Мрак развеивался неспешно, будто знал, что это утро всё равно не успело на раздачу света, а, значит, бежать незачем... На недалеком шоссе во все шины тормозил ранний лихач, разворачивался, стартовал, стихал и вновь неистово тер резину; тонкие, паутинные, изломанные пальцы демонических в это время года деревьев отчетливостью свежей, росистой мраморной плиты цеплялись за однотонное небо – пощекотать бога. Но напрасно – седая борода облаков тщательно скрывала любую форму жизни за собой; что-то тихо завизжало и прервалось под надвигающийся скрежет метлы, просто потерявшись в нем…
«Дохлый» - усатый дворник носком полиуретанового сапога в бок полосатого кота с раскроенным справа черепом подытожил слово делом, достал из мешка зеленый пакет, разрисованный бытовой техникой, завернул труп и, чтоб не таскаться с мертвечиной по району, бросил в промасленную урну, походившую на раскрывшийся бутон. Закурил, кинул спичку следом («Это тебе на тот свет, Барсик»), умёл вдоль бордюра.
Между стеной бежевой пятиэтажки и мусоркой вызывающе валялся силикатный кирпич со следом крови на уголке и отпечатками трех детских пальцев на стороне; он пошло принимал воздушные ванны, аккумулируя всё темное из утренних теней, пока не был сбит торопливой ногой тяжело дышащей девушки…
«Тихо, тихо, всё хорошо, мой хороший, – в её взгляде по сторонам проявился нереальный, нечеловеческий, ярко-желтый блеск. – Будет у тебя новый, лучший дом. Только вот… Мама знает». Она, обернувшись еще раз на 360 и чуть не упав, бросила в железное жерло грязный сверток, с опаской ощупала карман дутой куртки и, насилу выдохнув, скрылась в дверях подъезда…
Проехал первый «москвич», обдав вычищенный тротуар вихрем свежеопавшей листвы, сизым дымом и пришпоренным гроулингом. Около арки мялся парень в пальто с забавными баками, недокуривая одну сигарету за другой: дрожащими руками выплевывал бычки в копошащуюся черноту мусорного ведра, потом поправлял прическу, оживленно махал ладонями, рассеивая едкий дым, оглядывался и разочарованно затыкал пухлые губы новым фильтром.
От тени отделилась кожаная куртка с кепкой, вычищенными остроносыми туфлями в пять быстрых шагов пересекли дорогу и, незаметно бросив в урну бумажный конверт с пустой пачкой «Сamel», исчезли под кирпичным сводом трескающегося полукруга из двора.
«Блядь!!!» - заросший снизу по самые веки мужчина в потертом бушлате гневно пнул ногой осколки зеленого цвета, раздосадовано подошел к урне с оставшейся в руке «розочкой», смерил содержимое взглядом профи и обиженно швырнул в неё остатки разбитой бутылки.
Рыжий, пыльный кот зевком хитроглазой морды отозвался с мшистого козырька. Он канатоходчески прошелся по оранжевой газовой трубе, порвал неугодную паутину вместе с пауком, повернулся к ведру, присел, закрыл семафорные глаза, будто набираясь сил, и тут же вскочил на самый его краешек, как делал сотни раз и даже падение Луны и неудачный запуск коллайдера не заставили бы его менять привычки. Мускулистые лапы, заменяя сразу хирурга, наточенный скальпель и ассистента, водили по внутренностям утилизатора, смешивая опыт, интерес, голод и
(с) Pozd11 - Поздняков Никита, Омскъ.
Стук шагов и вздохи усталости, которые, судя по звуку, уже почти настигает гроб… Так и есть – отдавливая ноги собственной синеющей тени, согнувшись в горб, плетется девушка, волоча за собой стеклянный ящик со странной оживленностью внутри, длиною в собственный рост. Морщины съели глаза, сальные длинные растрепанные по краям волосы с заметной залысиной на макушке, потрескавшиеся сиреневые губы – полный тон полутона лица, и только тихим звонким (звенящим?) голосом, озираясь на счесанное плечо, шепчет или просто захватывает воздух… Похоже на «Белоснежка? Принц? Яблоко? Раз, Два, Три, Четыре, Пять, Шесть, Семь… Куда бы?».
Её голое тело блестит костями сквозь пыльную кожу, грудь висит собачками на расстегнутой молнии ребер, колени изрезаны стеклами и фиолетово-желтыми пятнами выдают гниение… «Белоснежка? Три, Семь? Принц?», хотя уже прошло слишком_много_лет для красивых сказок, Он уже стал бородатым королем-пьяницей, ему уже не нужны наложницы или жена, под короной зияет мертвой кожей лысина… «Куда бы? Шесть... Один, четыре?». Яблоко свалилось на землю и пустило ядовитые корни, старуха сдохла, и… НО «Два, пять!», она все еще готова при любой подходящей возможности лечь в этот гроб! Лишь бы спросили, узнали, лишь бы разбили и поцеловали. И с Тех Самых пор была готова, но... «Иди вдоль реки» - сказали добрые люди – «И нечего больше думать»…
…Пусть в этой бетонной бесконечности, что за пределами любой ограниченной нереальности, река скорее напоминает канал для нечистот…
«Мое время… Просто не может быть, чтобы Я его пропустила, ведь с самого начала должно, просто Обязано было кончится Иначе! – она откашлялась и сплюнула сгусток бордовой крови. – Я же читала концовку в зеркале!.. Эй, как думаешь?» …Стекло молчало, только аритмично издавая утробные постукивания**…
Все дальше вперед…уже вытерев до зеркальной чистоты внутреннюю сторону бедер, лишь ближе к коленкам можно было заметить ярко-алые след(з)ы от потеков… Обвисшая по бокам кожа тонкими желейными складками стучала под ритм порывов ветра, поседевшие брови кустились торчком, будто на гусиной коже, а случайная капля розовой слюны слизала с кончика губ выцветший кусочек древней помады…
Вид изменился, и теперь, продолжая двигаться вдоль канализации, она все глубже уходила в идеально ровный горизонт, превращаясь в еще одну бестолковую точку, пока не исчезла из виду…
…Тишина, бетон и глушь. За пределами сказок ничего не происходит, потому что все равно, что у них за пределами.
** - ..сквозь стенки стеклянного гроба внутри был виден давний спутник-гриф, доедавший маленькую детскую голову… Принцы не всегда так поступают, но…если поцеловать можно и потом??...
(cadaver of me)
Слава лежал на диване и смотрел в своё окно. За ним на старом мощном вязе желтели листья. Время от времени они отрывались и медленно падали вниз. Точнее листья не желтели. Они становились оранжевыми.
А сегодня садился туман. В доме Славы было сухо и тепло. Камин и лакированные обитые сосной стены согревали душу. Вдоль Славиных стен стояли полки со старыми книгами. Слава здесь и жил. Совсем один. Он грелся у камина, иногда пил коньяк, иногда включал свой старый радиоприёмник, который всё равно почти ничего не ловил.
Иногда к Славе в гости заходил дождь. Они подолгу болтали на открытой веранде возле дома. Пили холодный чай, Слава курил. Дождь оказался приятным собеседником.
- Ты когда-нибудь любил? – спросил Слава.
Дождь смотрел вдаль на вершины гор.
- А я любил… было время, когда я хотел подарить ей всё. - Слава рассказывал медленно. Да и некуда было торопиться. – Я всегда был одинок и общение, простое общение с ней, только оно удерживало меня. Я бы просто сошёл с ума… или повесился. Человек не может быть совсем одинок.
Такой она и была. Была хорошим другом, была той, с кем я мог поговорить о чём угодно. Только с ней я не чувствовал себя одиноким.
Но потом мы поженились. – Дождь пил чай и смотрел на тучи, на горы, на мокрые листья. – Но, прожив с ней немного, - продолжал Слава,- я стал одиноким вновь. Приходил с работы, она вскакивала с дивана, крепко меня обнимала, заглядывала в глаза, надеясь увидеть в них взаимность, но была чужой. По вечерам я стал напиваться. Тогда я и остался совсем один, но сейчас я её не виню…
- А где она? – дождь перевёл взгляд на Славу. – С тобой?
Слава посмотрел на лужу у крыльца. В ней расплывались круги от крупных капель. Он затянулся сигаретой.
- Когда-то она и была со мной… да и сейчас лежит в погребе…