, жулья.
От этого в глазах рябит.
Тут нет смиряющего ГОСТа.
Когда несешься по Девяносто
Четвертой Интерстэйт на speed
под восемьдесят пять — миль в час
(вовек мы, рашенс, не усвоим
эквивалент), а справа с воем
летит междугородний bus,
а слева трейлер волокет,
вихляясь, новенькие кары
в три яруса, и всюду фары,
а сзади, наседая, прет
рефрижиратор, и нельзя
прибавить: перед носом жопа
газгольдера, и — брат потопа —
дождь лупит по стеклу (на «зя»
есть рифма, безусловно, но
хуй с ней), и на спине рубаха
мокра не от дождя — от страха,
— то в мыслях у тебя одно:
Кранты. Куда глядит Творец?
Иль он перевернул бинокль?
Что здесь проговорил бы Гоголь:
«Эх, тройка» или «Все. Пиздец.
Отъездился.». (Прости, Господь,
мне эту рифму, но что проще
чем мат для выраженья мощи
Твоей же, в сущности; и плоть
язвит он менее огня —
Тобой излюбленного средства
Свое подчеркивать соседство —
но все-таки прости меня.)
И если целым удалось
из этой вывернуться свалки,
ни о пол-банке, ни о палке
уже не думаешь. «Но, Ось,
о чем ты думаешь тогда?» —
ты спросишь. Старичок, о койке,
о жизни-хайке, смерти-гойке,
о том, что борода седа.
Вообще есть рифмы и на «лю»,
но, знаешь, в полвторого ночи
их муторно
Читать далее...