В фильме «Это всего лишь конец света» почти ничего не происходит: семья болтает, переругивается, вспоминает эпизоды из прошлого, а Гаспар Ульель с прекрасными глазами преимущественно молчит и никак не решится сказать, что скоро умрёт. В мучительных перепалках можно увидеть трагедию семьи как социальной конструкции, скрепляющей людей, неспособных понять друг друга. Или рассматривать личную тайну главного героя как формальный приём в композиционной основе пьесы Лагарса, которую экранизировал Долан.
Для меня истина происходящего в том, что самое важное – предмет запрещённый, о нём и нельзя говорить. Острее всех это чувствует брат смертельно больного Луи, пускай между ними и разыгрываются ожесточённые споры на грани с физическим насилием. Возможно, споры эти подспудно инициированы как раз тяжестью разделяемого обоими чувства. На поверхности братья пребывают на разных полюсах: утончённый богемный литератор и грубый работяга, один – профессиональный жонглёр словами, другой с порога заявляет, что он «не любитель слушать и разговаривать», но их антагонизм по существу мнимый.
Все члены семьи, конечно, знают, что Луи не такой, как они: всегда погружён в стихию языка, всегда занят работой вымысла. Мать просит его «рассказать историю», сочинить на ходу какие-нибудь сплетни, чтобы хоть так приблизить к себе и заодно употребить его профессиональные навыки ко всеобщему удовольствию за ужином. Он для развлекательной застольной беседы оказывается малопригоден, даром что писатель; да и старший сын, Антуан, «байки» выслушивает неохотно – более того, при намёке на литературность, сконструированность разговора агрессивно сопротивляется попыткам встроить его в чужой сюжет, сделать персонажем, подчинённым авторской воле. Антуан не хочет быть приколотым, как бабочка, в чужой альбом: для него это вопрос самозащиты, отстаивания своей субъектности, которая отказывается себя артикулировать. Так он на свой лад сохраняет тайну заброшенности человека в мире и безмолвной сердцевины самой жизни – сырой и хаотичной, свернувшейся в тёмный клубок в закрытых комнатах и рассеянной повсюду, как ветер, который колышет занавески. Он принципиально не хочет делать из жизни материал для пьесы: может быть, ему просто хватает мужества позволить ей исчезнуть тихо, непознанной и неисчерпанной.
Но всё же теперь Антуана и Луи объединяет глубинное понимание – изначальное ли или конечное – того, что выразить главное, невыразимое лучше всего посредством молчания. И потому, встретившись спустя много лет, они даже не хотят и не пытаются прорывать ткань обыденной речи и вязнуть в душеспасительных беседах.
И тем более недопустимо прямое говорение о смерти – можно разве что залить экран примиряющим золотистым светом и показать, как дурацки дрыгает лапкой птичка, которая вылетела из часов и тут же скончалась.
Итак, продолжаем восполнять недостающие паззлы, в глобальной кино-мозаике, посвященной мировой эротике. Стоить напомнить, что расцвет сей благодатной отрасли пришелся именно на семидесятые годы прошлого века. Стало быть и самые заметные фильмы по сабжу, были сняты в 70х: «Last Tango In Paris», «The Night Porter», «Turks fruit», «More», «Zabriskie Point» и конечно же «Ai no korida» Нагиса Осима. «Империя чувств» Осимы, вообще стоит особняком, как некая «вершина» эротического кинематографа, вобравшего авторскую элитарность и предельную откровенность эксплуатации граничащей с порно. Такой фильм мог быть снят, пожалуй, только в Японии начала 70х. Для этого там совпало три необходимых условия: пик развития кинематографа в целом, культурная предрасположенность в историческом смысле и бурная культурная кооптация западными идеями. Нагиса Осима был конечно же не единственным в этих условиях, в связи с чем стоит вспомнить о Nikkatsu.
Nikkatsu, это такая Японская киностудия, старейшая, по слухам созданная еще в 1912 году. Так вот, к началу 70х, ребром встал вопрос о конкуренции с телевидением и с «Голливудом», посему было принято решение круто поменять производственную политику студии. То есть энергично заполнить подцензурную для ТВ эротическую нишу. В 1971 году было принято волевое решение. Вследствие коего со студии ушли многие известные режиссеры, а на их место пришли молодые и менее щепетильные. Среди таких был и Набору Танака.
Собственно, Танака работал на студии давно, к примеру, он был ассистентом Имамуры на фильме «Порнографы» 1966 года. И тут ему выпал прекрасный шанс выдвинуться. Танака принялся за производство фильмов, которые на студии называли «Roman Porno», а в целом в Японии «Pinku eiga» - некая гремучая смесь из насилия, секса и криминала. По большому счету, тот самый западный Sexploitation. До 1975 года Танака снял несколько довольно крепких фильмов, которые еще ждут своего раскрытия.
Об этом странном феномене «переходе эксплуатации в арт-хаус», я уже как-то пытался рассуждать. Так вот история Танака это как раз иллюстрация данного тезиса. К 1975 году чувак настолько значительно прогрессировал, что выдал один за другим фильмы которые язык не повернется назвать «низкобюджетной эксплуатацией», это настоящее стильное, авторское кино. Именно поэтому я и определил его в раздел «Эротика с запахом смерти», ну, кроме того что там еще и «смерти» предостаточно. Хотя, как видно, для Японии это вполне себе взаимосвязанные вещи.
«Я думаю, что положение Nikkatsu в отрасли уникально. Это большая компания, но мы работали над одной концепцией, сексом, в течение 18 лет и сняли очень большое количество фильмов. Секс - это занятие, в котором мы ясно показываем нашу истинную сущность. Изучение отношений между мужчинами и женщинами - один из лучших способов показать сущность человека. Поэтому мы подумали, что, работая с темой секса, мы могли бы исследовать себя более глубоко и выразить самую суть мира. "
- Нобору Танака
«A Woman Called Sada Abe» «Jitsuroku Abe Sada» или по нашему «Женщина по имени Сада Абэ», Танака снял за год до известного фильма Осимы. Что
Участница основного конкурса ММКФ-2022, картина из Шри-Ланки "МАРИЯ. АНГЕЛ ОКЕАНА/Maariya. The Ocean Angel" привлекла моё внимание ещё по синопсису, кои редко бывают столь интригующими и ещё реже вообще дают правильное представление о фильме. Выловленная командой небольшого рыболовного судна резиновая женщина плюс затесавшийся на борту "заяц" обещали завязку занятного комедийного кино, коим оно и казалось поначалу. Не то что б смешно, но красочно и мило.
На поверку же, картина куда обманчивей и глубже. Большая часть фильма - психологическое исследование об отношениях в мужском коллективе. О природе "мужского", о скрытой и явной конкуренции. И, конечно, о сексуальности, которая, хочешь-не хочешь, всплывает сама собой в присутствии женщины, пусть даже и искусственной. Оказывается, древние инстинкты, убаюканные качанием на волнах и вытесненные тяжелой работой, вспыхивают как пожар - дай только повод. И вот уже в некогда дружной команде одна за одной идут пикировки, граничащие с мордобоем. Ревность и вожделение делает из мужчин идиотов - смешных, отчаянных, но опасных. Масло в огонь подливает ещё болтливый и раздражающий всех пассажир.
Очевидно, что никакое частичное решение проблемы заведенный природой механизм не остановит, но не выкидывать же виновников за борт... Капитан, к своей чести, всё-таки находит какой-никакой выход, озвучив, а главное, разрешив всё то, что было на уме у каждого.
Казалось бы, тут и сказочке конец (нечаянный каламбур, простите), но нет... Там где должна была бы закончиться недокомедия, внезапно начинается новая часть "марлезонского балета" - то ли детектив, то ли триллер. Но уже в формате короткого метра, за что автору благодарность и респект. Всего какие-то пара сцен, но все "чеховские ружья" стреляют, раскрывая нам интригу за интригой. Но самое главное, что в финале мы обнаружим, что мужчины (как и совы) - совсем не те, кем кажутся. Очевидно, поведав нам страшные мужские тайны, режиссер конечно же, поспешит их вернуть в пучину. Концы в воду, так сказать.
Отдельный курьёзный факт - завязка истории взята из реальной жизни, о чём зритель, досидевший до титров непременно узнает и даже увидит документальное подтверждение.
Неожиданно хорошо. Крепкое фестивальное кино с неплохой заявкой на победу или лучший сценарий.
Михаил Лермонтов.
.
Прости! — мы не встретимся боле,
Друг другу руки не пожмём;
Прости! — твое сердце на воле…
Но счастья не сыщет в другом.
Я знаю: с порывом страданья
Опять затрепещет оно,
Когда ты услышишь названье
Того, кто погиб так давно!
Есть звуки — значенье ничтожно,
И презрено гордой толпой —
Но их позабыть невозможно: —
Как жизнь, они слиты с душой;
Как в гробе, зарыто былое
На дне этих звуков святых;
И в мире поймут их лишь двое,
И двое лишь вздрогнут от них!
Мгновение вместе мы были,
Но вечность ничто перед ним:
Все чувства мы вдруг истощили,
Сожгли поцелуем одним;
Прости! — не жалей безрассудно,
О краткой любви не жалей: —
Расстаться казалось нам трудно;
— Но встретиться было б трудней!
.
|