Это цитата сообщения checkoff Оригинальное сообщение

Посвящается Фриде и Николасу

Утренняя песнь

Как толстенькие золотые часы, заводишься ты любовью.
Шлёпнула акушерка тебя по пяткам – и дерзкий твой вопль
Занял место средь прочих стихий.

Эхо наших голосов – дань славному твоему прибытью. Новая статуя
Встала в музее убогом. Твоя нагота оттенила
Безопасность нас всех – и мы встали вокруг, равнодушные, словно стены.

Я – не более мать тебе,
Чем облачко, что мимо зеркала проплывает, в нём отражая свою
Неторопливую смерть от руки ветра.

Всю ночь мотыльковые вздохи твои
Мерцают меж плоских розовых роз. Я слушаю, просыпаясь:
В ушах шевелится далёкое море.

Крик – я срываюсь с кровати, этакая корова, в смешной, цветастой,
Викторианской ночной рубашке.
Разинутый ротик твой – чистый, как у котёнка. Квадрат окна

Белит, глотая, скучные звёзды. вот и попробуй теперь
Вести заметки:
Звонкие гласные вверх воспаряют, точно воздушные шарики.


и ещё пять стихотворений

я правда ощущал себя так - словно это меня вдруг не стало в твоем мире. Я не верил, отрицал, я спрашивал у всех, у кого мог - правда ли это. И когда убедился - меня вдруг как оглушило. Я был на работе, был уже вечер. А я мог только смотреть перед собой. В голове, впервые за долгие годы, вдруг стало так тихо, так пусто. Я пытался осознать, но каждый раз как будто коллапсировал внутри себя, и начинал по-новой. От пустоты внутри появлялось тянущее ощущение, мне казалось - ты еще так реален - что я вот-вот снова смогу на тебя взглянуть. Но это был свет уже погасшей звезды, и только.

Однако, в моем мире - я не мог материализовать порядок, где тебя больше бы не было. И даже сейчас, спустя много месяцев - думаю об этом, и чувствую себя невыразимо странно. Я помню, как тогда, давно - я был куда моложе, я не смог приехать на похороны к А., потому что я даже допустить не хотел возможности его... "отсутствия" в моем мире. И как потом видел его всюду и ощущал его, и чувствовал запах, слышал шепот... Не отпускал его совершенно. Кажется, и до сих пор так. Но факт твоей смерти мне показался еще более нереальным. В тебе было столько жизни, во мне было столько мыслей о тебе.
И я не мог ни с кем о тебе поговорить. Меня злили попытки. Мне перекрывало сразу глотку. Я голос терял сразу. И первые дни я даже не мог толком о тебе что-то думать, меня сразу глушило. А потом... - от А. у меня остались фото, шрамы, вещи. А от тебя фото и записи твоего голоса. И я скажу - эти записи голоса - страшнее всего, пожалуй. Как можно поверить, что кто-то умер, когда вот он, его голос из динамика, такой живой и обычный. И видеозаписи короткие в сообщениях... В какой-то момент - я туда рухнул с головой...
Теперь - теперь я могу сказать что-то тебе. Или о тебе. Хоть меня еще душат слезы. И я еще жду тебя во снах. Но я уже могу говорить с кем-то о тебе вслух. И мне очень хотелось написать тебе что-то. Что-то вроде глупого письма. Письма на ту сторону.

Прости меня, что тогда я закрыл глаза. Мне кажется, я МОГ остаться там с тобою.

Ты просишь не закрывать глаза. Твои ладони касаются моего лица, моего оголенного сердца. Твой голос струится внутрь, терпкий, игриво-бархатный... Но туманное зимнее солнце нещадно баюкает меня. Я смыкаю веки лишь на миг, и ...

Я закрыл глаза лишь на миг. И когда я закрывал их - я еще мог ощущать тебя, чувствовать все до последнего атома темной материи между нами. И ты был живым. Теплым. Реальным. И солнце ласково соприкасалось с моей кожей, и звуки жили в моих ушах трелями и перезвонами. И я позволил себе закрыть глаза лишь на миг... А когда я открыл их - мой личный список мертвецов пополнился. Солнце село, сумерки окутали каждый миллиметр пространства, даже внутри меня. В моих скулящих объятиях осыпАлись воспоминания о тебе, и было так совершенно зябко, беззвучно в мире. Я сидел и смотрел на свои пустеющие ладони, сквозь пальцы меня покидала последняя пыльца твоего присутствия. Я тоже взвыл. Сначала одними лишь мыслями. А затем - вязким собачьим воем я огласил тускнеющее пространство вокруг. 

Это было похоже на резкий и внезапный удар ножом, со спины, ровнёхонько между рёбер. И я не поверил сначала. Все обманывался, надеялся, это злая шутка, чья-то ошибка, нелепость, случайность, да что угодно в этом чертовом Сером Мире, но только не истина. Я еще мог дышать твоим запахом, я все еще слышал твой голос и, мог поклясться, чувствовал остатки живого тепла... Но реальность. Реальность - скалы, о которые так легко разбиться вдребезги. Горечь на языке, которая расползается, обездвиживает мысли, надежды. Кто из нас, раненных прежде, стал бы оспаривать это ее свойство...

Ты просил не закрывать глаза, там, в моем болезненном сне. Жена Лота не должна была обернуться. И вот я ошибся... Но разве не все ошибаются? Разве не в нашей, нечИстивой породе - вшита эта белая нить - о ш и б а т ь с я ? Разве не в том благость - прощать ошибки, допущенные по слабости и без злого умысла? Не мог бы ты?..Милый мой друг... Но склизкая, зловонная и бесцветная - реальность уже заструилась в меня через глаза. Скользила под веки, просачивалась к моему разуму. Ледяная, обжигающая, неправильная. Голодная до меня. 

 

_____

Ты просишь не закрывать глаза, роняя искрящиеся влажные капли на его лицо, на свои руки, тянешь к себе, кутаешь в тепло объятий, просишь остаться с тобой, не закрывать глаза, не поддаваться соблазну баюкающей темноты. Тусклое солнце влажно бликует в его зрачках, фокус все время теряется в них, он улыбается, но уже не тебе, уже куда-то дальше, глубже, как-то иначе, легче. Ты умоляешь - не закрывай глаза, останься со мной. Пальцы в исступлении и до бела впиваются в вялые плечи. Не закрывай глаза, останься. И собственный голос кажется ломким льдом, тусклым янтарным солнцем, блекнущим от безысходности. Ты обнимаешь крепче, словно можно нарушить законы физики и соприкоснуться на атомарном уровне... 

"Жена же Лотова оглянулась позади его, и стала соляным столпом"

Когда нечего почитать, это всегда угнетает. То ли потому, что я никогда не отвечаю на письма, то ли потому что они мертвы. Я всегда жду. Стою в книжных, просматриваю почту. Из-за лени, убеждения, что я уж точно написал достаточно, чтобы теперь только читать до конца дней своих. Но я ошибаюсь. Сколько угодно можно читать строки, покрывающие стены, вдоль которых обычно прогуливаешься, заблудившиеся среди ветвящихся теней, печатные буквы под ногами, бездонный (голубой, серый, чёрный) экран видеосвязи над головой, куда не посмотри, честное слово, мир полон рассказов. Может в этом и дело, молча наслаждаться, ничем не обнаруживая своё участие, своё несумасшествие, быть человеком слова, а не слов. Да и как и поверить самому, и убедить, а нужно ли это мне? Просто идти, этому-то за жизнь я научился — идти, пока не упадёшь, подняться и идти снова, как будто никогда прежде не падал.

Я буду писать, что обычно пишу, а ты читать, что обычно читаешь, ну и посмотрим, что получится. Обычно я пишу о каменной руке в полосе прибоя, о голове на руке, образующей маленькую пещеру, наполненную дыханием, и никто не видит сейчас, как я целую камни, об этом ты хотел бы почитать, и ты не сможешь остановиться, если начнёшь, мне очень жаль, я всегда относился с пониманием к ветру, волнам и бесчисленным вереницам глаз, закручивающихся между камней, ползущим по коже и раскрывающимися зачастую в самых неожиданных местах. Всегда. Ты населяешь собою небольшую пещеру, выносишь дерьмо и мусор, и приносишь наоборот: цветы, если найдёшь, а где ты найдёшь цветы, песни, кроме дыхания зачастую вой, но не страх и не гнев, ты зовёшь тех, кто никогда не откликнется. Целый день собирай то, что нравится, а ночью стань тем, кто нравится сам.

Да, в этом беда сокровищ, которые находишь, они липнут к рукам и переливаются красиво на солнце под взглядом ревнивых хозяев, похожие на доверчивых детей, только и ждущих оклика родителей. Сколько рук нужно Денису Григорьеву, чтобы оставить по одной каждому затаившемуся и прячущему за спиной под внимательным взглядом, сколько паутин тащить сквозь ночь потом, улыбаясь, как бы сильно ни побили тебя, знай, это окупится в любом случае, побитый до синевы ночи и небольшой блестящей улыбки, кровожадной радости, да, нет на свете преступлений, на которые ты не пошёл бы ради радости.

Между двух хлещущих мутных потоков
Кисти из камня, твоя и моя
За облаками уплывают по небу прочь
Документы и деньги

Там где прошло стадо синих слонов
Люди, которые никогда больше не сядут в трамвай
В трещинах стен, в лицах прохожих переливаясь
Танцует на солнце родник

Я тоже больше не пишу стихов
Приятный день раскинулась дорога
Приятно сознавать
Что там за горизонтом ты
Конечно есть деревья и машины
Они едят меня я их
Всё всех устраивает в нашем муравейнике
И даль и скорость
С которой ты в дали той можешь оказаться
Я тоже больше не пишу стихов
Не больше чем обычно а обычно
Я не пишу
Теперь
Давай представим на секунду
На две чтобы начало и конец
На три секунды чтобы середина
Что пишут все и вот ну и не только
Не только пишут но читают вслух
Всё время постоянно без запинки
Нам прямо в уши
По капельке просачиваются в мозг
Стекают в сердце и стреляют
Мгновенно далеко
И кроме слов тебя не остаётся
Я тоже больше не пишу стихов
В смысле я понял ну ты понимаешь

(Здравствуйте. Приснился мне сон на море. Будто бы всё наше руководство в тайне от широкой общественности практикует буддийскую медитацию. И кресты на церквях на самом деле двойные дордже).

Приснилось мне, будто в свободном доступе для анонимного скачивания доступна игра для желающих участвовать в военной операции, и будто бы сам президент надиктовал для неё закадровый текст.

На экране компьютера увидел я во сне стену дома и балкон на ней, и человека на балконе, целящегося в меня из автомата, и будто бы в наушниках у меня знакомый голос спокойно начал:

— Здравствуйте, дорогой анонимный пользователь. Продукт, который вы используете, был произведен в рамках подготовки населения к военной операции и предназначен для широкого диапазона граждан, с целью определения степени пригодности к боевым действиям в условно-городской среде...

Я быстро нажал я несколько раз на гашетку, человек на балконе скорчился от боли, и текст в наушниках изменился:

— Замечательно, — произнёс он, однако сам, судя по голосу, никакой радости по поводу моих действий не испытал. — Теперь давайте усложним условия...

Камера чуть отъехала назад, и я увидел ещё три балкона с ещё тремя людьми, целящимися в меня из автоматов, и так же бодро три раза подряд выстрелил.

— Отлично, пользователь, — всё так же скептично продолжил голос, — однако, успели ли вы заметить, что только двое из целящихся в вас на самом деле держали в руках автомат?

Параллельно с тем, как он произносил эти слова, на балконы успели выйти несколько новых людей, а я успел произвести ещё несколько выстрелов.

— Дорогой Денис, — произнёс голос, — вы должны быть более внимательны. Если бы эти действия были произведены вами в реальности, Денис Григорьев, не обошлось бы без невинных жертв. Например, у одного из только что погибших был автомат, однако его заклинило, и человек, секунду назад целившийся, чтобы убить условного пятигорчанина Дениса Григорьева 1976 года рождения, на самом деле уже отбросил оружие и, подняв руки, собирался опуститься на колени, прося о пощаде...

Новые люди продолжали появляться, и я продолжал стрелять, каждый раз желая, но не в силах остановиться, и под конец голос в наушниках с сожалением резюмировал отсутствие какой-либо готовности с моей стороны к исполнению военного долга.

— Но не отчаивайтесь, пользователь, не надо отчаиваться, — сказал мне он на прощание. — Это был интересный интерактивный опыт, не так ли? И благодаря ему вы и другие вам подобные прекратили убивать, — хотя бы на время, хотя бы у себя в голове. Удачи! И до новых встреч в интернете.

Валентин проснулся от звука будильника, и некоторое время лежал и слушал восхитительную музыку, которая всё не кончалась. Время покормить воображаемого кота. Валентин почувствовал жёсткий шершавый язык на руке, свешевшейся во сне с кровати. Он силой заставил себя сесть, поднял кота с пола, прижал к себе, не открывая глаз, и кот заколошматил лапами по груди, возмущённый таким обращением. Его не было дома уже третий день. Ливень тарабанил в окно. Кот всегда выбирал для прогулок дни с ужасной погодой.

Валентин был влюблён, так часто случается с Валентинами. Ещё у него были зелёные не желающие открываться глаза и совершенно ужасные русые волосы, каждый раз после сна напоминавшие голове садовой, что одним приглаживанием мокрыми руками в ванной (глаза по-прежнему закрыты) ей не поможешь, тут уже давно необходим профессионал.

Поднята рука, машина останавливается. Впереди кто-то упал на дороге, и нам предстояло объехать огромный труп. Экскаваторы уже принялись за работу, чтобы убрать хотя бы ту часть, что перегородила собой проезжую.

Когда гиганты умерли, то попадали кто где. Нам приходилось по полчаса стоять в пробках, хотя дорожные службы и работали, не жалея сил. Посмотри, по-моему у этого твоё лицо, сказал водитель. Да ну, быть того не может. Мы смотрели, как трудится пригнанный башенный кран, со скрипом поднимая отделённую от тела голову. Это всё из-за бороды, надо полагать.

Многие принимают меня за кого-то другого. По мне, лучше так, чем наоборот. Самим собой я быть точно не хотел.

На третий-четвёртый день после смерти гиганты оказывались легче пёрышка. Обычный пикап с цепью, немного побуксовав, мог с лёгкостью подвинуть мешавшее проезду тело. Проблема состояла в том, что трёх дней у нас в запасе не было. Кран скрипел и тужился, рискуя свалиться сам. Многие останавливали машины по обочинам, чтобы идти пешком.

Спасибо, что подвёз, но здесь нам, похоже, придётся расстаться.

Когда во сне вы отплясываете в компании ослепительных гомиков в блёстках и полуголых индусов, улыбающейся молодёжи, смотрящей на вас снисходительно, но без вражды, на площади, которой в реальности не существует, вокруг полуразрушенного фонтана, засыпанного мусором, в свете прожекторов и мигалок пустых полицейских машин по периметру, поднимаетесь с одним из танцующих на второй этаж, чтобы перекусить куском похожего на смерть чёрствого хлеба, а праздник внизу за большими пыльными окнами всё продолжается, то понимаете, что эпидемия ковида, локдаун, всё это — подошло к концу, можно спокойно просыпаться и идти на работу, — в вашем подсознании всё будет просто отлично.

Все они погибли, и всё закончилось, как и не существовало. Речь пойдёт уже об их детях, о брате с сестрой внутри полуразрушенного дома, — а также о дневниках матери и фотографиях отца, скромном наследстве, оказавшихся в распоряжении этой едва совершеннолетней парочки.

Неподалёку от дома начинается лес с вырезанными на стволах глазами. Мальчик нашёл перочинный нож, видимо, принадлежавший отцу. Девочка нашла строчки в мамином дневнике: "Деревья на самом деле видят, эти глаза на стволах — наши с ним. Это глаза слепых".

Документы на дом, вложенные в дневник, были в полном порядке — в отличии от прохудившейся крыши, с наполовину сгнившей, наполовину провалившейся черепицей. По ночам можно было видеть звёзды над головой — и маленькую фигурку, раскачивающуюся, поблёскивая, от звезды к звезде.

И дом, и лес были пусты, ни вампиров, ни оборотней. Только анонимный лисий хвост махнул на прощанье мальчику, вышедшему покурить, — явно без всякого желания общаться. Дом, конечно же, был полон шорохов и стонов.

— Почему ты плачешь?

— Я вспомнил, как в детстве боялся темноты; теперь же в ней ничего нет. Все друзья, так пугавшие меня в детстве, ушли.

— Всё-таки не все: ты же видел паучка среди звёзд? Мама пишет о миллионах братьев и сестёр, кинувшихся врассыпную при первых порывах холодного ветра прочь от голодной, но. к счастью ослабленной родами матери, -- растопырив ручки и ножки, вращаясь в пустоте.

Словно музыка внутри гигантского пианино: это соль, а это фа, но пока звучали эти две ноты, половина жизни уже пролетела.

— Я лично, — зашептала фигурка, опускаясь сквозь ветви, почти что у самой земли, — никогда не грустил из-за расставаний. Если посмотреть внимательнее. — он приземлился не очень элегантно, сверзясь с метровой высоты, но тут же вскочил, отряхиваясь, — чем человеческое сердце отличается от паука, терпеливо ждущего очередную жертву в самом центре?

Осень снова схватила меня, в темном проулке сырого города, меж мусорными баками и кирпичными кладками. Глухим ударом по голове отправила меня в нокаут.
Я очнулся в подвале, втягивая ноздрями запахи плесени, пыли и безысходности. Было почти что темно, свет пробивался сквозь узкое грязное окошко под потолком. Было тихо, только вода шелестела по трубам, да где-то в стенах подвывал ветер. Мои руки и ноги не были связанны, но я точно знал что дверь наружу крепко заперта. Губы потрескались и закровоточили с горьким смешком на моём лице. Я облизнул клыки. Как я не пытался.., местная унылая Осень снова меня нашла и снова пленила. Я нашарил по осыпающимся стенам трубы с горячей водой и присел возле них, обхватив колени руками.
Я пытаюсь привыкнуть к темноте, вспомнить очертания этой подвальной комнаты. Я пытаюсь зайти подальше от берегов действительности, чтобы скоротать время в грёзах. Время до очередной миски, просунутой в заслонку снизу запертой двери. А в этой миске будет немного солнца. Но уж совсем немного.
И Осень снова захочет меня к себе приручить.

Мне нужно написать это. Выговориться, так сказать. Произнести это мысленно "вслух". Иначе чёрные мысли сожрут меня изнутри.

Я влюбился в тебя. Я резко упал в пропасть. Буквально, за пару дней, что мы все провели под одной крышей. И я мог бы истекать солнцем, но я кровоточу, ибо я провалился в пропасть того, кто принадлежит другому. Я рухнул с обрыва в человека, который не может принадлежать мне. И если я попытаюсь заполучить желанное - я стану не зверем, но омерзительным животным, гнилью. Я чувствую, как сжимается капкан на моей ноге. Я не могу мысленно уйти от тебя. Я не могу мысленно оторваться от твоих веснушек, родинок, мимических морщинок, несовершенств, крошечных шрамов, тугих тёмных локонов, от твоих пальцев. Я задыхаюсь внутри себя, когда вижу твою улыбку, слышу голос, смотрю эти фотографии, где мы стоим рядом, и в окружении еще шестерых, но мне тогда было разрешено поправить прядь волос у твоего лица, и ты так невинно улыбаешься в тот миг... так нежно, по-детски, и твои болезненно красноватые глаза в тот первый вечер... Я правда стараюсь. Стараюся лишь мысленно касаться твоей красоты. Не поддаваться чёрным мыслям, размышлениям о том, как ты в исступлении закусываешь губу, как сладок обжигающей горечью твой рот, как тепло...Я стараюсь, правда, клянусь тебе своими костями. Но я только что вышел из ванной комнаты, где разбил себе руки, стоя под горячей водой, и заставляя себя не думать о тебе там, где явно не стоит и воображать твоего имени. Я грязный, гнилой, я ужасный, отвратительный, я слабый... Я так просто позволил себе отравиться тобою, так наивно продал себя за твою непосредственность и доброту, нежность, неожиданную красоту, я опьянел за эти два дня, и все последующие, что мы пересекались.

Я задыхаюсь, соприкоснувшись с тобою взглядами. Но если же за твоим взглядом таится нечто ангелоподобное, то лучше уж никому не знать, что за моим. И я стараюсь держать себя в руках, этих самых руках, которые уже стягивает сукровицей. Мне нужно привести себя перед сном в чувства. Пойду, засуну руки под кипяток, а мысли опущу в воды забвения, хотя бы уж до рассвета. А завтра снова позволю себе увидеть тебя... Вас. Вместе.

Есть такая штука, как эмоциональное выгорание.

А я испытываю эмоциональное сгорание. Немой плачь над самим собой, над тем, каким был, и какого больше нет. Оскудевший словарный запас. Выцветшая фотокарточка в пыли, много лед назад затерявшаяся за шкафом.

 

Я вспоминаю себя. Вспоминаю себя с Тобою. И более живым, как тогда, я никогда больше не был, кажется.

Дети ночи, мы так наслаждались огнями улиц и звёздными маяками Космоса. Мы бороздили ночные притоны и города, как китобойные суда бороздят жестокие воды Атлантики. Мы умели дышать полной грудью и знали на вкус все алкогольные напитки, медикаменты и чужие безвольные рты. Мы знали себя, чувствовали себя, знали вкус собственной крови и собственной плоти. Мы чувствовали, и могли чувствовать Мир и его радости и печали, эйфорию и боль. Мы чувствовали Жизнь и Умирание, весь этот декаданс, всё угасание и гниение человечества, и, при этом, любили его... Внимали. И мы не терялись, никогда не терялись, всегда нам горел во тьме старый Маяк Чувств.

 

И вот теперь так пусто и опостыло внутри себя самого, будто покинутый город, стираемый временем каждый день с лица земли, зарастающий плющом и тишиною. Сорняками обыденности. Город, где солнце стирает краски с построек, выцветают витрины, все лампы покрылись пылью, патиной и мхом. И даже птицы перестали селиться тут... Эмоциональное сгорание и меланхолия. И я всё еще тут, не покидаю этого места, отшельник, кочевник, утративший смыслы. 

И ты. Воспоминания, как опустевшая квартира, где мебель, некогда антикварная и дорогая - обращается трухой, пожираемая термитами времени и, словно пылью, съедаемая тысячами лиц после. Я еще поднимаюсь в тот дом, порою, поднимаюсь по ненадёжной лестнице, где ступени грозят рухнуть во тьму, и утянуть меня за собою. Я захожу в покосившуюся дверь, но мало что узнаю уже. Больше слепая память тех ощущений. Привкус железа и горечи на языке. 

 

Я эмоционально сгораю, и нет никакой лампочки, которую можно было бы заменить. Предохранители никакие уже не подходят, а провода лишились обмотки и пожираются коррозиями. Я тлею из самого нутра. Тлею, еще вспыхивая порывами ветра. Но я сгораю. Как медленная смерть, которую я так долго приручал всеми этими химическими соединениями. Мне все ещё снится жизнь. Вкус ночного воздуха, сигареты, поцелуя, виски, проданного за веселье сна... Запах моря под утро, запах солнца на твоей коже, запах яблок, дорожной пыли, кровь на зубах, ощущение плоти под самыми когтями. Металл и кожа, мёд и плети. Эхо меня самого. Возможности, варианты, вероятности счастья, жизнь и звёзды ночного неба, россыпью в отражении диких глаз...

 

Мир кажется столь объёмным, когда ты не одинок

 

[700x466]