До Огромная сцена обнажена, на задней стене видны батареи, трубы и широкие раздвижные ворота, ещё выше – деревянные галереи. Сценический дым затапливает и её, и весь зал, подвижные софиты, поднимаясь и опускаясь, разрезают туман, из которого будут выныривать персонажи, лучами света и, вращаясь, напоминают прожектора тюремных двориков. Спектакль ещё не начался, а по ней уже бродит туда-сюда человек в нелепой одежде и фальшивит на тубе известные классические мелодии. Это голое туманное пространство – и есть «Палата №6» и она же без кавычек. Туда нас приглашает обаятельная старушка, с невероятной естественностью изображающая девочку и с выражением декламирующая текст от автора; она – не только рассказчик, но и заменяет санитара Никиту, а потом с балкона сообщает Рагину, что он болен. Пациенты, коротающие свой век во флигеле, – некие собирательные образы, разговаривающие легко узнаваемыми монологами и репликами чеховских персонажей. Зрелая женщина в безвкусно подобранном костюме из розовой кофты на серебряный топ сочетает в себе Раневскую и Аркадину, она говорит, что её сын утонул, тогда как он застрелился, и просит пощадить её и не делать больше пиф-паф. Девушка в фате, голубом платье и резиновых сапогах признаётся в любви несуществующему кавалеру словами Сони. Седовласый интеллигент во фраке то мечтает о шведской «Полярной звезде», то, как Фирс, поминает «несчастье» - волю. Небритый мужчина в шортах зачитывает страшные абзацы о казни из «Острова Сахалин» и с авансцены кидает в зал сентенции Пети Трофимова о пути человечества, а остальные медленно подходят к нему, выглядывая за рядами кресел светлое будущее. И сам Рагин, пассивно прогуливающийся мимо сумасшедших, рассуждая, зачем спасать людей от смерти и облегчать их страдания, от лица Чебутыкина рассказывает, как умерла женщина, которую он лечил. Даже старушка-Никита отпускает шуточку Солёного, а «игра в буквы» состоит в том, что Рагин называет букву, а пациенты хором называют начинающуюся с неё цитату из Чехова, иллюстрируя её стремительными пластическими зарисовками. Но со временем роль лидера перетягивает на себя Громов – наиболее адекватный человек в коричневом костюме, стремящийся вырваться из заточения и понимающий всю безысходность своего положения, напряжённый и энергичный. Этот русский МакМерфи заражает собратьев по повреждённому разуму вдохновенными речами Вершинина о грядущем счастье, и Рагин не может не обратить на него внимания, всё больше и больше времени проводя в палате №6 за философскими беседами, которые Димитр Гочев привёл в спектакле полностью. Финал нам известен: незаметно для самого себя Рагин сам не то тронулся умом, не то наконец-то прозрел некую правду бытия. История закольцовывается – ему задают тот же вопрос, какой он задавал Громову, на который он не знает правильного ответа: какой сейчас месяц? Докторские очки падают мимо кармана, одну за другой он расстёгивает пуговицы белого халата, превращаясь в простого скромного «хроника» с голым торсом и спущенных брюках. Испуганно поскуливая, он твердит о вишнёвом саде, о белом кресте на чёрной ленте, а Громов уже занимает его место, вместо него проводит зарядку, в обязательные упражнения которой входит смех. Коллаж по чеховским произведениям – сам по себе не новость для современного театра; то, что Чехов сам был врачом и его герои – его пациенты, за чьими душевными болезнями он наблюдает, тоже угадать несложно. Но за атмосферным двухчасовым творением Гочева, иногда забавным, иногда пугающим, иногда удивляющим или радующим моментами узнавания, следить приятно – и это главный плюс в отсутствие привычных психологизма, драматизма и актёрских перевоплощений.
После
[415x196]

До Официальный анонс продюсируемого Альмодоваром «Последнего лета в Бойте» сразу же даёт понять об основной «интриге» фильма, а один из кадров на флаере так и вовсе содержит спойлер – стоящего перед зеркалом подростка с туго перевязанной грудью. Собственно, на эту тему я и повелась, не припомнив, чтобы кинематограф по ней когда-либо ранее высказывался. Шедевра я не ожидала, но уже почти готовила для рецензии пафосную речь об актуальности проблемы и смелости, с которой режиссёр мог вынести её пред очи общественности. Ключевое слово – «мог»: Юлии Соломонофф оказалось почти до лампочки первостепенное значение человеческого самоосознания относительно физиологии, и фильм получился очередной жалостливой басней про «не такого, как все», терпящего нападки враждебной среды, приравнявшей тайну Марио к банальной инвалидности. Да, биологически он действительно девочка, но считал себя мальчиком не только по собственной воле, но и потому, что в этом его с рождения убеждали родители. Непонятно, как в роддоме младенца, не являющегося гермафродитом, приписали к мужскому полу – остаётся только объяснить это невежеством, царящем в аргентинской глубинке; в общем, о том, что с ним что-то не так, знали только сам Марио и его мать, да догадывались ушлые окрестные парни. Пока он помогал отцу на ранчо и готовился впервые поучаствовать в скачках, на летние каникулы к ним приезжала Джорджелина – ещё слишком юная, чтобы стесняться чего бы то ни было естественного, чему немало способствовало единственное доступное ей чтиво – медицинские справочники отца, владельца ранчо. Этот блестяще подкованный в анатомии ребёнок и заметил кровь на седле Марио, что привело к цепочке катастрофических событий: секрет стал известен отцу Марио, тот избил сына и продал его лошадь. Хэппи-энд, в котором сбежавший из дома Марио возвращает себе коня и выигрывает скачки, надеясь тем самым доказать, кем является на самом деле, а потом решается искупаться с Джорджелиной, ничего не меняет. В конце концов, мы помним, что это лето было последним, а значит, цивилизация в лице доктора и его дочери покинула Бойту и бросила Марио на произвол судьбы. Только для того, чтобы задуматься над этой трагедией, данный фильм смотреть и стоит – музыка, конечно, в нём прекрасна и природа хороша, но сцены укрощения дикого жеребца и забоя быка не добавляют ему шарма, а обилие откровенных разговоров Джорджелины с сестрой в начале фильма ничем не обосновано. Однако не станем разочаровываться – первый блин всегда комом – и будем ждать более смелых и адекватных режиссёрских работ, благо целинные почвы гендерной психологии предоставляют широчайшие к тому возможности.
А сейчас, вот прямо сейчас, я сижу в Кофеине, куда перешла и где засела вместе с нетбуком и мамой, которая согласилась составить мне компанию на просмотре, и где нас и запалил Антон. У меня наконец-то понтовый 2007й Ворд, но кончается батарейка. И я уже выпила чашку американо и теперь дегустирую малиновый чай, который был бы хорош, если бы не шибал так сильно мятой. В четыре меня ждёт первый из привозных спектаклей фестиваля NET, вернусь – будет вам ещё рецензия, а пока счастливо оставаться.)
[353x210]

До Уже по программке я начала подозревать, что где-то этот набор имён уже видела. Потом вспомнила: тот же самый рассказ Исаака Зингера поставила продюсерская компания «Аметист» под названием «Поздняя любовь». Стало быть, сравнений не избежать, но общее у двух спектаклей, помимо текста, только одно: видеопроекция на заднике. Стоило же действию начаться, я поняла, что рядом с «Нас ждут далеко-далеко…» даже «Поздняя», при всём идиотизме сюжета, кажется неплохим спектаклем. Но не буду торопить события – пока на сцене только квартира старика Гарри (Эвентов), американского еврея, с грудой сваленных в стороне вещей, словно её владелец только что въехал или собирается съезжать. За ним трогательно ухаживает приятель Марк (Четков), тоже немолодой, - точнее, актёры-то значительно моложе своих персонажей, но старательно изображают старость, шаркая ногами, шамкая и бурно жестикулируя трясущимися руками. В непонятных целях появляется и исчезает миссис Адамс (Мухина), липнущая ко всем мужчинам, а затем – феерический выход нарочито грубой и истеричной Этель (Макарова-Васильченко), новой соседки Гарри. Вместо бесед по душам не то автор пьесы «В тени виноградника» Мухарьямов, не то режиссёр Клепиков соорудили внушительный по количеству, но не по качеству ряд комических реприз в петросянской стилистике; текст, памятный мне по «Поздней», конечно, тоже звучит, в нём даже ещё больше шуток, но актёры совершенно не умеют их подавать, и зал практически не реагирует. Зато когда Этель напивается, норовит ухватить соседа за причинное место, беспрестанно норовит упасть, распевает «Бесаме мучо» и отплясывает под русские шансоньетки, ряды сотрясаются от дружного гомерического хохота и аплодисментов. Сам себя повторяющий глупый балаган растягивается до конца первого действия и перешагивает во второе – пригласив Гарри на ужин, Этель встречает его уже пьяной, и продолжаются переодевания, приставания, пританцовывания, дополненные истовыми заупокойными молитвами супругу при драматическом затемнении света. Непонятно, зачем Гарри понадобилось добавлять виски в вино, ибо эта Этель была более чем доступна ещё при первой встрече, хотя до «дела» у них, видимо, так и не дошло. Кульминация романа, напоминаю, такова: оставшись наедине, Этель выбросилась из окна. И если в «Поздней любви» это вызывало недоумение – чего не хватало этой самодостаточной, разговорчивой женщине, у которой есть дочь и миллионное состояние? – то хотя бы здесь всё ясно: буйнопомешанную дамочку просто не долечили в психушке после депрессии, вызванной смертью супруга. Грустно, безусловно, однако Клепиков даже из чтения предсмертной записки Этель умудрился сделать дешёвый фарс, к тому же она была не единственной, кого ждали далеко-далеко в палате с жёлтыми стенами. Марк, услышав, что Гарри собирается жениться, принимается выкидывать из окна стулья, столы и прочую мебель, взывая: «Евреи! Евреи!» и рискуя зашибить прохожих или их транспорт. Финал нелепо скомкали, в многозначительной тишине обрушив свисавшее с колосников бумажное полотнище и перенеся видеопроекцию на стеклянную нишу балкона. В довершение всего этот спектакль, в отличие от «Поздней», не порадовал национальными танцами и вообще каким бы то ни было колоритом. Два часа промелькнули перед глазами как сплошное недоразумение, способное посмешить только степенью своей тупости, хоть и завершившееся овациями стоя. Остаётся только надеяться, что «Нас ждут…» не скомпрометирует в глазах какого-нибудь зрителя ни нобелевского лауреата Зингера, ни евреев, ни театр Джигарханяна.
После
[279x196]

Страничка дыбра Несмотря на строгость афиши, «Последнее воскресение» (в оригинале – «Последняя станция») - действительно фильм о любви, каких мало. Причём о любви нежной, заботливой, самоотверженной и преданной, и при этом без приторности и сантиментов, что не может не тронуть хоть немного всех, кому знакомо чувство какой бы то ни было привязанности. Два романа – первое чувство молодости и союз, проверенный годами – существуют в нём параллельно, перекликаясь и дополняя друг друга. В центре событий – обаятельнейший юноша Валентин Булгаков (Макэвой), последний секретарь Льва Толстого (Пламмер), едва не плачущий от счастья при встрече с Учителем и заявляющий, что принял целебат. Однако все вокруг словно сговорились его смущать, видимо, потому, что от смущения он чихает, и, наконец, его соблазнила бойкая девушка Маша (Кондон) из Телятинской коммуны. Одновременно Валентина пытаются завербовать всяк на свою сторону жена великого писателя Софья Андреевна (Миррен) и его ближайший соратник Чертков (Джаматти), настраивающий Толстого против неё, чтобы завладеть после его смерти правами на его литературное наследие. Первая не соглашается с идеями Толстого, но любит его, второй использует его в своих корыстных целях, превращая его образ в живую икону толстовского движения, на гребне волны которого надеется вознестись. Лев Николаевич – живой человек, а отнюдь не пророк, вещающий божественными откровениями – больше не в состоянии жить и работать в атмосфере постоянных интриг, заговоров, скандалов, сотрясающих дом, раздирающих его на части, среди журналистов, живописующих каждый его шаг, и почитателей, записывающих каждое его слово. Он проповедовал любовь и свободу, а Чертков всё перевернул с ног на голову, создав «толстовский» свод правил и ограничений, запрещающий и любить, и оставаться свободными. Под давлением Черткова подписав завещание в пользу «всего народа», Толстой уезжает из дома и заболевает, вырванный из привычного быта, окружённый сонмищем «доброжелателей», желающих только его смерти, торопящих её как событие, полезное для движения. Но Валентин уже всё понял правильно и сделал свой выбор – последовав за Толстым в добровольное изгнание, он сообщит Софье Андреевне о его местонахождении, ведь перед смертью он захочет видеть только её одну. Да, мы не знаем, так ли всё это было на самом деле в биографии одного из самых противоречивых мыслителей, но концепция этой истории, на первый взгляд кажущейся бесхитростной, видится мне очень верной по отношению к личности Толстого. Режиссёру можно только сказать спасибо за такую бережную, светлую картину, не вписывающуюся во всеобщее стремление с энтузиазмом ворошить грязное бельё знаменитых людей. Так же бережно и правдоподобно, что обычно несвойственно зарубежным интерпретаторам русской действительности, передан исторический антураж и колорит эпохи, без лубочности и ярких спецэффектов, зато на фоне красивой природы и с замечательной актёрской игрой. Последнее стоит отдельного упоминания – я давно не встречала настолько интересных, убедительных образов, настолько искренних и глубоких эмоций и психологического переживания в кино, а не в театре. Погуглите биографию Булгакова – у него удивительная судьба, и обязательно посмотрите этот фильм.
А завтра мне рано вставать. Потому что в 11 будут две дополнительные пары Трубочкина. А потом у меня традиционно театр, так что до завтрашней рецензии и прощаюсь.)
[289x207]

Страничка дыбра Основной заманухой «Вишнёвого сада» Захарова-Фокина считается «любовная линия» Раневская-Лопахин. Но романтикой в саду и не запахло – совсем мальчишка Ермолай («стиляга» Шагин) превратился в водевильного воздыхателя-альфонса, Раневская (Захарова), простоватая для дворянки, но не лишённая обаяния, ещё не стара и вполне доступна. Но каждый раз, когда расстояние между ними сокращается до интимного, как по волшебному провидению возникает Гаев (Збруев) и ревниво встревает с каким-нибудь пустяком, дабы отвлечь голубков друг от друга. Его подчёркнутое презрение к «хаму» Лопахину вполне вписывается в его облик мелкого партийного руководителя («Я человек 80-х, я не могу молчать!»): он созывает всех домочадцев, выстраивает их в шеренгу, строго отчитывает и произносит речь перед старым шкафом, как перед бюстом вождя. С этого момента начинает раскручиваться стихия бессмысленного развесёлого балагана, великовозрастного капустника, в который по уши погружены все герои: из шкафа выскакивает Шарлотта (Виноградова) в клоунском костюме, задирает юбку, собравшиеся встречают её бурной радостью, а до лопахинских проектов никому дела нет. На сцене пронзительно визжат, кричат, отчаянно жестикулируют, кидают реплики в зал и всячески переигрывают, некоторые персонажи и вовсе принесены в жертву грубой карикатуре: Гизбрехт вдохновенно и убедительно играет Петю безнадёжным олигофреном со всеми натуралистическими подробностями и страшноватой агрессией, Аня (Марчук) автоматически становится дурочкой, коли восхищается этим несчастным, Яша (Грошев) изображает озабоченного жеребца, набрасываясь с поцелуями на каждую женщину и сопровождая успех ржанием и странными телодвижениями. Единственный спокойный герой – Фирс (Броневой), милейший старик, но окружённый таким плотным ореолом пиетета, что даже в толпе он кажется одиноким посреди пустоты, а всякая его фраза повисает в воздухе безответной, к тому же его роль была расширена режиссёром при помощи тупых повторяющихся «шуток» про вишни, огурцы и сургуч. Апогей первого действия – первый поцелуй Раневской и Лопахина: она притягивает его за грудки, он комически дёргает ногами, потом целует сам, после чего она решила пригласить еврейский оркестр. Появление этих неприятных, съёжившихся, мышиными перебежками, гуськом передвигающихся людей с инструментами сопровождается грохотом какой-то попсовой музыки из колонок, резко контрастирующей со звучанием настоящих музыкантов в оркестровой яме на авансцене. Гости испуганно жмутся вдоль стенки, Шарлотта исступлённо камлает, вскочив на не то на рояль, не то на бильярдный стол, Варя (Омельченко) истово молится – собственно, этим она занимается практически постоянно. Упомянутая Петей «азиатчина» тут же персонифицируется монголоидным прохожим, с акцентом просящим у Раневской денег – публика восторженно смеётся, поддерживая Гаева, посылающего его «идти туда, откуда пришёл». Появится этот колоритный персонаж и в начале второго действия, как призрак, напугавший Фирса – а после того, как Шарлотта, сложив пальцы пистолетиком, расстреливает окна, у зрителя может окончательно сложиться впечатление, что дом Раневской был взят изнутри еврейскими, азиатскими и немецкими диверсантами. Во втором действии оркестр возвращается уже по требованию Лопахина – тот, закатив форменную истерику по случаю покупки сада, пляшет, потрясая связкой ключей. Читать рецензию дальше
[343x178]

До Хороших фильмов о Второй Мировой в настоящее время создаётся до обидного мало. Госзаказ с наибольшим удовольствием обращается к преданьям старины глубокой, которые гораздо проще перекроить на свой лад. «Брестская крепость» - один из таких хороших, даже замечательных фильмов, которые в обязательном порядке надо смотреть всем и каждому. Хотя у него есть сквозной сюжет об удачливом мальчишке Саше Акимове, метавшемся между очагами сопротивления с доставкой приказов и спасшем командирскую дочь, и юный актёр играет не менее убедительно, нежели взрослые, это не мелодрама о детском героизме и первых чувствах. В этом фильме множество персонажей, каждый со своим характером и судьбой, как вымышленных, так и реальных героев. Хотя события обороны воспроизведены с документальной точностью до часа, до минуты, это не учебный фильм-реконструкция о первом столкновении с фашистами, это кино о войне вообще. Невозможно придраться к качеству декораций, исторической достоверности оружия и костюмов, к бесчисленным взрывам, разрушениям, пожарам, впечатляющей компьютерной авиации, воспроизводящей авианалёты, - всё это красиво сделано и снято, но не это главное. Главное – отсутствие пафосного романтического глянца, кровь и грязь без нарочитой кровавости, не единичные смерти с выкрикиванием патриотических лозунгов, а горы трупов, война как она есть – бессмысленная беспросветная резня. Здесь не нашлось места морализаторским басням о подлых предателях и праведных миротворцах, но нашлось место таким цепляющим деталям, на которые кинематограф обычно не тратит своё драгоценное внимание, тяготея к эпическому размаху и легендарной значимости. Отец, закрывающий грудью гранату, упавшую рядом с сыном, солдат, делящий драгоценную воду со своей собакой, рядовой, плачущий на груди убитого товарища, врач, засыпающий стоя от изнеможения, - картины длиной в мгновения, которые не забудутся никогда. Потрясающий эффект воздействия с минимумом массовки и знакомой с колыбели музыкой – это дорогого стоит. Жизнь подчас гораздо более страшна и жестока, чем любая выдумка сценариста: на гарнизон в 7-8 тысяч человек без тяжёлых орудий напало среди ночи около 17 тысяч. Рецидивисты отрезали электроснабжение и водопровод, фашисты закидали крепость бомбами и прикрывались пленными из мирного населения, ожидая, что гарнизон сдастся в первый же день, но защитники не сдались и тогда, когда поняли, что оказались в тылу и подкрепление не придёт. Они с голыми руками шли на врага, с гранатами бросались под танки, и не они, а немцы отдали первый приказ об отступлении – это ли не чудо, от которого мурашки бегают по хребту на протяжении всех двух с лишним часов экранного времени? Испробовав все методы и средства, потеряв огромное количество людей и всё же не сломив горстку храбрецов, махина вермахта сбросила двухтонный снаряд на несколько сотен сопротивляющихся бойцов, прошлась с огнемётами по казармам, сжигая заживо укрывшиеся там солдатские семьи. Но ещё целую неделю отдельные укрепления отстреливались – до последнего патрона, до последнего человека, до последней капли крови. Кто-то погиб или застрелился и был награждён посмертно, кто-то сдался или попал в плен и был расстрелян, кто-то выжил и угодил в жернова сталинских репрессий – на целых двадцать лет подвиг защитников Брестской крепости был забыт… а кто-то сумел рассказать за кадром обо всём пережитом, как Иван Клыпа, ставший прототипом того самого сироты-трубача Сашки, защищавшего Родину наравне со взрослыми и без сантиментов и жалостливых слёз вышедшего живым из ада.
После фильма я поторопилась домой, ибо написать рецензию, отвлекаясь направо и налево, - дело не минутное, а спать хочется и надо. Вот я спать сейчас и пойду, ибо завтра вставать к первой паре, а как может закончиться завтрашний вечер – сама не знаю. В любом случае, до новостей.)
[303x191]

[189x252]
До Неизвестный эскапист-мазохист, бросив семью, карьеру и, предположительно, богатство, заявляется в цирк гипотетического французского города и требует работу клоуна. Отказавшись от своего имени, он называет себя «Тот, кто получает пощёчины» - и его роль на арене действительно с тех пор заключается в том, чтобы его понарошку били по морде на потеху толпе. Наш герой явно тронулся умом: постоянно ведёт себя как пьяный и суёт нос не в свои дела – примечает, подглядывает, подслушивает, а интересного в цирке и впрямь хоть отбавляй. Директор Папа Брике (Пугачёв) обожает свою супругу-укротительницу Зиниду (Киршина). Та добивается, чтобы львы любили её не в фигуральном, а самом буквальном смысле, а вместе с ними – жокей Безано (Батрак). По жокею сохнет наездница Консуэлла (Солянкина) – дочь графа Манчини (Савинов), спускающего её жалование на несовершеннолетних любовниц. А в Консуэллу влюблён барон Реньяр (Жиров), которого отец прочит ей в женихи, чтобы поправить материальное положение. Понравилась Консуэлла и Тоту, и клоун вываливает на неё отборный бред о том, что она богиня, а он – бог, сошедший на землю, призывает её вспомнить своё рождение из морской пены и угрожает, что брак с простым смертным приведёт её к гибели. Но пророчества сумасшедшего она не воспринимает всерьёз, нелепый шут и даром ей не сдался, и тогда он обращается к Безано, уверяя, что он, тупой жокей, тоже бог и должен либо убить Консуэллу, либо убить барона, а Консуэллу увезти. Безано чужая невеста не интересует, и Тот решает вершить справедливость собственными руками – он попросту взял и отравил Консуэллу (говоря, что она «заснёт и проснётся»), барона (тот долго мучиться не захотел и застрелился прежде, чем подействовал яд) и себя (обещая посоперничать с Реньяром и «там»). О том, кем был Тот до цирка, зритель так и не узнаёт, только видит эпизод с неким господином из прошлого (Булатов), к которому Тот относится с отменным презрением, ибо господин увёл-де его жену и украл его гениальные «идеи». Для Тота он – жалкая «плоская тень», которая «живёт им», что выявляет в будущем отравителе манию величия в ещё более ярком и опасном свете. Неизвестно и непонятно также и то, зачем сей господин не месяц и не два с момента исчезновения Тота из родного дома разыскивал беглеца по всей стране, а разыскав, получил честное слово о невозвращении и оставил его в покое. При этом они говорят о покинутом Тотом мире с такой загадочной важностью, что начинаешь подозревать, не всерьёз ли автор пьесы, Леонид Андреев, считал своего персонажа мессией (был же такой древнеегипетский бог мудрости Тот), который, поюродствовав в клоунском гриме, засобирался таки назад на небеса и прихватил с собой страдающую амнезией реинкарнацию Афродиты – но тогда это уже совсем ересь какая-то получается. В финале покойные Консуэлла и Тот обнимают свисающие с колосников канаты, сладострастно их поглаживая, на фоне открывшихся за цирковыми афишами дверей, в которые заглядывает вся труппа в клоунских масках. Какова мораль этого пафоса? Я вижу в нём только подтверждение того, что все клоуны – маньяки, или хотя бы, как писал Левитин, «клоун – это та грань, за которой мужчина перестаёт быть мужчиной». Актёры, конечно, не виноваты, что Андреев умудрился написать такой феерический идиотизм, и стараются обрисовать характеры в меру своих скромных возможностей, но режиссёр явно перегнул с заигрыванием с публикой, наводнив и без того тесную сцену аж четырьмя кривляющимися клоунами в безвкусно кричащих костюмах, как будто клоуны и в жизни никогда не смывают грима и не перестают паясничать. Музыкальные мотивчики и одноцветное освещение (драматическим светом и здесь признан замогильно-зелёный) также оставляют желать лучшего, вывод: зрелище (ещё и почти трёхчасовое) на любителя.
После

[197x286]
До У Арцибашева есть одно (но не единственное) замечательное режиссёрское свойство: любой литературный материал в его руках становится на удивление сценичным, театральным в лучшем смысле этих понятий. Вот и почти четырёхчасовые «Карамазовы» по пьесе Малягина – «симфонии страстей» - прошли как динамичный, увлекательный детектив, и при этом психологическое и эмоциональное напряжение не ослабевает наравне с напряжённой сменой событий. Зрителя без подготовки вбрасывают в самую сюжетную гущу – спектакль начинается с приезда Дмитрия (Филиппов) к Аграфене (Повереннова), хор деревенских девушек сменяется цыганским табором, весёлые пение и пляски разворачиваются по широкой просторной сцене – и отступают, чтобы познакомить нас с остальными действующими лицами. Медленно ползущая от кулисы к кулисе чёрная занавеска сужает пространство, в котором за столом встречаются другие два брата – Иван (Костолевский) и Алексей (Щедрин). Их разговор – одновременно диалог между Великим Инквизитором и Христом, первый буревестник, знаменующий начало несчастий, обрушившихся на семейство Карамазовых; почти сразу, в конце первого действия, солдатский конвой уводит Дмитрия в суд. Вся сценография – внутренний двор с дверями и окнами, в которые глядят зеваки, как во дворце Прокуратора Иудейского. Этот окружённый охраной квадрат – и есть поле битвы между добром и злом, но ангелов на нём не появляется – только Чёрт (Спиваковский). Комикующий бес на самом деле скорее страшен, нежели смешон – неотступно следует за Иваном, с охотой давая советы, пританцовывает среди цыган, поднося вино Дмитрию и Аграфене, записывает показания, а на суде обращается защитником Фетюковичем, изящно подставляя своего подопечного. А пока приговор не вынесен, рассказы Дмитрия и других свидетелей иллюстрируются флэшбэками, следующими от следствия к причине, как разматывающийся клубок, появляющиеся в них персонажи обвиняют или оправдывают его. Достаточно одной детали, чтобы перенести нас в тот или иной ключевой эпизод романа со всей обстановкой, атмосферой, настроением. Перед малиновой занавеской с колосников опускается подвешенный в воздухе стол – его Фёдор Карамазов (Лазарев), роскошный в своей омерзительности шут, раскачивает то в сторону Ивана, утверждающего, что Бога и бессмертия не существует, то в сторону Алексея, говорящего, что они есть. Бежевая занавеска – обиталище экзальтированной старушки Хохлаковой (Немоляева), благословляющей Дмитрия отправиться на золотые прииски. Добротный чёрный стул уготован старцу Зосиме (Охлупин), чью кончину ускорил своим паясничаньем Фёдор Павлович. И Хохлакова, и отец, возмущённо покидая зал суда быстрыми шагами, бросают Дмитрию, как проклятие: «отцеубийца!». Но вот зазвучал и голос защиты: на сцене появляется раскладушка, на которую ложится Катерина Ивановна (Коренная), когда Дмитрий решает дать ей денег. В тот момент Чёрт, тщетно убеждавший его не совершать доброго дела безвозмездно, и отрекается от него, превращаясь из друга во врага – а вот в душу Ивана он вцепился крепко, однако упустит и её. Но запоздалый бунт против Великого Инквизитора – а это никто иной, как сам Дьявол – обойдётся Ивану дорогой ценой: его признание в убийстве не воспримут всерьёз, и, объявив его сумасшедшим, зловещие монахи накинутся на него гурьбой и унесут, не сумевшего спасти своего брата. Решающее слово в деле против Дмитрия скажет короткая вспышка слепой ревности по принципу «а не доставайся же никому!» - последний ход Чёрта, стравившего Аграфену и Катерину, свидетелем ссоры которых стал Алексей. Но хитрецу рано праздновать победу: Дмитрий не сломлен, Малягин и Арцибашев даже отказали ему в нервном расстройстве, обозначенном у Достоевского, а любящие его люди готовят ему побег. Дмитрий, так по-русски увлекающийся, вспыльчивый, но добросердечный, верующий, у всего мира просящий прощения и не осуждающий своих гонителей, – конечно, главный персонаж спектакля, великолепно сыгранный Филипповым, как и все его роли; но немаловажны и линии младших братьев. Читать рецензию дальше

[215x300]
До Уже сразу в своей вступительной речи Спесивцев обозначил концепцию своей постановки «Ромео и Джульетты»: игра, «матч» между Монтекки и Капулетти. Арбитром он назначает Меркуцио, обаятельного юношу в чёрной майке с надписью «Sex, drugs & rock-n-roll», который мелом проводит черту поперёк всего зрительного зала, разделяя публику на Монтекки и Капулетти соответственно. Это требует времени, и раз пять в процессе своего занятия он заставляет зрителей по очереди кричать хором «Монтекки!» и «Капулетти!», соревнуясь в громкости, как команды на утреннике в детском саду. На этом обращения к зрителям не закончатся – хором будут также звать Ромео, словно Снегурочку, гостей на балу будут неоднократно искать в зале, поднимая выбранных с места, освещая лучом света и подставляя микрофон, чтобы те представлялись нерасслышанным именем того или иного внесценического персонажа. Хотя это вечерний спектакль, в зале много маленьких детей, которым нравятся такие игры, а на сюжет, скомканный и отодвинутый на задний план, им наплевать. Постановке уже сорок лет, но играют в ней только студийцы, принимаемые без всякого конкурса вне зависимости от возраста – проще говоря, это непрофессиональное действо, каковое можно найти практически в любой школе, только там за его просмотр не надо платить. Вся молодёжь должна присутствовать на сцене, дабы никого не лишать веры в свой актёрский гений и блестящую карьеру в будущем, поэтому главное действующее лицо – массовка, регулярно выбегающая нестройной толпой на узкую полоску сцены с улюлюканьем и свистом, поплясать под дискотечную музыку и разноцветное сверкание софитов. Стараясь привлечь к себе внимание, каждый пытается, как может, сопровождать происходящее на фоне этой толпы преувеличенными театральными жестами, девушки принимают модельные позы и машут ручкой в зал. Все – Спесивцев объясняет это бедностью – одеты в современную повседневную одежду, точнее, в то, что не жалко: к концу спектакля массовка, не раз постояв на коленях, выходит на поклоны с грязными пятнами на джинсах. Декорация – тоже, видимо, по бедности – построена в виде трёхэтажной металлической платформы, задника нет, единственная деталь антуража – два воткнутых в край сцены меча, рукояти которых служат подставками двум зажжённым свечам, которые всё время падают. Перед началом спектакля на мечах висят круглый медальон на цепочке и дамская корона с блестяшками – знаки отличия Ромео и Джульетты соответственно, меняющие владельцев с каждым новым днём по сюжету пьесы: итого четыре пары, надо полагать – каждая старше предыдущей. По какому принципу из множества юношей и девушек выбираются данные персонажи, непонятно: они совершенно не выделяются ни мастерством, ни талантом, ни естественностью поведения на сцене, не владеют ни текстом, ни жестами, ни пластикой, не выдают ни психологизма, ни эмоций, ни какой бы то ни было обрисовки образа вообще. Шекспировский стих декламируется скороговорочкой, как заученный урок, из пьесы по максимуму вымараны лирические и драматические монологи и диалоги, а акцент поставлен на репликах, обычно игнорируемых режиссёрами – сальных шуточках и каламбурах. Когда же нашим юным героям всё же приходится объясняться в любви и прощаться, их заливает зелёным светом, и они становятся до смешного «землисто-серыми», как выражаются медики о потерявших сознание. Нелепости вообще достойны отдельного упоминания, ибо запоминаются лучше всего: например, в сцене роковой дуэли из всех участников бутафорский меч есть только у Тибальда, поэтому Меркуцио противостоит ему с голыми руками, а Ромео сначала душит его шарфом, а затем закалывает лежачего его же оружием. В финале Ромео выпивает яд, скомкав медальон в руке и поднеся к губам, а Джульетта закалывается со словами «Пью за тебя» - не то перепутала фразы, не то таков режиссёрский финт ушами. Благо смена необязательных событий проносится перед глазами стремительно – всего за час сорок, не успеваешь соскучиться, глаза не успевают лопнуть от злоупотребления мельканием «рапиды».
После

[193x326]
До Человек съёжился на узкой койке, – доске, положенной на два стула, единственных декорациях, – кутаясь в белую простыню. Затем встал и заговорил, но его первые слова утонули в музыке Шнитке. А когда её звуки стихли, он оделся и ушёл в департамент – не выходя за пределы своего обиталища, пол которого усыпан бумажными листами. Так начинаются «Записки сумасшедшего» - моноспектакль Александра Лучинина: как представление, разыгранное тронувшимся умом графоманом и при этом неплохим актёром Поприщиным. Он поднимает листы, каждый из которых содержит новый день, и рвёт или комкает – он давно знает свой эпистолярный театр одного актёра наизусть. Все реплики – в зал, и в зал же – доверительные вопросы, беспомощно протянутая рука словно бы за помощью, поддержкой, подсказкой. Поприщин самозабвенно комикует, изображая свою пассию, её древнего отца и других персонажей в лучших традициях пародий и карикатур, открывая в тексте Гоголя столько смешного, сколько зритель и не предполагал. Чтобы обозначить собачек, он использует варежки на шнурках, фантом возлюбленной девушки – накрытый простынёй стул, начальство – высоко подвешенный пиджак. Но за его спиной постоянно стоит Лучинин, с не меньшей иронией рисующий своего героя, подчёркивающий его недалёкость, наивность, нелепое поведение. Впрочем, есть в этом безобидном, почти трогательном посмешище, гоняющемся за перепиской собачонок, одна пугающе человеческая черта – одержимость. И отнюдь не любовью, а властью – с первых минут он даёт понять своё самомнение и амбиции: он – благородный человек, дворянин, того и гляди выбьется в генералы. Однако желаемое не становится действительным – Поприщин, ненавидящий лакеев, сам остаётся вечным слугой начальника департамента и терпит насмешки, выдавливая только хрестоматийную фразу Акакия Акакиевича: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?». В нём копится беззубая мстительная озлобленность, вынашиваются мелочные планы занять положение выше своих обидчиков, плюнуть на них свысока, ведь в бюрократическом мире не существует личности и гордости, а только иерархия чинов, возносящая одних ничтожеств над другими. Мечты завоевать генеральскую дочь – лишь часть его несбыточных фантазий о вожделенном высоком статусе, и их крушение приводит к усугублению болезненного расхождения воображаемого достоинства Поприщина с реальным отсутствием оного. Окончательно сойдя с ума, мелкий чиновник производит самого себя в короли Испании, не задумываясь о последствиях – а бумажная корона оказалась тяжелее настоящей. Пытки, обрушившиеся на несчастного монарха со стороны «Великого инквизитора», заставляют публику сменить смех на острое сочувствие зарвавшемуся «маленькому человеку», никому не сделавшему ничего дурного, никем не защищённого. Невозможно заметить, в какой момент обаятельный молодой человек, с улыбкой пытающийся представить себя в лучшем виде, превращается в измученного мужчину без возраста с застывшей на лице гримасой страдания и безумия, тяжёлую в психологическом и эмоциональном плане роль. Знаменитая финальная реприза про шишку под носом загадочного «халдейского дея» - отчаянный рывок в спасительное забытьё юродства, когда мании величия уже нет, а не прекращающееся «лечение» неизбежно ведёт к новым, гораздо более страшным, оставшимся за кадром расстройствам рассудка. Это глубже, точнее, страшнее, нежели моноспектакль театра Фоменко по тому же произведению, где тихое помешательство окрашивалось одновременно в лирические и мистические тона. Единственный минус данной постановки – свет, игра которого сводилась к приглушению, сменяющемуся яркой вспышкой, ударяющей по глазам. Но он незначителен, и чуть менее двух часов непрерывного присутствия на сцене актёра, играющего с полной самоотдачей, пролетают незаметно, сразу захватывая и до конца не отпуская внимание. Это действительно стоит посмотреть.
Хвастаюсь

Внезапно начался ноябрь, и к сегодняшнему утру мне таки отключили кабельный инет, весь октябрь проработавший неоплаченным – но ноябрь оплачивать буду, ибо Йопта вечерами тормозит. Капустник капустником, а вставать сегодня всё равно пришлось к первой паре, и я даже не жалуюсь, ибо разобрали наконец оставшиеся работы по актёрскому моменту, включая наши с Аней по «Соне». Потом мы приступили к изготовлению табличек для Лизы, обклеивая обёрточной бумагой, спёртой Алиной из Икеи, листы ватмана; ею же (бумагой, не Алиной) обклеили книжки и по моему предложению написали на обложках «Что делать», «Кто виноват» и «Кому на Руси жить хорошо». Потом, так как времени оставалось мало, не доделав, отправились к двум пешком в учебный театр ГИТИСа, поломились было в главный вход, но он был ещё закрыт, и никто не отзывался. По соседству за забором лаяла сторожевая собака МинКульта, кто-то послал нас в обход здания к служебному входу, и с грехом пополам мы его нашли. На сцене уже кто-то репетировал; мы сложили вещи в партере, кто-то пошёл покурить, кто-то – дорисовывать таблички, и тут на сцену позвали нас. Собрались с грехом пополам, после того, как несколько минут нас торопили и требовали начать половинным составом, не успели разведать освещение сцены и расположение микрофонов, отыграли как смогли – и нам назвали нашу очередь и попросили освободить помещение. Подхватив манатки и пометавшись по театру, мы пришли к гримёркам, которые все уже были заняты, так что нам пришлось отказаться от дальнейших репетиций и обосноваться на рояле в холле, где порядок действий и реплик можно было только проговорить по ролям. На дорисовывание табличек маркер был один, и он заканчивался; спас положение Антон, который купил несколько маркеров, а заодно воздушный шарик с глазами для Ани, и все свободные руки пошли на таблички, включая начавших подтягиваться родителей. Мои тоже пришли, но я до них не докричалась, зато они заняли хорошие места, когда прозвучал первый звонок, а из наших занять места догадалась только Аня – себе и своей маме. Некоторое время я пользовалась местом её мамы, потому что она опаздывала, а потом села, как большинство студентов, на полу в проходе – посмотреть несколько номеров перед нашим. Только когда мы собрались за кулисами, выяснилось, что два микрофона ведущие отнесут по разные стороны сцены, так что мне пришлось не участвовать в первой части, когда народ пел мотивчик из «Пяти подвигов» и передавал студенческие по цепочке, а выхватывать себе микрофон у ведущего и перебегать сцену за задником. Пересказывать весь наш номер, по большей части состоящий из Хармса (aka из опять-таки «Пяти подвигов») с кусочком Гиляровского, смысла не имеет, порадуюсь только, что публика смеялась чаще, чем я предполагала. Местами, конечно, мы слажали, не без этого – мою финальную фразу не было слышно, потому что я впервые в жизни взяла в руки мегафон и он не сработал, и стулья со сцены забыли забрать с собой, помешав выходу следующих выступающих. Вернув реквизит на столик перед гримёрками, мы разошлись – в частности, я присоединилась к тем, кто пошёл обратно в зал досматривать программу. Номера первокурсников чередовались с выступлениями курсов более старших; многое порадовало – и из актёрских, и из музтеатра, и из балетников. По окончании капустника решено было сперва отправиться отмечать, не дожидаясь объявления результатов, поелику Наталья Сергеевна торопилась, а Лизу, которой тоже надо было уйти домой пораньше, оставить в зале. Я оделась в гардеробе, заставила маму вернуться от метро и снабдить меня деньгами, постояла с народом на свежем воздухе, но объявление результатов с раздачей слонов – денежных премий от спонсоров – началось раньше, чем мы все собрались, и пришлось возвращаться в зал. И подумать только…
[459x164]

Легла я, конечно, поздно, да ещё и заснуть долго не могла, но потом биологические часы таки сдались, и я проснулась за секунду до звонка будильника, чтобы позавтракать, и отправилась в путь. Он лежал на Арбатскую, в Манеж, на Первую международную выставку «Искусство куклы» - был последний из трёх дней её работы (почему ей не выделили неделю, как ожидающейся после православной ярмарке?), пропустить было нельзя. К дверям вела очередь… самая длинная очередь, какие я только видела на выставки, длиннее, чем когда в Пушкинку привозят шедевры мировой живописи. Благо продвигалась она быстро, погода была как по заказу солнечная, тёплая и сухая, а я захватила блокнот и ручку и царапала черновик. Билет без льгот обошёлся в 300, я спустилась в гардероб, сдала куртку – там очередь шла медленней, мест не хватало – и отправилась в зал. Где-то там было очень просторно, где-то – тесно, но везде смотреть приходилось над головами: хотя на моей любимой ежегодной выставке на Тишинке проходы везде узкие, там толкаются разве что нечаянно, а здесь отчаянно работали локтями все, маниакально стремясь подобраться как можно ближе и сфотографировать решительно всё. К тому же по соседству в том же Манеже проходила меховая ярмарка и фонила на весь район – в гардеробе долго находиться было чисто физически невозможно, да и в зале тяжко, что усугублялось людьми, приходящими на одну выставку с другой со шкурами на плечах и куклами в кошмарных шубах Александры Кукиновой, по которым сейчас весь интернет прётся (на иллюстрации – которая без шуб, своровала из Дома_Кукол, за что ему спасибо). Впрочем, я быстро поняла, что задерживаться смысла не имеет, и проходила быстрым шагом мимо стендов, которые ничем меня не цепляли; долгое время я даже думала, что ничего душевного не увижу, но были, конечно, и интересные и красивые куклы (особенно девушка-ловец снов), и любимые мастера мишек-тедди (особенно меня почему-то на этот раз умиляли зайцы). Конечно, выставка была разнообразна: авторские и заводские куклы и игрушки, победители конкурсов, тематические подборки, экспонаты из музеев кукол разных стран, куклы, больше смахивающие на скульптуры и инсталляции, куклы для мультфильмов (в том числе «Гадкий утёнок» Бардина), валяшки крошечные и огромные, металлические и деревянные механические штуковины, картины, фотографии, мастер-классы для детей – всё подряд, всего понемногу. Уж лучше остановились на чём-то одном или допустили больше участников, а то вышеупомянутая выставка на Тишинке, хоть и не названа «крупнейшей в мире», куда разнообразней. Хотя, конечно, стоит учитывать, что к последнему дню многое раскупили… да я и ожидала большего – в частности, предполагала, что BJD будут править бал, а их было всего несколько в центре зала, разодетых так, что узнать было проблематично. Я не хотела уходить без сувенира и присмотрела по ходу две совы – расписанную деревянную ёлочную игрушку в форме яйца и свистульку из сырой глины с рунами на груди. Обежав всю экспозицию, некоторые ряды – не по разу, я спросила, почём они – первая оказалась за тысячу, вторая за 600, меня задушила жаба, и я поспешила в гардероб, который, как объявляли по громкоговорителю, закрывался в пять. Сбежав из Манежа, я только напротив Библиотеки смогла спокойно дышать, дошла до Художественного кинотеатра, алкая позитива, дождалась своей очереди к расписанию, убедилась, что смотреть нечего, и пошла пешком по Арбату, жалея, что не сходила сегодня куда-нибудь на мультик «Союз зверей». Прошлась, приехала домой пораньше, и праздник таки удался, а завтра ещё один – наш долгожданный, выстраданный многими репетициями капустник. В общем, мои дорогие, ещё раз всех с Самайном и сопутствующими праздниками – и до следующих новостей. У нас фестиваль NET на носу, работать будем да на спектакли похаживать, скучно, чую, не будет до самой сессии)
[278x220]

[302x371]
Есть, говорят, на дальних островах, где зеленей холмы и небо шире, такие деревеньки небольшие. Их жители скупятся на слова, поджары, темноглазы и быстры, и смотрят, словно долго ждут чего-то... по осени, когда горят костры, приходит к ним Великая Охота.

Охота, что древней иных миров! Пьянее хмеля, жарче губ любимой! Охотников зовёт чужая кровь, они летят, петляя меж холмов, и горе тем, кто повстречался с ними. Убьют? Возьмут с собой? Лишат ума? Даруют скачку, дикую, как счастье? Не знаю. Но назад не возвращался никто из тех, кто ночь застал в холмах.

Лишь раз в году, под вечер ноября, раздастся стук копытный у ограды. И встанут у деревни, как парадом, пришельцы на диковинных зверях. Один - как конь, но ног - считай! - шестнадцать, вот лев с рогами, вот златой олень... те, что привыкли в вечном вихре мчаться, стоят и ждут в вечерней сизой мгле.

А им навстречу - тонким ручейком - идут подростки, старцы, девы, дети... им снились сны. Их звал с собою ветер. И им идти спокойно и легко.

Трава почти до пояса порой, потом - по грудь, потом - уже по шею. И ноги неожиданно слабеют, и хочется шагать на четырех. Клыки острей, лоб ниже и короче, пятно из белой шерсти на груди. Ты слышал зов? Мечтал? Теперь иди. Охота получает новых гончих.

Лишь раз в году... ушедшим - вечный бег. Оставшимся - зима, весна и лето. Печётся хлеб и подрастают дети. Чтоб, возмужав, взглянуть в лицо судьбе.

Но кровь разбавить легче, чем вино. Рассыпались по миру полукровки, не помнящие призрачного зова, не знающие странных этих снов. Живут такие, в общем-то, повсюду, ведут свой быт, растят своих детей, ну разве - лучше видят в темноте, а внешне, как ни взглянешь, просто люди.

Лишь иногда, в преддверьи ноября, их тянет за собой неслышным воем, осенней непроглядною тоскою - туда, где меркнет тусклая заря. Чтоб кто-то улюлюкал, гнал коней, чтоб были топот, звон, веселье, флаги... но нет тебе хозяина, бродяга. И плач собачий тает в вышине.
© wolfox

До Островского, коего я не большой любитель, я готова смотреть разве что в постановке немногих режиссёров, таких, как Райкин, потому что его спектакль – это по определению хороший спектакль. Из сонмища поучительных «пьес-пословиц» он выбрал громоздкое название «Не было ни гроша, да вдруг алтын», чтобы создать пугающе современное полотно под звучным заголовком «Деньги» и в интригующем жанре «криминальной сказки», не изменив при этом ни строчки колоритного авторского текста. Сценография Разумова воспроизводит с документальной точностью те трущобы, в которые сунется не каждый столичный житель из тех, кто может позволить себе билет в театр: ряд гаражей, на одном из которых красуется надпись «Тамада. Баянист. Услуги», таинственным образом заполонившая все уголки Москвы, обшарпанные стены домиков-бараков люмпен-пролетариата, облитый краской остов автомобиля, как скелет древнего животного, когтистая «лапа» подъёмного крана вместо «длани фортуны». Через зрительный зал то и дело гулко проходит поезд, отдаваясь в груди звуковой волной, мелькая светлыми квадратами окон и взметая со сцены вихри пакетов и прочего мусора. Обнажённая задняя стена сцены, с галереей-мостом и колосниками, служит самым подходящим фоном для этой Богом забытой промзоны. Домна Евсигневна (Бутенко-Райкина) в оранжевой форме путевого рабочего поворачивает шлагбаум, Истукарий Лупыч (Кузнецов) для вида содержит магазин, а на деле организует воровской притон с неоновыми огнями, златозубые обитатели которого озвучивают спектакль бодрыми блатными песенками на женские голоса. Их дети – мещанский сынок Елеся (Егоров) и дворянская дочь Лариса (Селедец), как дворняги, оставляют метки на стенах подворотен и бегут на запах, сопровождаемые жужжанием мух, и пока не дошло до греха, родители сговариваются о женитьбе. А отставной чиновник Крутицкий (Суханов) своей племяннице Насте (Гусева) добывает справку «бедной невесты» и отправляет просить милостыню – но и ту отбирает, и, чтобы девушка не умерла с голоду, его жена Анна Тихоновна (Варганова) решает продать её богачу Разновесову (Девонин), въезжающему на сцену в настоящем джипе. Но среди всего этого страшного дна, беспросветной замкнутости мира зависти, подлости, лжи фигура Крутицкого – самая страшная, самая правдоподобная и убедительная, скорее гоголевская, нежели островская: Плюшкин без проблесков наличия души, роль на предельную самоотдачу, на разрыв аорты. Его безумные глаза всё время навыкате, голос срывается и хрипит, он окончательно потерял человеческий облик, беспокойно мечась из угла в угол, остервенело копаясь в помойном баке, кутаясь в бомжовскую изодранную шинель. Он морит голодом свою семью, желая скорейшей смерти «лишним ртам», унижается на паперти, но мы-то уже знаем, что он не нищий: его каморка и подкладка шинели набиты тысячами ассигнаций, совершенно бесполезных, нажитых казнокрадством, взяточничеством, ростовщичеством. Огромной властью над судьбами соприкасавшихся с ним людей обладал фанатик, маньяк, дряхлый не столько от старости, сколько от недоедания и постоянного страха за свои богатства! Читать рецензию дальше (спойлер!)
[305x172]

До Триптих, как известно, – композиция разрозненная и цельная одновременно, связанная не только персоной автора, но и неким общим сюжетом. В «Триптихе» Фоменко автором выбран Пушкин, а действие перетекает от мира бытового и привычного к абсолютной фантастике мира потустороннего. Первая история продолжительностью примерно в один час – «Граф N», полностью оправдывающий определение своего жанра: «сентиментальный анекдот». Немолодой Нулин (Бадалов) останавливается у скучающей Натальи Павловны (Тюнина), и его романтическое сознание тут же раскрашивает банальное чаепитие любовным увлечением и надеждами на взаимность. Ночью он прокрадывается к ничего не подозревающей «пассии» на фоне задника с репродукцией картины Рубенса «Тарквиний и Лукреция», освещая свечой пышные формы обнажённой героини великого художника, а убегая от разгневанных домочадцев, срывает этот задник, и его снова вешают вверх ногами. Пасторальные фантазии с распеванием водевилей про призраков высмеиваются и противопоставляются реалистичной и сочной фигуре барина (Литовченко) в гусарской форме, чьи песни на стихи Давыдова выражают его главные интересы – лошадей, охоту, выпивку. Но главный персонаж – молодой поэт Лидин (Пирогов), alter ego Пушкина, из-под колосников раздающий актёрам указания и обеспечивающий синхронный перевод с французского на русский, что подчёркивает театральность происходящего. Дом Натальи Павловны – шаткие подмостки, подвешенные над полом сцены, приподнимающие героев над «презренной прозой» жизни, но не обеспечивающие им устойчивости. «Переходная» история – «О Дона Анна!»: там призрак уже становится полноправным действующим лицом, зато условность, что примечательно, ослабевает, хотя не исчезает совсем. Сценография второго эпизода, в отличие от лёгких и воздушных лесенок и раскачивающихся платформ первого, монументальна, почти тяжеловесна, открывается в глубину театрального фойе с мраморными ступенями, но это тоже эффект. Эротические и драматические события с быстротой венецианского карнавала сменяют друг друга прямо на монастырском кладбище, под стук колотушки ночного сторожа, и когда Лаура (Джабраилова) поёт для своих гостей, на крест вешают одежду, превращая его в подобие пугала. Монахи в чёрных рясах с капюшонами, скрывающими лицо, в финальной сцене будут скакать по плитам с горящими свечками, как пляшущие бесенята, а статуя Командора выше человеческого роста появится из клубов сценического дыма, в инфернальном голубоватом свете. Очевидно, что эта «страшилка» пугает настолько же, насколько серьёзна коллизия «анекдота» - Фоменко и с неё снимает пафос, показывая бледного покойного Командора (Литовченко) тщедушным и даже комичным; он говорит спокойно и устало, оставляет в руке Дон Гуана (Пирогов) латную перчатку, ту самую «тяжёлую десницу». Внимательный читатель уже догадается, что наиболее естественным, как это ни парадоксально, будет смотреться третье действие – «Мне скучно, бес…», соединившее два варианта развития событий после этой сакраментальной фразы: из канонического текста пьесы и пушкинских черновиков. Точнее, наоборот: сперва Фауст (Пирогов) в компании экстравагантного Мефистофеля в лиловом плаще и с красным пером на голове (Бадалов) отправляется прямиком в Преисподнюю – погостить и развлечься. Её обитатели, мистериальные маски, в чёрных одеждах с болтающимися на них бутафорскими костями, шутят репликами из Гёте, играют спектакль – «антифауста» из «Двух часов в резервуаре» Бродского. И только потом возникнет Гретхен (Тюнина) за вращающимся колесом прялки, сначала как тень, мираж, Фауст доберётся к ней через колеблющееся море – серебрящуюся в приглушённом свете ткань. Но проданная Дьяволу душа неспособна к любви, и равнодушно Фауст бросает: «всё утопить». Огромная волна, тоже из ткани, падает из-под потолка над зрительным залом, несётся на сцену и накрывает собою всё, сметает, перемешивает обломки мира человеческого и мира демонического. Читать рецензию дальше
[261x178]

До Роман Йозефа Рота «Иов» ветхозаветную историю о несчастном праведнике, пострадавшем от спора Бога и Сатаны, не пересказывает, а только цитирует. Сюжет сего произведения, поставленного в виде двухчасового спектакля Йоханом Симонсом, не пронизан унаследованным от язычества духом неумолимого рока, в пучине которого человек – беспомощная щепка. Напротив, его можно было бы назвать наивной сказкой, построенной по избитой схеме, если бы не почти детективная непредсказуемость: с самого начала мы не сомневаемся, что чудо произойдёт, но почти до самого конца не знаем, кто здесь – «современный Иов». Первым на сцене появляется сын учителя из русского местечка Цухнова – Менухим (Сильвана Крапаш). Юноша красив, хорошо одет, вот только ходить и говорить не может и периодически страдает эпилептическими припадками. Братья хотят его убить, мать – мечтает вылечить, а отец, правоверный еврей Мендель (Андрэ Юнг), не желает предпринимать ничего, полагаясь на волю Божию. Идут годы, братья покидают дом: Иона уходит на царскую службу в армию, Шемарья дезертирует за границу, обосновывается в штатах и превращается в преуспевающего бизнесмена Сэма. Когда Мендель застукал дочь Мирьям с казаком, семья решает переехать в Америку, бросив больного Менухима на произвол судьбы. Но обрести счастье не получилось: Сэм отправился на войну защищать своё Отечество – США – и погиб, Иона пропал без вести, мать умерла, Мирьям сошла с ума. Мендель остался в одиночестве; пассивный, безвольный, он в последнюю очередь из всех персонажей начинает вызывать сочувствие, и не столько потому, что потерял всё, что имел, сколько потому, что не забыл о Менухиме, о покойной жене, о родном Цухнове и привычном, естественном для него быте. Позже всего он теряет веру и поднимает маленький личный бунт-забастовку, отказываясь от молитв, постов, богохульствуя, зато обретая цель – вернуться в Цухнов и там умереть. Если, по ветхозаветной традиции, очеловечивать Бога как «внесценического персонажа», он предстаёт здесь не суровым ревнителем, требующим беспрекословного исполнения всех правил, канонов и запретов, а радетелем за свободу личности по принципу «на Бога надейся, а сам не плошай». Чтобы Мендель наконец понял, что рабские покорность и смирение не приносят благих результатов, пришлось неоднократно «намекнуть» с поистине божественным размахом, а когда осознание свершилось, наградить не менее щедро. Излечившийся Менухим, ставший знаменитым композитором и дирижёром, автором любимой музыкальной композиции Менделя, нашёл своего отца и ввёл в свою семью, заново подарив смысл жизни – невестку и внуков. Воссоединение Менделя с сыном до крайности мелодраматично – в день Пасхи, с трогательным узнаванием и вспоминанием, всепрощением и заботой, но трагизма предшествующих событий такой хэппи-энд не снимает. Он выполняет примиряющую функцию, напоминая, что лишения – такая же неотъемлемая часть любого чуда, как и приобретения: всё познаётся в сравнении, значит, чем глубже горе, тем полнее и радостнее воспринимается счастье. Как бы выразился Сомерсет Моэм, life is full of compensations. Получившаяся притча, весьма популярный в современном театре жанр, нуждалась в максимальной условности и отстранённости, дабы избежать навязчивого морализаторства, однобокости и скучного серьёза, но и убить философское содержание нарочитой театральностью было бы недопустимо. И немецкий режиссёр пошёл практически тем же путём, что и на предыдущем фестивальном спектакле – режиссёр абхазский: раздал половине актёров по нескольку ролей, в некоторых местах игру заменил рассказом от первого или третьего лица, позволил большинству монологов и множеству реплик звучать в зал, по-брехтовски, как с трибуны. Пластика, мимика, жесты – всё демонстрирует представление, а не переживание, при этом не разрушая тонкой атмосферы, словно позволяющей увидеть крестьянские избы русской глубинки и огни большого города, почувствовать запах леса и раскалённого асфальта. Читать рецензию дальше
[302x196]

[250x188]
До Кочующая по родной Абхазии актёрская труппа приходит в село Гуарап и решает сыграть для его жителей пьесу об их соотечественнике – «Гуарапского писаря», которого, по сюжету, ещё не написал Михаил Багжба. Актёры под руководством требовательного режиссёра-вдохновителя (Шамба) с энтузиазмом принимаются за репетицию, подавив естественные человеческие потребности поесть и выпить. Единственной многофункциональной декорацией служит обклеенный газетами ящик, восьмеро мужчин исполняют почти два десятка ролей, постоянно перевоплощаясь – даже в балерину. Сценарий «театра в театре» таков: мудрый писарь посылает сына (Джения) учиться в Петербург, полулегендарный очень холодный город, где всё легко решается распитием водки с местным населением – после каждой рюмки наши герои всё более складно поют «Ой, мороз, мороз». Быстро сообразив, как делается карьера, писарь-сын достигает такой любви начальства, что его отправляют переводить беседу государя с абхазским «психиатром». Однако после смерти отца он возвращается в родной Гуарап работать писарем, имея дело с самыми разными людьми. Посреди репетиции появляются зрители, но радость актёров оказалась недолгой: вместо аплодисментов они получили хлопушки, которыми их закидали мальчишки. Впрочем, неудача не огорчила труппу – наоборот, служители искусства пообещали использовать детскую непосредственность восприятия для своей игры. Для того, чтобы рассказать эту историю, потребовался час – и без перерыва на антракт была рассказана и вторая, столь же короткая, на сей раз – в антураже развешанных женщинами на просушку белых простыней. Её герой – тоже отец, пастух Махаз (Хагба), герой рассказа Фазиля Искандера из села Чегем, где люди рассказывают друг другу на абхазский лад сказку о Том, Кто Хотел Хорошего, Но Не Успел (Ленин) – благородном абреке и о Большеусом (Сталин), вурдалаке, захватившем власть. Старшая из шести дочерей Махаза, Маяна (Аджинджал), уехала в город на учёбу и остановилась у дальнего родственника Шалико (Сабуа), который взял да и сделал ей ребёнка. Бедную девушку пришлось спешно выдавать за старика, успевшего настрогать двоих сыновей, прежде чем помереть. Следующая по старшинству дочь, Хьикур (Арухаа), когда пришла её очередь учиться в городе, мести ради подпустила коварного дядюшку поближе, но лысый коротышка соблазнил и её – снова с беременностью в финале. Тогда Махаз исполнил клятву, данную у священного дерева – убить злодея и выпить его кровь, а потом самолично сдался жандармам, надеясь, что по возвращении из тюрьмы Бог подарит ему сына за совершённый подвиг. Обе истории могут показаться наивными, примитивными, в лоб морализаторскими, но их объединяет очень важная черта ментальности – родовые традиции как основа и залог существования. Непривычным может показаться стиль игры – не психологическое переживание образов, а чтение текста от первого, второго, третьего лица, но только так, отстранённо, можно знакомить зрителя с такими бесхитростными и в то же время реалистичными баснями. В спектаклях нет ни умильной лубочности, ни заигрываний со зрителем через нарочитую «экзотичность», ни попыток осовременить и заострить проблемы, стоявшие перед людьми ушедших эпох. Зато есть замечательно естественный национальный колорит, органично выражающийся через запевание, пританцовывание, костюмы, своеобычный юмор, на который зрители, сидевшие без наушников с переводом, живо реагировали. Получилось зрелище, описывать которое без абстрактного понятия «душевности» невозможно – и с тем же критерием к нему и следует подходить.
После

Хвастаюсь Пьесу Курочкина, написанную специально для театра Et Cetera, «Подавлять и возбуждать» можно охарактеризовать диагнозом из трёх слов – «кризис среднего возраста». Эта история – отрывок из жизни «Хорошего актёра» (Калягин), который собачится с гламурной и лицемерной «новой женой» (Благих), воздыхает по дочери лучшего друга (Скосырева), приглашает в гости отца (Давыдов) починить лампочку и считает себя безусловным гением, снимаясь в рекламе при всём своём презрении к «говноящику» и толкая с эстрады псевдосатирические и псевдофилософские монологи «а-ля Жванецкий». Годы прошли, амбиции и вдохновение остались, и, пытаясь понять, чем он отличается от обычных, сиречь более успешных людей, наш герой у всех спрашивает, не сумасшедший ли он, и просит об излечении: психиатра (Тонгур), экспрессивного студента (Завьялов), любвеобильного проповедника (Мамадаков). Когда тот самый друг Рыба (Захаров), неприятно переигрывающий в экзальтацию, просит, точнее, агрессивно требует от него поприсутствовать на юбилее некоего популярного в городе N актёра, «сподвижника» с лично основанной студией, Хороший актёр отказывается – по собственному выражению, ненавидит «за бездарность». На самом деле – очевидно завидует и заодно набивает себе цену, дескать, все мне что-то должны, а я никому ничего не должен, да и просто, по-человечески, достали, не дают отдохнуть. Но юбиляр неожиданно попадает в больницу с инсультом, и Хороший ради его жены, той самой дочери, решает перевезти его на лечение в Москву. Встав на ноги, «сподвижник», конечно же, оказывается неблагодарным, и благодетель поневоле, и без того склонный к мизантропии, окончательно приходит к выводу, что никакого высокого искусства людям не надо, а нужны им одни только деньги. Понял ли он, что сам ничем не лучше, неизвестно; по крайней мере, его финальный монолог – такой же пафосный и бессмысленный, как и те, которые он писал и репетировал для заработка. Да и вся эстетика спектакля с жирно выписанными образами, условными декорациями, опускающимся занавесом, падающим на пасторальную скамеечку бутафорским снегом апеллирует на театральность в плохом смысле этого слова – притворство, фальшь, привычная смена масок, произведение эффекта вместо ожидаемой исповедальности. Здесь все с горячностью солируют, из кожи вон лезут, но не слышат друг друга, и игра в жизнь вместо того, чтобы идти по нотам, превращается в рассыпающуюся на отдельные эпизоды какофонию. Подсматривать за чужими семейными скандалами в лучшем случае скучно, в худшем – утомительно даже в отсутствие своих собственных, а уж тем, кто приходит в театр для восстановления нервных клеток, такое зрелище и вовсе противопоказано. Впрочем, зритель, кажется, за сюжетом следит с интересом, посмеивается плоским шуткам, редкие матерные словечки встречает бурными аплодисментами и криками «браво». Но не хочется верить, что этот сноб, циник, конформист, эгоист, склочник, давящая на жалость жертва звёздной болезни Ростик – alter ego режиссёра, потому что если это так, желание возвращаться в его театр пропадает. Пока же подтверждений тому нет, час сорок сценического времени можно и потерпеть.
Покинув зал с красивыми разномастными креслами, расставленными вразнобой, я спустилась в подземку на ЧП и приехала домой. Теперь надо бы мне поторопиться высыпаться, чтобы завтра первую пару не проспать, а с вами, други, я не далече чем на сутки прощаюсь. ;)
[248x235]
ПиЭс для ЛиРу: сообщество YIFF отныне снова открыто для всех желающих. Буду рада видеть всех извращенцев, каковые наверняка водятся в числе моих читателей. Остальным убедительная просьба не беспокоиться, дабы сохранить в целости свою хрупкую психику! (а именно: adult content warning!)

Отправясь давеча спать в пятом часу, я попросила разбудить меня в 12, но утром поняла, что это для меня слишком большой подвиг, и проспала до часа. Впрочем, сделать всё задуманное, включая домашку в виде работы по актёрскому моменту, я вполне успела и пораньше вышла из дому, отправившись в час пик на Кузнецкий мост. Времени было навалом, и я зашла в магазин подарков, где глаза разбежались по разным углам – столько там было симпатичных, но недешёвых сов, кошаков, собак и прочей сувенирной живности. Изучив предложение, я решила создать спрос – приобрести самую доступную милую безделушку в виде гипсового магнита с пандой, но у продавщицы не было сдачи с тысячи, а магазин уже закрывался, и охранник торопился меня выпроводить. Тогда я пошла в Джаганат, зажабилась за бешеные бабки покупать шапку, съела в ресторане любимую вег-пиццу и, довольная, поехала на Сухаревку в Школу драматического искусства. Как и тогда, когда я ходила в ШДИ на «Аглаю», проникнуть в театр следовало через служебный вход, ибо спектакль шёл в Тау-зале. Программка была сложена в форме гадательной розочки, которыми моё поколение уже не баловалась, а вот моя мама умеет такие делать. После десятиминутной задержки, пока публика собиралась за круглым столом в гардеробе, нас провели наверх, я присела к себе на третью скамейку, середину которой уже кто-то предприимчиво занял.
Лабораторию «До танца» основал в ШДИ японский мастер Мин Танака, чей учитель Тацуми Хиджиката создал стиль Буто – стремящийся к земле, а не к отрыву от неё, к природе, а не идеалу. Основная идея лаборатории – воспитание солистов, являющихся одновременно хореографами и исполнителями, выражающих свой внутренний мир через движения. С тремя такими солистами Олег Глушков поставил «Кафе Буто’н» - красивое и ёмкое произведение на обезоруживающем красном фоне настила, с чёткими светотеневыми контрастами. Условность пространства кафе – старинный музыкальный автомат, белые светильники, тарелки, стулья. Они выходят один за другим – женщина в белой блузке (Чиркова), женщина с рыжими волосами (Гарафеева), мужчина в шляпе, закрывающей лицо (Андрианов) – быстро, медленно, ещё медленнее, словно живут в разных временных системах. Садятся, и гудящий ветер раскачивает их, как неподвижных кукол. Только музыка – самые разнообразные мелодии – приведёт их в движение, взаимодействие, заставляя подхватывать свой ритм, стиль и настроение всем телом – но ритм есть и у тишины. Пластика изломанная, выворачивающая суставы, искривляющая формы, через преодоление собственного тела, слишком плавная для марионеток, но слишком резкая для людей, слишком осмысленная для танца, но слишком абстрактная для драматического действия. Это непривычно европейскому зрителю, привыкшему к балетной эстетике, но тем больше это зрелище впечатляет, тем глубже врезается в память, как Она снимает блузку, и мы видим пульсацию каждого её мускула, как Он приподнимает шляпу, и его мимика меняется вместе с его движениями, как Она льёт воду на платье, такое же рыжее, как и волосы, и оно облепляет её тело мокрыми складками. Роскошная кульминация под Баха завершается поломкой музыкального автомата, после чего пластика перестаёт быть изломанной, словно птенцы, сначала падавшие на землю, бившиеся на ней, вскидывавшиеся вверх и снова падавшие, наконец научились летать. В этом сюжете всё настолько непредсказуемо и непринуждённо, что кажется от и до сплошной импровизацией, единственной в своём роде и неповторимой. Час представления промелькнул перед глазами, «как мимолётное виденье», причудливый сон, не оставив никакой возможности для рационального анализа. Эстетику «Кафе» просто надо видеть и чувствовать.
Поелику спектакль был коротким, после него я прогулялась по Последнему переулку и далее до Цветного бульвара и приехала домой. Завтра буду по мере сил и возможностей отмечать совершеннолетие, покупать себе подарки, а вечером пойду в театр и отпишусь по возвращении. Поздравлять желательно в следующем посте, а вообще – как хотите.)
[308x195]

До Двое мужчин, немолодых и полноватых, – в костюме (Исаев, бывший рабочий сцены) и в рабочей куртке (Абольньш), – входят в квартиру. Долго ходят молча, осматривают, раскрывают, ворошат кропотливо воссозданный, правдоподобный быт – разномастные шкафы и шкафчики, кухню с рукомойником и дровяной плитой, кровать со стопкой расшитых подушек и подушечек, фотографии на обоях над ней. Первый начинает раздевать второго – стаскивает куртку, потом майку, брюки, и заставляет надеть длинную голубую сорочку, чулки, туфли, парик с папильотками. А сам, листая старый фотоальбом, рассказывает историю о Соне, написанную Толстой – весь рассказ от начала и до конца, по-русски, иногда обаятельно коверкая ударение в словах. Больше полутора часов на одном дыхании, как для актёров, так и для публики. Сначала текст ироничен и забавен, и пресловутая Соня – добросердечная дура с лошадиным лицом – в качестве живой иллюстрации занимается домашними делами под звуки романсов того времени, доносящихся из патефона: готовит, шьёт, красится, за весь спектакль не произнося ни единого слова. В её арсенале только пластика, жесты и мимика, достаточно выразительные, чтобы с лихвой заменить любые реплики. Рассказчик вволю потешается над своей героиней, с аппетитом поедает её стряпню, падает лицом в торт и превращает налипшие пятна шоколада и крема в подобие клоунского грима. Соня же, при словах о том, что она «любит детей», достаёт со шкафа чемодан, из которого высыпаются пластмассовые куклы, собирает их и спит с ними в обнимку, разложив в ряд вдоль своего тела. Но зритель ещё не замечает трагедии одинокой женщины: ему смешно наблюдать за естественными, легко узнаваемыми бабскими повадками мужчины, перевоплотившегося в Соню. Дальнейшее для тех, кто читал первоисточник, не является секретом: некая Ада, желая подшутить над Соней, пишет ей письмо от лица выдуманного воздыхателя Николая, обременённого семьёй. Та принимает розыгрыш за чистую монету, и лишать её единственной радости было бы слишком жестоко – и Ада годами влачит ненавистное «эпистолярное бремя», вступив в любовную переписку с романтичной Соней. Приходит война, становится не до смеха: в блокадном Ленинграде постаревшая (эффект перемены достигается только за счёт движений!) Соня в шерстяном платке и валенках на примусе варит суп из обрывков обоев и кожаной туфли, Ада похоронила всех родных, ей не хочется жить, не то что писать письма. И Соня, почувствовав, что любимый человек умирает от голода, через весь город несёт последнее богатство – довоенную банку томатного сока, чтобы спасти жизнь фантомного Николая, а в итоге – настоящей Ады, – ценой своей собственной жизни. Эту жёсткую, без сантиментов трагедию с оптимистичным посылом о возможности для каждого обрести смысл жизни и совершить свой личный подвиг можно рассматривать в контексте «униженных и оскорблённых», сиречь ненужных и забытых, – но не хочется. Как бы банально это ни звучало, «Соня» - в первую очередь притча о любви, которая, как известно, слепа. Слепа не потому, что «полюбишь и козла», а потому, что не судит по внешним признакам – такова любовь Сони, никогда не знавшей ничего о человеке по ту сторону почтового ящика, но не таковы традиции общества, отвергшем её за некрасивость и наивность, не успев разглядеть в ней чистую душу и большое сердце. Любовь просто не может быть фарсом, даже если её предмет не существует, и не может быть бессмысленной. Закончив представление, оба актёра надолго оставляют сцену в темноте, а возвращаются такими же, какими прибыли, только с большими хозяйственными сумками, куда складывают всё, что могут унести, так же молча. Просто воры, забравшиеся в квартиру, обитательницы которой давно нет в живых, обнаружившие десятки писем и узнавшие об удивительной Сониной судьбе. Изменит ли это в них что-нибудь? Вполне может быть: по крайней мере, у самого порога «Соня» оборачивается к своему компаньону, откалывает от его лацкана и оставляет на столе маленький символ Сониной любви – брошку в виде эмалевого голубя.
После
[280x168]