Это цитата сообщения checkoff Оригинальное сообщение

Влюблённый Замза


Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, он обнаружил, что у себя в постели превратился в Грегора Замзу.

Лёжа навзничь на кровати, он глядел в потолок. Глаза не сразу привыкли к нехватке света. Потолок казался обычным, повседневным, такой найдётся где угодно. Некогда его выкрасили в белый, хотя возможно – и в бледно-кремовый. Пыль и грязь копились, однако, годами, и теперь он больше напоминал цвет скисшего молока. Никакого орнамента, взгляду не попадались никакие его черты. Он ничем не противоречил, ничего не сообщал. Выполнял свою структурную функцию и не притязал ни на что большее.

В одной стене комнаты было высокое окно – слева, но штору с него сняли и через всю раму заколотили изнутри толстыми досками. Между ними оставили горизонтальную щель шириной в несколько сантиметров – намеренно или нет, оставалось неясным; лучи утреннего солнца проникали внутрь и отбрасывали на пол ряд ярких параллельных линий. Зачем окно так основательно забаррикадировали? Чтоб никто не забрался? Или никто (вроде него) не выбрался? Или надвигается сильная буря или смерч?

По-прежнему лёжа на спине, он, слегка вращая шеей и глазами, осмотрел всю остальную комнату. Никакой мебели не увидел, помимо кровати, на которой лежал сам. Ни комода, ни письменного стола, ни кресла. На стенах ни единой картины, часов или зеркала. Не было даже светильников. Да и на полу – ни ковра, ни дорожки. Лишь голое дерево. Стены оклеены обоями со сложным узором, но старыми и выцветшими, поэтому в слабом свете почти невозможно разглядеть, что это за узор.

Справа от него располагалась дверь – в стене напротив окна. Латунная ручка местами поцарапалась. Похоже, эта комната некогда служила обычной спальней. Однако теперь её лишили всех признаков человеческой жизни. Посреди комнаты осталась только эта одинокая кровать. И на ней не было белья. Ни простыней, ни покрывала, ни подушки. Лишь голый потрепанный матрас.

Замза понятия не имел, где он и что ему следует делать. С трудом осознал лишь одно – теперь он человек по имени Грегор Замза. А это он откуда знает? Быть может, кто-то ему нашептал об этом на ухо, пока он спал?

Но кем же он был, прежде чем стать Грегором Замзой? Чем он был?

Впрочем, стоило ему задуматься над этим вопросом, как сознание потускнело, а в голове зароилось нечто вроде чёрного столба мошкары. Столб становился все толще и гуще, подкрадываясь к участку его мозга помягче, непрестанно жужжа. Замза бросил эту затею. Глубокие мысли оказались для него в ту минуту непосильным бременем.

Так или иначе, теперь ему предстояло научиться двигаться. Нельзя же вечно лежать, пялясь в потолок. В такой позе он слишком беззащитен. Нападут на него враги – да хоть те же хищные птицы – и шансов выжить никаких. Для начала он решил пошевелить пальцами. Их было десять – длинных, приделанных к концам рук. Каждый оборудован сколькими-то суставами, и управлять ими оказалось совсем непросто. К тому же все тело его онемело, словно его погрузили в липкую плотную жидкость, поэтому передать усилие конечностям тоже оказалось трудно.

Тем не менее, закрыв глаза и сосредоточившись, после нескольких неудачных попыток он вскоре смог свободно шевелить пальцами. Пусть не сразу, но разобрался, как действовать ими вместе. Когда заработали кончики пальцев, онемелость, окутавшая все его тело, отступила. На смену ей, как тёмный и зловещий риф, оголённый отливом, пришла мучительная боль.

Не сразу Замза осознал, что боль эта – голод. Такое ненасытное желание пищи было ему внове – или же он, по крайней мере, не помнил, что нечто подобное переживал. Он как будто ничего не ел целую неделю. Словно вся сердцевина его тела обратилась в полую пещеру. Поскрипывали кости, сжимались мышцы, тут и там судорожно подёргивались внутренние органы.

Не в силах больше терпеть эту боль, Замза опёрся локтями на матрас и мало-помалу приподнялся. При этом несколько раз глухо и ужасающе треснул позвоночник. Вот так так, подумал Замза, сколько ж я здесь эдак пролежал? Каждая частица его тела громко протестовала против любой попытки подняться и вообще хоть как-то сменить позу. Но он, собрав воедино все свои силы, тянулся, превозмогая боль, пока ему наконец не удалось сесть.

Замза смятенно оглядел свое нагое тело, а что не было видно – ощупал руками. Какое же оно неуклюжее! К тому же полностью беззащитное. Гладкая белая кожа (покрытая неубедительным количеством волос), сквозь неё видны хрупкие синеватые кровеносные сосуды; мягкий незащищённый живот; нелепые гениталии невозможной формы; тощие и длинные руки и ноги (всего по две штуки!); тощая ломкая шея; громадная уродливая голова с путаницей жёстких волос на макушке; два абсурдных уха, торчащие по бокам, как пара морских ракушек. И вот это вот – действительно он? Способно ли такое несообразное тело, которое так легко уничтожить (никакого защитного панциря, никакого наступательного вооружения), выжить в этом мире? Почему он не превратился в Читать далее...

svetadorocheva.com




LOVE — это эротическая игрушечная книжка, сочетающая в себе поэзию, искусство и дизайн в своеобразный ménage a trois.

Книга состоит из 17 эротических стихотворений вольным стихом и иллюстраций, вдохновленных японской сюнга.

С этим надо играть. Книга разрезана посередине, а половинки можно переворачивать по отдельности, создавая множество новых эротических комбинаций: русалки, занимающиеся любовью с ангелами, театр в сочетании с цирком, куклы, замужние за демонами и т. д.

Стихи тоже смешиваются и сочетаются друг с другом, каждый раз создавая другое сочетание с новым смыслом.

Каждая иллюстрация сопровождается коротким стихотворением русского поэта Андрея Сен-Сенькова. Стихи написаны на двух языках — русском (оригинал) и английском переводе Эйнсли Морс.

картинки и стихи

видео: https://youtu.be/qnlUjQF5wm8?si=kaqC8rojMdH8yKWy

Нас не оглушит ветром нас не осыплет брызгами волна
Ударившись о скалы из бутылки не выпадет письма
О том что будем жить считая дни до встречи от бесконечности и до нуля
И встретившись мы даже не заметим что ненадолго прекратился
Счёт времени пустых бутылок слов унесённых ветром
Минут твоих во мне отдохновений залезем покачаемся в волнах
Обоих трусит ты прекраснее всего что видел я и что ещё увижу
От неба и до дна переплелись так удивительно что нужно эти два
Тела маленьких к друг другу подвести в огромном мире
Но для начала разделить на два вот встретились одни а вот другие
Объятия гомон смех мы все для всех и мы для всех чужие
Как жизнь и смерть подарки шлём издалека

царская тропа...

Ворота из серого камня,.............
Ворота из чёрного камня............
Плещется море, готово затопить.
Пустого человека на берегу........


коктебель
От камня начинается рука, и среди камней, ни разу никем не сжатых, она продолжается, к дёргающемуся среди камней одинокому телу, пытающемуся согреться, гораздо тоньше и тише самого маленького моря, синего языка, лижущего золотой пляж. Камень в руке, как точка опоры, ключ в часовом механизме, скручивающем морские течения и змеиные облака в два невыносимых глаза, пытающихся и смотреть и видеть одновременно, слишком маленьких и вовсе незаметных непроросших семян среди бесчисленных каменных бельм. Глаза для этого мира лишь маскировка и украшение, на ощупь ты куда как скорее найдёшь другие камни и сжимающие их тела. Оставь очки в пляжном кафе на столике, официант заберёт их вместе с твоим недопитым кофе. Бежит вода, кипит чайник на огне, песок залетает и кружит у хлопающей на ветру двери. Очки украсят собой рогатый череп на скелете, пляшущем среди воя в ночной степи. Пляски ночью и судороги днём. Сложно поверить, что человек один и тот же, однако, та же синяя волна, что катила солнечный свет вдоль пляжа, катит два скачущих по степи жёлтых огонька, и те же конечности, что отплясывали всю ночь под звёздами, сейчас пытаются зарыться в белую гальку, подобно пролитой воде найти свой особый счастливый путь к смеющимся волнам полуденного небытия.


судак
Я всегда вижу его сверху, как бы из окна второго или третьего этажа, когда ложусь спать, как если бы путешествовала в стеклянном доме на паучьих лапках, незаметно крадущемся за ним по улицам. Иногда, даже довольно часто, он задирает голову и смотрит прямо на меня, но меня не замечает. Когда целует свою девушку. Когда, в отсутствии других прохожих, начинает пританцовывать.
Задевая верхушки деревьев и вспугивая птиц, я следую за ним, иногда замечая сценки из параллельных жизней, протекающих в окнах настоящих домов неподалёку. Телевизор, работающий в пустой комнате. Блондинку, словно бы молящуюся на коленях перед окаменевшим мужчиной. Как флаги на ветру, дёргаются под неслышную музыку подростки.
Иногда я вижу себя со стороны, зависшую в небе не слишком высоко, в простыни, в зависимости от погоды, голубой или белой. Иногда окно подо мной начинает светиться таким туманным светом, и я понимаю, что ты совсем рядом с моей стороны стекла, недоумённо разглядываешь проплывающие внизу пустые улицы.

Это цитата сообщения checkoff Оригинальное сообщение

Мне повстречался старикан
В болотистой глуши.
Он нёс в руках два котелка,
Где плавали ерши.
Его спросил я без затей:
— Как поживаешь дед?
Но не достиг моих ушей
Его простой ответ.

— Я собираю пузырьки
Под мостиком у речки,
Потом кладу их в пирожки
И запекаю в печке.
А пирожки на берегу
Матросам продаю
И пробавляюсь как могу
На выручку свою.

Но размышлял я в этот миг
О корне из шести:
Как разделить его на пшик
И в степень возвести.
— Ну-ну, и как же ты живёшь? —
Спросил я старика,
По-свойски пнул его ногой
И ущипнул слегка.

— Да вот, брожу средь камышей, —
Он начал всё сначала, —
Ловлю на дудочку ершей,
Вытапливаю сало.
А производят из него
Помаду для волос:
Возни, скажу вам, ого-го,
А платят с гулькин нос.

Но я о гетрах размышлял:
Что будет если вдруг
Покрасить их в зелёный цвет
И выйти так на луг?
— Эй, как дела? ТЫ что, заснул?! —
Вновь задал я вопрос
И двинул в ухо старика,
Чтоб чепуху не нёс.

— Так и живу, — ответил дед, —
На отмели у моря
Я нахожу глаза сельдей,
Потерянные с горя.
Они на пуговки идут
Для платьев и пальто,
Но больше пенса за пяток
Мне не даёт никто.

В саду копаю я миног,
Белю салфетки сажей
И подбираю вдоль дорог
Колёса экипажей.
Перебиваюсь как-нибудь —
Похвастать нечем, сэр,
Но я бы рад за вас хлебнуть
Пивка бы, например.

Но я не слушал. Я почти
Додумал мудрый план,
Как мост от ржавчины спасти
Посредством винных ванн.
Я деда поблагодарил
За искренний рассказ.
Как горячо он говорил:
Готов, мол, пить а вас!

С тех пор, залезу ли рукой
Рассеянно в компот,
Иль попаду не той ногой
В башмак совсем не тот,
Или фантазия слегка
С пути меня собьёт, —
Я вспоминаю старика
Среди глухих болот.


(Льюис Кэррол в переводе М. Я. Бородицкой)

однажды дед максим залез в свои черновики, и ойухел
от количества недописанного

Это цитата сообщения checkoff Оригинальное сообщение

Посвящается всем вам,
в чьих натруженных, тёплых, полуденных
руках окажутся эти страницы –
где бы вы их ни нашли, –
чтобы вы помнили,
что мир тайно промышляет о вас,
действуя так, а не иначе.

пять первых стихов в сбонике

после того, как бросил курить, я так же бросил и писать рассказы (или наоборот? в любом случае, одно явно цеплялось за другое), но писать совсем сразу бросить не мог, и переводить стихи, в таком случае, показалась мне наилучшей из возможностей. усилий для того, чтобы писать, прилагаешь самый минимум, всю работу за тебя сделал поэт и гугл-переводчик, тебе осталось только отредактировать, и всё же иллюзия того, что ты что-то сочиняешь, тусклой масляной лампадкой продолжает освещать пещеру пустого черепа, медленно угасая. грешный мой язык. хрен вырвешь.

* * *

Это цитата сообщения checkoff Оригинальное сообщение

Посвящается Фриде и Николасу

Утренняя песнь

Как толстенькие золотые часы, заводишься ты любовью.
Шлёпнула акушерка тебя по пяткам – и дерзкий твой вопль
Занял место средь прочих стихий.

Эхо наших голосов – дань славному твоему прибытью. Новая статуя
Встала в музее убогом. Твоя нагота оттенила
Безопасность нас всех – и мы встали вокруг, равнодушные, словно стены.

Я – не более мать тебе,
Чем облачко, что мимо зеркала проплывает, в нём отражая свою
Неторопливую смерть от руки ветра.

Всю ночь мотыльковые вздохи твои
Мерцают меж плоских розовых роз. Я слушаю, просыпаясь:
В ушах шевелится далёкое море.

Крик – я срываюсь с кровати, этакая корова, в смешной, цветастой,
Викторианской ночной рубашке.
Разинутый ротик твой – чистый, как у котёнка. Квадрат окна

Белит, глотая, скучные звёзды. вот и попробуй теперь
Вести заметки:
Звонкие гласные вверх воспаряют, точно воздушные шарики.


и ещё пять стихотворений

я правда ощущал себя так - словно это меня вдруг не стало в твоем мире. Я не верил, отрицал, я спрашивал у всех, у кого мог - правда ли это. И когда убедился - меня вдруг как оглушило. Я был на работе, был уже вечер. А я мог только смотреть перед собой. В голове, впервые за долгие годы, вдруг стало так тихо, так пусто. Я пытался осознать, но каждый раз как будто коллапсировал внутри себя, и начинал по-новой. От пустоты внутри появлялось тянущее ощущение, мне казалось - ты еще так реален - что я вот-вот снова смогу на тебя взглянуть. Но это был свет уже погасшей звезды, и только.

Однако, в моем мире - я не мог материализовать порядок, где тебя больше бы не было. И даже сейчас, спустя много месяцев - думаю об этом, и чувствую себя невыразимо странно. Я помню, как тогда, давно - я был куда моложе, я не смог приехать на похороны к А., потому что я даже допустить не хотел возможности его... "отсутствия" в моем мире. И как потом видел его всюду и ощущал его, и чувствовал запах, слышал шепот... Не отпускал его совершенно. Кажется, и до сих пор так. Но факт твоей смерти мне показался еще более нереальным. В тебе было столько жизни, во мне было столько мыслей о тебе.
И я не мог ни с кем о тебе поговорить. Меня злили попытки. Мне перекрывало сразу глотку. Я голос терял сразу. И первые дни я даже не мог толком о тебе что-то думать, меня сразу глушило. А потом... - от А. у меня остались фото, шрамы, вещи. А от тебя фото и записи твоего голоса. И я скажу - эти записи голоса - страшнее всего, пожалуй. Как можно поверить, что кто-то умер, когда вот он, его голос из динамика, такой живой и обычный. И видеозаписи короткие в сообщениях... В какой-то момент - я туда рухнул с головой...
Теперь - теперь я могу сказать что-то тебе. Или о тебе. Хоть меня еще душат слезы. И я еще жду тебя во снах. Но я уже могу говорить с кем-то о тебе вслух. И мне очень хотелось написать тебе что-то. Что-то вроде глупого письма. Письма на ту сторону.

Прости меня, что тогда я закрыл глаза. Мне кажется, я МОГ остаться там с тобою.

Ты просишь не закрывать глаза. Твои ладони касаются моего лица, моего оголенного сердца. Твой голос струится внутрь, терпкий, игриво-бархатный... Но туманное зимнее солнце нещадно баюкает меня. Я смыкаю веки лишь на миг, и ...

Я закрыл глаза лишь на миг. И когда я закрывал их - я еще мог ощущать тебя, чувствовать все до последнего атома темной материи между нами. И ты был живым. Теплым. Реальным. И солнце ласково соприкасалось с моей кожей, и звуки жили в моих ушах трелями и перезвонами. И я позволил себе закрыть глаза лишь на миг... А когда я открыл их - мой личный список мертвецов пополнился. Солнце село, сумерки окутали каждый миллиметр пространства, даже внутри меня. В моих скулящих объятиях осыпАлись воспоминания о тебе, и было так совершенно зябко, беззвучно в мире. Я сидел и смотрел на свои пустеющие ладони, сквозь пальцы меня покидала последняя пыльца твоего присутствия. Я тоже взвыл. Сначала одними лишь мыслями. А затем - вязким собачьим воем я огласил тускнеющее пространство вокруг. 

Это было похоже на резкий и внезапный удар ножом, со спины, ровнёхонько между рёбер. И я не поверил сначала. Все обманывался, надеялся, это злая шутка, чья-то ошибка, нелепость, случайность, да что угодно в этом чертовом Сером Мире, но только не истина. Я еще мог дышать твоим запахом, я все еще слышал твой голос и, мог поклясться, чувствовал остатки живого тепла... Но реальность. Реальность - скалы, о которые так легко разбиться вдребезги. Горечь на языке, которая расползается, обездвиживает мысли, надежды. Кто из нас, раненных прежде, стал бы оспаривать это ее свойство...

Ты просил не закрывать глаза, там, в моем болезненном сне. Жена Лота не должна была обернуться. И вот я ошибся... Но разве не все ошибаются? Разве не в нашей, нечИстивой породе - вшита эта белая нить - о ш и б а т ь с я ? Разве не в том благость - прощать ошибки, допущенные по слабости и без злого умысла? Не мог бы ты?..Милый мой друг... Но склизкая, зловонная и бесцветная - реальность уже заструилась в меня через глаза. Скользила под веки, просачивалась к моему разуму. Ледяная, обжигающая, неправильная. Голодная до меня. 

 

_____

Ты просишь не закрывать глаза, роняя искрящиеся влажные капли на его лицо, на свои руки, тянешь к себе, кутаешь в тепло объятий, просишь остаться с тобой, не закрывать глаза, не поддаваться соблазну баюкающей темноты. Тусклое солнце влажно бликует в его зрачках, фокус все время теряется в них, он улыбается, но уже не тебе, уже куда-то дальше, глубже, как-то иначе, легче. Ты умоляешь - не закрывай глаза, останься со мной. Пальцы в исступлении и до бела впиваются в вялые плечи. Не закрывай глаза, останься. И собственный голос кажется ломким льдом, тусклым янтарным солнцем, блекнущим от безысходности. Ты обнимаешь крепче, словно можно нарушить законы физики и соприкоснуться на атомарном уровне... 

"Жена же Лотова оглянулась позади его, и стала соляным столпом"

Когда нечего почитать, это всегда угнетает. То ли потому, что я никогда не отвечаю на письма, то ли потому что они мертвы. Я всегда жду. Стою в книжных, просматриваю почту. Из-за лени, убеждения, что я уж точно написал достаточно, чтобы теперь только читать до конца дней своих. Но я ошибаюсь. Сколько угодно можно читать строки, покрывающие стены, вдоль которых обычно прогуливаешься, заблудившиеся среди ветвящихся теней, печатные буквы под ногами, бездонный (голубой, серый, чёрный) экран видеосвязи над головой, куда не посмотри, честное слово, мир полон рассказов. Может в этом и дело, молча наслаждаться, ничем не обнаруживая своё участие, своё несумасшествие, быть человеком слова, а не слов. Да и как и поверить самому, и убедить, а нужно ли это мне? Просто идти, этому-то за жизнь я научился — идти, пока не упадёшь, подняться и идти снова, как будто никогда прежде не падал.

Я буду писать, что обычно пишу, а ты читать, что обычно читаешь, ну и посмотрим, что получится. Обычно я пишу о каменной руке в полосе прибоя, о голове на руке, образующей маленькую пещеру, наполненную дыханием, и никто не видит сейчас, как я целую камни, об этом ты хотел бы почитать, и ты не сможешь остановиться, если начнёшь, мне очень жаль, я всегда относился с пониманием к ветру, волнам и бесчисленным вереницам глаз, закручивающихся между камней, ползущим по коже и раскрывающимися зачастую в самых неожиданных местах. Всегда. Ты населяешь собою небольшую пещеру, выносишь дерьмо и мусор, и приносишь наоборот: цветы, если найдёшь, а где ты найдёшь цветы, песни, кроме дыхания зачастую вой, но не страх и не гнев, ты зовёшь тех, кто никогда не откликнется. Целый день собирай то, что нравится, а ночью стань тем, кто нравится сам.

Да, в этом беда сокровищ, которые находишь, они липнут к рукам и переливаются красиво на солнце под взглядом ревнивых хозяев, похожие на доверчивых детей, только и ждущих оклика родителей. Сколько рук нужно Денису Григорьеву, чтобы оставить по одной каждому затаившемуся и прячущему за спиной под внимательным взглядом, сколько паутин тащить сквозь ночь потом, улыбаясь, как бы сильно ни побили тебя, знай, это окупится в любом случае, побитый до синевы ночи и небольшой блестящей улыбки, кровожадной радости, да, нет на свете преступлений, на которые ты не пошёл бы ради радости.