«Я не ставлю себе целей внешних. Мне безразлично, быть ли римским папой или чистильщиком сапог в Калькутте, — я не связываю с этими положениями определенных душевных состояний, — но единая моя цель — вывести душу мою к дивному просветлению, к сладости неизъяснимой. Через религию или через ересь — не знаю». Леонид Каннегисер.
«Самый петербуржский петербуржец» (по выражению поэта Г. Адамовича) Леонид Каннегисер родился в марте 1896 г. в семье известного инженера-механика. Переселившись в Петербург, Каннегисер-отец, по сути дела, возглавил руководство металлургической отраслью страны, получил потомственное дворянство, а его дом в Саперном переулке стал местом встреч административной элиты и столичных знаменитостей. В доме кипела жизнь, «одна толпа сменить другую спешит, дав ночи полчаса». Это был большой гостеприимный дом, «патрицианский», как называл его друг семьи поэт Михаил Кузмин: огромный зал с камином и роялем, медвежьи шкуры, ковры, стены, обтянутые шелками, роскошная иностранная мебель. В лучшие годы, до революции — лакеи, слуги, швейцар. Отец — с барской внешностью, Цветаева называла его «лордом» — считал себя «товарищем и другом великих писателей и поэтов нашей родины», которым он «с юности поклоняется». Принимали широко — от царских министров до революционеров-террористов. Лева, Левушка (семейное имя Лени) был общим баловнем, его обожали. Стройный, высокий, элегантный, карие миндалевидные глаза, нос с горбинкой, на всех фотографиях — серьезный, значительный вид. Благополучный мальчик из состоятельной дворянской семьи окончил частную гимназию Гуревича и в последний предвоенный год поступил на экономическое отделение Политехнического института. Мальчик писал стихи, да и кто тогда их не писал? Вот сестра Лулу просит купить ей какое-то особенное печенье.
ЛУЛУ
Не исполнив, Лулу, твоего порученья,
Я покорно прошу у тебя снисхожденья.
Мне не раз предлагали другие печенья,
Но я дальше искал, преисполненный рвенья.
Я спускался смиренно в глухие подвалы,
Я входил в магазинов роскошные залы,
Там малиной в глазури сверкали кораллы
И манили смородины, в сахаре лалы.
Я Бассейную, Невский, Литейный обрыскал,
Я пускался в мудрейшие способы сыска,
Где высоко, далеко, где близко, где низко, —
Но печенья «Софи» не нашел ни огрызка.
Вот такая милая и изящная безделица.
С Есениным, приехавшим из Москвы в Петербург в марте 1915 г., Каннегисер, по всей видимости, познакомился на одном из редакционных вечеров журнала «Северные записки», издательницей которого была тетка Леонида.
"Лёня для меня слишком хрупок, нежен... цветок. Старинный томик “Медного Всадника” держит в руке — как цветок, слегка отставив руку — саму, как цветок. Что можно сделать такими руками?...
Лёня. Есенин. Неразрывные, неразливные друзья. В их лице, в столь разительно-разных лицах их сошлись, слились две расы, два класса, два мира. Сошлись — через все и вся — поэты.
Лёня ездил к Есенину в деревню, Есенин в Петербурге от Лёни не выходил. Так и вижу их две сдвинутые головы — на гостинной банкетке, в хорошую мальчишескую обнимку, сразу превращавшую банкетку в школьную парту... (Мысленно и медленно обхожу ее:) Лёнина черная головная гладь, Есенинская сплошная кудря, курча, Есенинские васильки, Лёнины карие миндалины. Приятно, когда обратно — и так близко. Удовлетворение, как от редкой и полной рифмы.
После Лёни осталась книжечка стихов — таких простых, что у меня сердце сжалось: как я ничего не поняла в этом эстете, как этой внешности — поверила." Так писала Марина Цветаева о Леониде Каннегисере и о его дружбе с Сергеем Есениным. А сам Леонид писал в одном из писем Есенину, хранящимся в Российском государственном архиве литературы и искусства: «...Вот уже почти 10 дней, как мы расстались... Очень мне у вас было хорошо! И за это вам – большое спасибо! Через какую деревню или село я теперь бы ни проходил (я бываю за городом) – мне всегда вспоминается Константиново...» Писалось это летом 1915 г., когда интеллигентный мальчик чуть ли не впервые увидел воочию русскую деревню (гораздо раньше этот юный эстет узнал и полюбил Италию, да).
[показать]
До революции было еще так далеко – и никто бы не разглядел «человека, который убил Урицкого» (Г. Иванов), в «изнеженном, женственном юноше... эстете, поэте, пушкинианце» (М. Цветаева). Среди уцелевших черновиков Каннегисера — иронический перечень штампов салонной поэзии:
Лунные блики, стройные башни,
Тихие вздохи, и флейты, и шашни.
Пьяные запахи лилий и роз,
Вспышки далеких, невидимых гроз…
Георгий Иванов вспоминал, довольно злобно, один зимний вечер 1913 года. «Восемь часов вечера.
У подъезда останавливаются собственные и извозчичьи сани.
Гости раздеваются по петербургской привычке у швейцара и подымаются на
Читать далее...