слышишь слышишь
пахнет смертью
пахнет смертью
волосами
в день погожий
слышишь слышишь
вот прохожий
пахнет смертью
труляля

мы живем посередине
в промежутке
между прочим
на трамвайной остановке
за обедом,
за экраном

в этой очереди длинной
все по блату по знакомству
вот и мы с тобой знакомы
опа-опа
труляля

здравствуй утро до свиданья
здравствуй семя молодое
получается как надо
получается всегда

где ты, Нина
где ты, Женя
где тот пестик на который
мы повесим наши мысли
наши дни и города

опа-опа едет поезд
опа-опа там кондуктор
где ты, Юра
где ты, Виктор
вы еще наверно живы
дует вектор в никуда

пахнет смертью и стихами
пахнет жареной картошкой
пахнет пивом
пахнет славой
пахнет свечкой
пахнет мамой

вот возьму и вставлю зубы
будут новенькие пломбы
вот возьму и вставлю клапан
будут новенькие тромбы

вот возьму и выйду в море
выйду в люди выпью водки
на соседней остановке
где горячая ламбада

вот возьму и вставлю пробку
вставлю в дырку
чтоб не дуло
вот возьму открою помпу
вставлю в вену чтоб качало
чтоб качало все сначала

опа-опа хрен моржовый
мы живем но не сдаемся
мы еще не стеклотара
мы еще не труляля

будет день - и будет видно
будет день - и будут деньги

будет очень много смысла
будет радости навалом

будет смысл - будет осень
мы еще попылесосим

полетим широким клином
полетим сбиваясь в кучу
полетим сбиваясь в стаю

одноразовые птицы
просто так не умирают
никогда не умирают
одноразовые птицы..(с).Владимир Друк
[550x699]

Каждую ночь, стоило ей закрыть глаза, расположившись на своей жесткой подушке, она попадала туда. Тусклое – не лубочно "свинцовое", а скорей алюминиевое небо, широкая полоса мелкого рассыпчатого песка, с одной стороны омываемая морем, с другой – уходящая в белесый туман, к которому она не решалась никогда даже подойти близко, боясь, что оттуда уже не будет возврата ни в явь, ни в этот навязчивый, много лет не оставлявший ее сон.
На работе все удивлялись, хотя им это было лишь на руку – она почти никогда не брала отпуск, самое большее, проводила несколько дней загородом с родственниками или друзьями. Когда сослуживицы, возвращаясь из разных стран, хвастались своим шоколадным загаром, она оставалась сосредоточенной и равнодушной. Ее бледная кожа не переносила прямых лучей солнца, так что не было и не могло быть ничего лучше того алюминиевого неба, нависавшего, но не слишком низко, чтобы давить, над всегда спокойным, не жарким и не прохладным морем.
А еще там был он. Она не допускала, что это порождение лишь ее сна. В те долгие однообразные часы, что она проводила на службе, на берегу бывал другой человек. После него оставались следы, его ног, его тела, когда он лежал на песке.
Постепенно они начали общаться друг с другом на свой манер. Она выкладывала пирамиды из разбросанных кое-где камней, вытаптывала разные знаки в песке, подальше от воды, чтобы их не смыло приливом. В ответ он надстраивал либо перемещал ее пирамиды, но чаще чертил, видимо, пальцем замысловатые узоры – у него явно был талант к рисованию, – состоявшие из переплетающихся и переходящих одна в другую фигур, напоминающих сердечки.
Они никогда не встречались. Когда один спал, другой – бодрствовал, и наоборот. Разницу во времени она объясняла для себя тем, что этот человек – достаточно было сравнить след от его и ее ноги, чтобы не сомневаться, что это мужчина – живет где-то очень далеко, совсем на другом конце мира. Скорее всего, он даже не говорил с ней на одном языке.
Но вопреки (или благодаря?) разделявшему их расстоянию и всему прочему, между этими двоими начала зарождаться привязанность. Она ложилась на влажный песок и долго лежала так неподвижно, стараясь поглубже запечатлеть контуры своего тела, или находила для него самые красивые и крупные раковины. Он же в ответ вытаптывал и рисовал для нее все более и более замысловатые орнаменты из одних только сердечек. Наверное, он наяву, там, в своей далекой стране был художником, воображала она.
Многие считали ее замкнутой и достаточно одинокой, однако следы, оставляемые каждый день специально и только для нее на морском берегу, который лишь они двое могли видеть во сне, не давали ей ощущать ничего подобного.
Она ложилась спать всегда в одно время. В будние дни у нее не было ни малейшей возможности для того, что бы спать днем, а, привыкнув долгие годы жить в своем жестком режиме, она едва ли смогла бы задремать после обеда в выходной день. Ей вообще на сон требовалось не так уж много часов.
Она всегда была собранной и ответственной, за что ее ценило начальство, и все же однажды каким-то чудом сумела забыть на работе ключи от квартиры. Обнаружилось это уже поздно вечером, после службы она еще встречалась с подругой. Взяв такси, – сил трястись на перекладных уже не было, – она вернулась в контору, где ее встретил незнакомый охранник. Ночью заступала другая смена.
Подбежав к столу, она с облегчением обнаружила, что ключи там, а не потеряны, и, больше теперь не спеша, возвращалась назад мимо проходной, когда ее взгляд упал на знакомый узор, покрывавший поля последней страницы газеты, где был напечатан кроссворд. Ошибки быть не могло: сердечки переплетались и переходили одно в другое.
На мгновение замерев, она рассматривала в упор угрюмого человека лет пятидесяти с изрытым оспинами лицом и лишенными блеска глазами цвета незрелых оливок, но тот час же вновь ускорила шаг и, не попрощавшись, выбежала в ночь.( Ева Рапопорт)
[525x700]

Просто дурацкий сон. Почему-то все думают, что я умерла. А я точно знаю, что нет. Пытаюсь сказать, но не могу открыть рот. И тут понимаю, что я – кукла.

Такая кукла есть у меня на даче, на чердаке. Когда-то я ей покрасила веки фиолетовым цветом. Еще на той даче.

Раньше там была роща. Прямо перед нашим домом. А улица называлась Озерная. Хотя Озеро было далеко. Но роща была.

Чужой дом стоит ровно на месте нашего. Наверное, не хотели копать яму под новый фундамент. Там нет рощи, а прямо в калитку впивается острым углом забор военного городка.

Мне кажется, и сейчас это где-то есть. Есть роща. И старый дом. И я, маленькая, в старом доме.

Я и еще одна девочка. Комната. В ней желтые занавески с ярко-розовой вышивкой похожей на рельсы.

Окно открыто, но мы задернули шторы. В комнате какой-то неживой желтый свет. Мы стоим друг против друга, голые, и кожа какого-то неживого желтого цвета. Девочка тянет руку и кладет ее мне на живот.

Я знаю, что дети берутся из живота и для этого нужен мужчина. А еще есть некрасивое слово ебаца. Мне очень неловко и непонятно, потому что люблю папу и маму, а это слово как-то совсем не про то.

В комнате ночь. Кровать стоит у окна. Электричка идет мимо станции. Где-то лает собака. Я лежу на спине. Надо мной колышутся занавески: не желтые, а гипсово-белые с въевшейся черной вышивкой, похожей на рельсы.

Я не могу заснуть. Жужжат комары. Я верчусь и расчесываю укусы. Старательно, двигаясь вверх указательным пальцем, лопаю пузырьки обоев в углу. Потому что нельзя, чтобы так тихо.

...Я заправляю кровать своей дочки желтой выцветшей занавеской с розовой вышивкой, похожей на рельсы. Я уже точно знаю, что слово ебаца здесь ни при чем. Просто ты гладишь живот, а в нем жизнь. Не твоя.

Я до сих пор не пойму, как это – моя дочь. Она тихо подходит ко мне и смотрит очень внимательно. На руках – кукла с закрытыми фиолетовыми глазами. Мама, ведь куклы не умирают? Нет, доченька, куклы не умирают. Просто дурацкий сон.......(с)
[700x525]