Выпьем!

Выпьем за красоту, которой мы перестали восхищаться!
Выпьем за веру, которая нас убивает!
Выпьем за Бога, которого нужно свергнуть!
Выпьем за гордость, которую мы давно продали!
Выпьем за нашу сущность, от которой мы отказались!
Выпьем за цель нашей жизни, которая достойна осмеяния!
Выпьем за нас, кто изжил себя!

Выпьем! Выпьем! Выпьем!

И спросим себя, как мы ещё можем пить на этой земле! Спросим, где найти человека! Спросим, осталась ли надежда у человечества, которое отказалось от счастья! Спросим, так ли велик человек в своих достижениях, или он потерял свою свободу окончательно в момент, когда христианский Бог воцарился в европейской части света? Не с ним ли пришла медленная смерть человеческой мысли? Не с ним ли угасла надежда человечества на равенство? на любовь? на жизнь? на правду? на искренность? на человека?

Пускай, сейчас не осталось богов! Пускай, мы расстались с мифами и философиями! Пускай, в нашей жизни ничего нет! Но это не свобода!

От чего продолжать жить в свинарнике? Среди скотоподобных людей, забывших своё предназначение?

Может, кто-то мне покажет выход отсюда? Может, кто-то укажет мне, какие есть пути к спасению? Может, есть в этом мире кто-то, кто не так одинок в своих помыслах, оптимистичен, верит в то, что завтра будет?

Завтра? Завтра не будет никогда, если завтра ничего не изменится. Вот уже две тысячи лет ничего не менялось для Европы…
[700x525]

Бросьте в меня камень, если глобальное потепление ещё не началось!

31 января, я топчу грязь, щедро расплёсканную дождём под ногами, единственные нерваные ботинки так и норовят вымочить свои носы в лужах. Прелесть! И ещё эта натянутая стена измороси, которую приходится, будто паутину, натягивать на лицо.

Зима! Снег!

- Снег будет?
- Только малыми по особым заказам и малыми дозами!
… Ух-ху, и ещё внутривенно, наверное.

И какой смысл спорить с тем, наступило ли потепление или нет? Какой смысл бороться с ним, если так было и до нас? Зачем нам такое самомнение, будто это мы раскочегарили мир на целых три-четыре градуса, если ледниковые периода обильно сменялись парниками на шапках нашего кругляшка всю его историю, стоило ему только остыть?

Может, стоит задуматься, как вся европейская цивилизация сможет прокормить миллиарды китайцев и индийцев в столь жарких условиях?

Я вообще к тому, что предотвращение глобального потепления – такая же трата времени и денег, как мои слёзы по поводу ГП…

[483x600]Hello, world!!!

И так, с вами разговариваете Земля. Как живётся там, на самом дне? Мы, жители облаков никогда вас не понимали. И не хотели понимать. К чему? Зачем кого?

Мы – воплощение ваших синюшних кошмаров под ногами облаков. Как это? Лужи… Смотрите в холодные синие лужи. Они иногда отражают холодных синих нас.

Каплями дождя почему бы не спускаться, спотыкаясь о зонты, проникая под шкуру серым польтам недоучившейся интеллигенции. Скоро. Тихо… Скоро пойдёт дождь, и мы, капли солёного света, перестанем падать в захмелевший мир ошибочных нервных реакций. Дионис давно сменил здесь Иешуа, вино давно заменило кровь его, обессилев в своей религиозной назначенности.

И пусть студенты мне скажут, что пишу я с ошибками. И слов я не знаю. Пускай они пойдут и поставят себе за это оценки в зачётки. А я им скажу по большому секрету, что бумага – она для того, чтобы подтираться. Больше она почти ни для чего не существует. По крайней мере, они на ней не смогут оставить никакого следа, разве что грязи…

А завтра кончится лето, наступит зима каникул. Кстати, а не сегодня ли 2008 лет назад он явился на свет? Разве это не мило. А раньше не было нового года, их было два, потому как не было 1-го января. По ту сторону границ ещё был прошлый год, пока по нашу – уже новый. Христос, зачем ты родился дважды? Тебе не кажется, что тебя слишком много?

Рождество, Христос, Биттлз. От чего бы не напоить нас нормально вином? Предложить потом нормально поесть, и налить чаю с тортом. Совершенно не нужно разливать чай на пол, а икру – на стены и дверку мусорника. Хей, девушка в короткой юбочке с прямыми извилинами, слезь со стула, мы не собираемся марать руки, глядя на тебя, это бесполезно.

Джуд, мне хорошо с тобой. Ты в песне, а песня в голове.

Какая ночь! Я не могу.
Не спится мне. Такая лунность.
Еще как будто берегу
В душе утраченную юность.

Подруга охладевших лет,
Не называй игру любовью,
Пусть лучше этот лунный свет
Ко мне струится к изголовью.

Пусть искаженные черты
Он обрисовывает смело,-
Ведь разлюбить не сможешь ты,
Как полюбить ты не сумела.

Любить лишь можно только раз,
Вот оттого ты мне чужая,
Что липы тщетно манят нас,
В сугробы ноги погружая.

Ведь знаю я и знаешь ты,
Что в этот отсвет лунный, синий
На этих липах не цветы -
На этих липах снег да иней.

Что отлюбили мы давно,
Ты не меня, а я - другую,
И нам обоим все равно
Играть в любовь недорогую.

Но все ж ласкай и обнимай
В лукавой страсти поцелуя,
Пусть сердцу вечно снится май
И та, что навсегда люблю я.

30 ноября 1925

Снег хлопьями валил на набережную. За спиной рабочий-революционер 1905-07 года держал в одной руке знамя, в другой – раненного товарища. Не то, чтобы они были не к месту, но они были совершенно несозвучны той встрече, которая должна была произойти вот-вот.

Два человека встретились на этой набережной, под этими хлопьями прибалтийского снега, такого пушистого и густого, как нигде больше я не встречал. Эти двое уговорились о встрече ещё, когда на деревьях зеленела листва. Они были почти незнакомы, но в тот момент, никого ближе для них не существовало. Не было ни слов, ни приветствий. Она стояла, опершись на кованую ограду Двины. Её взгляд тонул в ночных водах реки. Он сзади обнял её. Обнял без слов, без эмоций на лице. Их лица, оба были спокойны и серьёзны. Так надо было. Они не были безвольными куклами своих чувств, они лишь подчинялись древнему неслышимому закону влечения.

Так стояли какое-то время, не заглядывая друг другу в глаза. Её волосы щекотали его, но он не обращал внимания, они соприкасались щеками и тяжёлыми зимними дыханиями. Мороз взбегал по ногам, но сразу разбивался о безмолвное тепло их тел. Она повернулась к нему и улыбнулась – сперва глазами, потом поцелуем. Оцепенение молчания прошло в его лице. Он заговорил с ней … ни о чём. Она взяла его под руку, они пошли вдоль набережной к остановке 3 автобуса. Взгляд их падал со снега на тротуаре на неспокойную воду, а потом переносился к уличным фонарям. Они почти не смотрели друг на друга. Только он иногда на мгновение впивался взглядом в её глаза – обычные, смирные – будто проверить, не привиделась ли она ему.

Оба о чём-то говорили, но взгляд их был погружен в приближающийся час. Двадцать пять минут на дорогу, и они уже в тихом районе, где пустынная улица обрамлена фонарями и девнадцатиэтажками. Свернув в уютную улицу частных домов и пройдя около четырёхсот шагов, они оказались у его дома. Калитка открыта, за ней – дверь. Подняться по лестнице, пройти на кухню с тёплым полом. Чашка кофе, согреть руки. Что-то спросить. И вот уже у обоих быстрее бьётся сердце, дыхание то и дело прерывается на глубокий вдох. Напротив кухни – дверь, за которой их ждёт постель.

И больше нет ни одного недосказанного слова. Свеча, чтобы скрыть их темнотою ночи, музыка, чтобы спрятать комнату от посторонних. Они набросились друг на друга, срывая с губ поцелуи и одежду, то и дело оставляя друг на друге царапины. На стуле её кофта и его свитер, где-то на полу джинсы… И не остаётся вокруг них ни тягостного молчания и разговора. Вместе они вдали друг от друга, унесённые прочь переполняющими их чувствами. Запах тела, запах волос, тепло и нежность бархатной кожи пьянят кровь сильнее любого вина! Дрожь во всём теле. Судороги, изливающиеся в неосторожном движении. И тут они оба успокаиваются. Первая волна эмоцией спадает. Они больше не боятся, что кто-то в последний момент откажется. Они уверены, что эта ночь – их. Уже не чем прикрыть нагие тела, остаётся только придаваться этому опьянению со всей силой. Но к чему теперь спешить? Они ласкают друг друга, так нежно как, им кажется, никого никогда не ласкали. Укусы и до боли стиснутые объятия сменяются нежностью ласк. Руки, губы клянутся в искренней страсти.

Но и ласкам наступает конец. Они возвращаются, каждый от своих чувств, к друг другу. Их глаза встречаются, больше они не в силах быть так близко и далеко. Их тела сливаются, опустошая одно другое. Беспомощные они лежат – совсем не те люди, которые встретились два часа назад на берегу Двины. Для них больше не существует ни окружающего мира, ни проблем в нём. Они счастливы, каждый в себе и друг в друге.

Нет ничего прозрачнее осеннего утра на лесном озере.

Бодрый ветер прибивает к берегу опавшие листья, в то же время переговариваясь с камышами слева и справа от тебя. Лодку слегка покачивает, когда ты встаёшь подставить ветру своё лицо. Свежесть утра заставляет улыбнуться всему окружающему покою.

Садишься за вёсла, и вот уже их плеск отражается от склонившихся к берегам деревьев, разбегается над волнами по всему озеру, оповещая просыпающихся обитателей о твоём присутствии. Ты проходишь вдоль камыша к протоке, по всюду жёлтые кувшинки. В это мгновение ты замираешь, сложив вёсла в лодке, прислушиваешься к ветру, к камышам, к мощным деревьям, которые стонут по краям. У тебя рождается чувство, будто попадаешь в просторный дом, все вокруг – твои радушные хозяева. Они совсем не противятся твоему появлению, но наоборот, не замечая тебя, показывают, что тебя уже давно все ждут. И ты вливаешься в этот поток утра.

Над головой нет враждебного солнца лета, а холодные ветра поздней осени ещё не спустились в эти широты. Утренний туман ещё окутывает самую поверхность воды, но вот-вот растает под мягким солнечным взором. И ты прибываешь в совершеннейшей ясности чувств. Всё в тебе настраивается на разговор с природой. Ты чувствуешь, как чистейший воздух очищает тебя изнутри. Ты склоняешься за борт, зачёрпываешь ладонью воду, чтобы омочить лицо. Ветер тот час же озорно накидывается на тебя, холодком пробегая по мокрому лбу и рукам. Ты улыбаешься ему в ответ, вытираешь руки, и … делаешь ещё один вдох. Глубокий, проникающий в самую глубь тебя. В этот раз он кажется ещё более свежим. Наступает самое тихое мгновение. Ветер спрятался в камыши. Деревья чинно замерли.

И тут лес наполняется щебетанием малюток – птиц. В своих песнях они приветствуют утро. Как электричество по проводам, пение пробегает от одного дерева к другому, и вот уже нет ничего кругом, что не осталось бы безучастным этому светлейшему проявлению жизни. Жизнь беззаботным ураганом проносится по озеру, не задевая утреннего покоя, но полностью преображая его. Пение птиц в лесу – второй восход Солнца.

Ты сбрасываешь с себя оцепенение и берёшься за вёсла, чтобы перейти на другой берег озера. Взмах, ещё один, ты уже смотришь перед собой, усаживаешься поудобнее, чтобы грести. А над головой раздаётся крик журавлей. Красивые, сильные птицы летят прочь, предупреждая о надвигающейся зиме. Лес готовится уснуть, но журавли не могут позволить себе бездействовать так долго. Они покидают земли, которые очень скоро скуёт мороз, чтобы также мерно разгуливать по застланным живой травой полям и наслаждаться теплом солнца. Они слишком благородны, чтобы заниматься поисками еды, они привыкли к изобилию. Точно очерченные чёрные силуэты в небе. Птичья аристократия.

Каждый год они отправляются на юг, и каждый год они возвращаются. Странники. Такими были и мы когда-то. Мы тоже были вынуждены бродить по свету, искать спасения от зимы. С тех пор прошло много времени. Больше нет необходимости покидать своё место, нет трепета перед дорогой.

Не потеряли ли мы что-то в этом благополучии? От чего мы больше не вынуждены каждый год рисковать всем в дороге? Остались ли мы благородными?

Димке посвящается:

Понятный текст без двухсмыслий:

Стол.
У окна.
Стул.
У стола.
Ваза на столе. В вазе горят цветы. Рядом с вазой стоит пепельница. В пепельнице догорает сигарета, которой зажгли цветы.
Стены.
Вокруг стола стены.
На стенах пляшет пламя цветов.
Стол.
На столе стоит ваза. В вазе горят цветы. Цветы засушенные.
Тени пляшут и трещат. Трещат, потому что горят в вазе цветы.
Кусочки цветов, раскрошившись, из-за огня, отлетают от вазы, падая, красными, горящими искорками на стол.
Стул.
У стола.
На стуле сидит человек, положивший в пепельницу сигарету. Человек, который до этого сигаретой поджёг цветы.
Огонь обжигает жаром его лицо. Ему больно. Ему больно физически. В душе у него апатия.
Апатия.
В душе.
Она наступила из-за того, что он о чём-то задумался. Здесь читающий может сам придумать, что же думает человек. Это не имеет никакого отношения к цветам, единственно что, эти мысли, руками человека, зажгли цветы в вазе на столе перед ним.

Мой вариант:

Сумасшествие, в пляске пьяных теней, зажгло цветочный факел перед собой, облизав стены, стол, всё в комнате отсветами умирающего лета.

Он бежал, пот катился по его лицу. По стенам домов – тени. Они гнали его ещё сильнее страха, который был за ним по пятам. Сколько он уже бежал? Ему казалось – всю ночь. Стоило только солнцу зайти, как ужас охватил его. Но когда зашло солнце? Он уже не понимал.

Исступляющий бег поглотил его рассудок. Боль в лёгких, он задыхался – это лишило его возможности думать. Он стал зверем. Остановившись на мгновение, он снова пустился бежать, прижимаясь к теням домов – спасаясь от уличного света. Бежал прочь, бежал, постоянно оборачиваясь, но ничего не видя.

Его лицо было искажено звериным страхом. Смех, его гнал смех, слышанный в переулках, доносившийся из окон домов. Он пугал его, как человека пугает смерть. Смех радости, смех счастья. Перед его глазами всегда стояли эти образы – смех за неприкрытой дверью, радость в чужом доме. Чужой дом… Никогда он не чувствовал своего дома, никогда не верил, что он тоже будет так смеяться.

Он перестал быть человеком не так давно, с заходом солнца. В этот раз всё было как обычно. Пот, боль, тупость, удары крови в висках.

Он уже был в неизвестном ему месте, перед ним была река. Он вздумал укрыться на набережной, он надеялся, что там его никто не заметит, в тени, которую вода отбрасывала на берега.

Подбежав к реке, он замер, припав к самой глади. Так он тихо стоял, невидящим взглядом смотря перед собой.

И тут он увидел себя. Улыбка на его лице была слабой. Тихо его изображение стало колебаться на воде, улыбка стала расползаться, она засмеялась! Забилась в истерике… над ним! Он всё это время бежал от… себя!

Всё смолкло. Он успокоился. Утихли в голове голоса. Он так и остался на корточках перед водой, недвижим, а лицо смеялось глупым, пошлым смехом приоткрытых дверей.

Когда солнце взошло, его уже не было на набережной. Когда взошло солнце, он уже снова должен был быть…

Настроение сейчас - продолжая улыбаться над собой

Слоняться по общаге, сидеть на чужих кухнях, пить с кем-то чай.

Моё параноидальное фобийное сознание не видит в этом ничего, кроме грязи. Каких-то двойных стандартов и пошлости двусмысленных фраз. Уже нельзя просто к кому-то зайти, не выслушав потом суждений кого бы то ни было – соседей или знакомых. Нельзя у кого-то задержаться, что бы на тебя не посмотрели. Я и сам смотрю, я и сам также думаю, как общественное мнение. Будете меня так же за презирать? Но я хоть не пускаю на волю чувства. Они в коробке, сокрытые, но грызущие. Мои чувства на привязи, моё омерзение спрятано.

Меня всегда в глубине души что-то будет жрать из-за того, что я пришёл, приду, сижу, буду сидеть у кого-то на кухне ночью и пью, буду пить чай.

Забавно. Вот, другие приходят – и ничего. И сам в глубине души их и презираешь, и завидуешь им, что они не сидят в одиночестве. Я слишком много от всех требую, идеализирую одну из сторон. Не стоит…

Вообще, говоря об отношениях, никогда «молодые люди» не думали бы постоянно о том, как и с кем перепихнуться, если бы девушки этого не ждали.

Пора составить на полку свои идеалы, старый придурок! Они не нужны никому, кроме тебя…

Мне странен наш театр.

Не столько постановки, которые можно видеть на сценах, сколько люди, которые приходят их смотреть. «Театральная интеллигенция» - не жалкое ли подобие людей? Простите, но складывается такое ощущение, будто в театр приходят люди чем-то обделённые. Люди с не сложившейся жизнью. Неудачники, одним словом. Не по своему рождению или положению, в которое они попали, а именно из-за своих характеров. Люди, которые что-то в жизни упустили, понимают это, но ничего не могут поделать. И вот они приходят в театр, чтобы почувствовать себя «приобщёнными» к искусству. Чтобы задрать нос и бросить другим во след, что они являются носителями нашей культуры.

Но что чувствуют эти люди? Могут ли они проникнуть в то, что за всеми этими словами? Или это всё чеховская интеллигенция – слепая и ничего не понимающая? Я от чего-то склоняюсь к доктору.

Жизнь? Она за нами, за живыми! За людьми с чувством юмора! За теми, кто не боится каких бы то ни было тем в разговорах. За теми, кто живёт своей жизнью и ничем не кичится. За здоровыми людьми, которые могут жить своими руками и своими мозгами. Разве нам дали что-то? Что-то большее, чем было у них? Нет! У нас с детства не было ничего.

Когда я пришёл в театр, в голове у меня забилась одна мысль – «Меня будто похоронили!» Будто бы я на балу мертвецов, мёртвых душ. Почти ни одного здорового взгляда…

Короче, презираю я эту московскую интеллигенцию… Пусть читал я поменьше, жизни я из книжек побольше-то надёргал!