Смотреть это видео

Развесёлое AMV по Соул Итеру от Reserved Studios.

Ааааа!! Я хотеть такое!!
[показать]

Справка:

Револьвер, 45 калибр, США, Кольт, 1886 г.
производитель : Denix (Испания)
артикул : M/1280L
Револьвер, 45 калибр, США, Кольт, 1886 г.
подвижные части : ударный механизм, спусковой крючек
корпус : металл
рукоять : древесина бананового дерева
Длина : 27 см.

Eiffel 65 - Blue. Ну, то есть Айм Блю Да Ба Ди Да Ба Дай. Мой парень сказал, что это видео одним махом уделывает Космическую Одиссею 2001 Кубрика и Инвейдера Зима. Страааашно.

Это так по моей части.

plyrics.com/

Сайт с текстами песен разных панковских коллективов. Особо ничем не примечателен, хотя я нашла там Джелло Биафру.

spookyland.com/index.html

Да, художник, иллюзионист, некрофил со стажем и просто хороший парень.

Краткое содержание ролика:
No! You lie! YOU LIEEEEEEEEEEE! LIAR! WHEN WILL THE LIES END? LIES! THE FILTHY EARTH BOY LIES! HE LIES! LIES! I was lying! YOU'RE LYING! YOU'RE LYING! LIES! LIES! LIES! YOU'RE MAKING IT UP!





@За саммари отдельное спасибо юзеру SamhainTheDark с Ютуба XD

Spectecular

Saw you in my computer
Never seen no one cuter
POSING WITH A SHOOTER
You got me in a stupor

You are something quite spectacular

I'll give you all my dollar
To have your hand tomorrow
In my heart I holler
I'm gonna have you follow

You are something quite spectacular


Клип прилагается:

[показать]
http://quizilla.teennick.com/quizzes/973270/which-lenore-comicbook-character-are-you

Чем мы одержимы? Да, по-моему, злостным духом обобщений. Почему бы не поставить универсальным пределом нечто приятное, близкое. И тут же пригретая нейронными связями категория по закономерности филологического «непотизма» приступает к верховодству на территории специфических текстов: «далеко – там, где бытийствует жгучее вопрошание». Тысячи принципов, критериев, тез, постулатов встречаются в зоне «прений», чтобы выявить «венценосца». Взаимно переплетающиеся мотивы в образе династически родственных автократов оспаривают друг у друга право быть центральным, верховном, «ультимативным». Ни один из «принципов» не является, в конечном счете, поистине властвующим или руководящим, причем это следствие касается даже пяди знаковой земли. Ежась от стеснения и духоты, обобщения ни единой концептуальной чертой ни выдадут смущения иль неуверенности в присутствии подобно легитимных «порфироносцев». Мода как нечто несущественное либо несуществующее своей безвестной тенью не отходит и от самых покореженных идей. В мире обобщений нет той «несправедливости» и худобы равноправия, присутствующей, к примеру, в мирке конкретностей, имен, где одно событие или название можно горделиво разрываться от почтительной эксплуатации, а другое – почивать в мертвой зоне безвестности. «Все пойдет, все работает, все востребовано» - это, как ничто лучше подойдет для прорисовки существования обобщений в текущем мире текстов и разговоров. Вот, где даже при ригористичном желании сложно бросить «неугодному» инвективу «ты, устарел». Разве социологический момент чем-то хуже либо оптимальней своих «однояйцовых» собратьев, знакомых вам дисциплин, или мифологических, религиозных пращуров, поглотивших доморощенными закономерностями ни одну традицию. Так вот, мода здесь не сойдет ни с одного «актора», число же последних будет лишь увеличиваться. А какая сверхнасыщенная жизнь ждет впереди! Весьма прибыльно в плане измеряемой репутации бытие «симбионтов»; как вам социобиология, психолингвистика, социопсихология… Впоследствии эти стратегически искусные ходы перерастают в монструозные эксперименты «знаковых биотехнологий», иллюстрирующие насколько в «организмах принципов и категорий» амбициозность соседствует с фривольностью и легкомыслием. Гигантские фолианты, демонстрирующие историю и человека, как зазубренную программу утверждают, что все моменты важны и решающе, выстраивая сложные обобщения из многоплоскостного детерминизма, над-диалектического био-социо-психо-культур-…-центризма. Ну, разве подобные вещи ни забавны, ни легки на подъем, когда постулируется гипер-идея о том, что «всё – важно». По верхам ощущая, что через «знаковую» дифференциацию реальности мы подходим к все более подробному ее описанию, исследователи не замечают структурной, внутренней скупости всего проекта «тотальной дескрипции» (всеобщего отражения), где за патетичными словами затаился концепт-отряд из редкого десятка сухих понятий, способных к парочке-другой реляций, взаимодействий. Нагой пафос, за которым даже сама претензия на прикладные следствия, на реальную пользу кажутся неуместными. Но, в конце концов, таковые гипер-обобщения суть тоже частный сектор, отдельный сегмент «глобальной экономики текста». Классическим же воплощением обобщений стали либо узкоспециализированные (даже научно-популярные образцы, коим патронирует статистический успех, отличаются свойственной спецификой) тексты, в которых красочная шапка-настройка из завлекающих фактов-событий- имен упирается о главу-базу ведущей тезы, царственного отвлечения, либо непрекращающиеся стенания блого-мира «индивидуальных дневников», где устойчивые закономерности стыкуются не с глобальной историей и громадной инфраструктурой фактов, а с частной сферой чувств и переживаний. Ни здесь, ни там обобщения, ни продуцируется, ни, тем паче, изобретаются, а просто существует в некоем многократно клонированном образе. Поэтому чувство почтительности, уважения, симпатии инспирируют уже не они сами, а их надстройки – носители завлечения – то ли богатый «научный аппарат», то ли живые нотки искренности, непосредственности, каждому по желаниям и привязанностям его. Ужасные издержки и чрезмерные усилия, которые кладутся в основание специализированной литературы по сути неоправданны, ибо случайность, а не сциентизм стала показателем успеха, распространенности, но финансово и с позиций репутации окупаемы, ведь академизм практически идентичен профессионализму. Служители компетенции не смейте обижаться на «популюс», игнорирующий ваши мнения и дистанцирующийся от последовательной строгости, вы же получаете за столь несправедливое невнимание хоть щепотку «меркантильной» компенсации. В «индустрию» обобщений включены все, не зря «способность к символичности и отвлечению» некогда считалось нашей отличительной чертой, но мы еще не столкнулись с чрезмерным положением, когда обобщения всех станут достоянием истории, будут неистребимым письмом. Увидим, устрашимся, поперхнемся… как нашими голосами, движением мышки, стуком клавиатуры руководствуют игры Читать далее...

Очевидно, что нынешний «праведный остаток», авторитетные и немногочисленные представители религий, конфессий, «сект», открытые постсовременной секулярной цивилизации, вынужденно сталкиваются с интенсивной информационной «ситуацией». Надо отвечать, следует оправдываться, поддерживать имидж, репрезентировать свою «человечески» лицеприятное нутро… Как ни странно, концептуальным помощником здесь стали выверенные экзистенциалистской сноровкой теологические обобщения опытного протестанта. Все сегодняшние «апологии» необходимого присутствия религии в «повзрослевшем» секулярном мире не выходят дальше ставшей уже «классической» аргументации Пауля Тиллиха. Последовательность умозаключения проста: если храмы пустуют и «возгласы» воспринимаются все меньшим числом адептов, надо размягчить, разжижить «сакральное» и покрыть им всю плоскости культуры, фундировать последнюю мышлением и интенциями «умирающих инсайдеров». В конечном счете, сотворить невидимого Патрона в мире децентрализованной продукции масс-культуры… «Теологема» Пауля Тиллиха в порядке постсовременных вещей вырисовывается в дисциплинарном пограничье, где различение «сакрального» и «светского» нивелировано. На фундаменте категорий развитого экзистенциализма он представил попытку соединения религии и культуры в «апологетической» теории, призванной отвечать на вопросы, содержащиеся в «человеческой ситуации». Метод постоянного соотнесения друг с другом христианской вести и «ситуации интеллектуальной культуры», на вопросы которой Весть должна ответить, - вот, что позволяло быть Тиллиху и актуальным, и действенным в своей напряженной рефлексии. Он модифицировал радикальную оппозицию христианской веры и светской культуры К. Барта, утверждая, что на выжженных землях теологического бартианства можно конструировать новые религиозные мегаполисы. Его апологетическая теология «примиряет» жестко противоборствующие – либерализм и неортодоксальное богословие. Тиллих как истовый проповедник подчеркивал религиозную ценность культуры и необходимость сохранения автономной человеческой активности в религии; религия рассматривается как сущность культуры, а не как одна из ее областей. В «Теологии культуры» (1959) сравнил философскую онтологию с библейским Откровением. Неортодоксальная теология очевидным считала, что между этими предметностями лежит непроходимая пропасть. Тиллих не шел по пути несоизмеримости Божественного и человеческого, а, наоборот, подчеркивал: «не существует чистого Откровения», здесь Слово Божье и ответ на него человека переплетены. Онтология, не обладающая абсолютно достоверными ответами, может получить их Из Откровения, подновленного в соответствии с современным уровнем сознания. Между онтологией и верой есть качественное различие: одна – объективна и оперирует холодным анализом, другая – захвачена переживанием встречи. «На вопрос о двух Абсолютах можно ответить лишь путем отождествления философского Абсолюта с одним элементом религиозного Абсолюта». Безусловное, «которое мы непосредственно осознаем без логических рассуждений мы можем обнаружить в мире культуры и природы». Согласно протестантскому принципу, священное не ближе к Высшему, чем профанное: оба они бесконечно далеки и бесконечно близки к Божественному. Религия как предельный интерес есть субстанция, наделяющая культуру смыслом, а культура – как сумма форм, в которых выражаются интенции религии. Идея «пограничной ситуации» повсюду преследует Тиллиха. Всякое религиозное действие в ситуации организованной религии или движения души сформировано культурой, так что религиозное и секулярное – области не разделенные, они располагаются одна в другой. Широкое толкование религии позволяет Тиллиху определить многие секулярные движения как квазирелигиозные. Их встреча с собственно религиями задает специфику современной ситуации и рассматривается в работе «Христианство и встреча мировых религий» (1963). В целом организованная религия не будет центром новой упорядоченности и нового единства. Тиллих считает, что религия в значительной степени вытеснена «мифами» национальной и социальной справедливости. Эти «мифы» однако не справляются с задачей устранения послевоенного духовного вакуума. Вакуум есть, прежде всего, обессмысливание, и этот вакуум всегда стремятся заполнить демонические силы. Духовный хаос состоит в потере людьми абсолютной системы ценностей, «отсутствием безусловной системы измерений», и вызывает потрясения и катастрофы. Таким образом, утрата абсолютной системы ценностных координат – основная тема Тиллиха, заключаемая его жизненным опытом. Поиск, прояснение и утверждение их центрального смысла для устойчивости культуры, мотив тиллиховской теологии культуры. Его философская теология стремилась соотнести между собой Откровение и историческую ситуацию, христианскую веру и светскую культуру 20 века. Это ведет к переосмыслению основополагающих понятий самой христианской традиции. Поэтому в Тиллихе видели предвестника современной культурной революции, чьи рассуждения о смысле Бога и веры подрывали Читать далее...

Вожделение запустить свои пальчики в нутро постмодерна огромно. Ну что ж, спустимся в апокрифические глубины текстуальной действительности и впечатлимся простотой окружающей экосистемы. Смиритесь, но весь текущий спуск вас будет преследовать непреодолимый (преследование и преодоление – ага!? невнятно школьная игла слов) «ангст», то бишь модернистский ужас, патологическая боязнь незнания, бесплодности, пустоты одиночества. Подходишь к раскладке клавиатуры ноутбука с бесстыдным ощущением полного словесного вакуума, отсутствия вменяемой рефлексии, а здесь пальчики сами дешифруют явления и моментом вырывают предложения, как будто искомое спрятано средь комплектующих тяжело дышащего медиатора. Часто задаешься вопрошаниями: почему благородные скептики и борцы с безответственной словесностью, вдруг прекращали свой «инквизиционный подвиг» по огненно пылкому изничтожению неискренних знаков и действий, предаваясь тем же порокам недалече покоренных оппонентов. Почему яростный порыв эллинских софистов, «анонимных» номиналистов, британских эмпириков, «великого и ужасного» учителя грамматики Людвига, цветных «франко-модернистов» не сфокусировался на мизантропической улыбке и реликтовом молчании, а разразился новыми «квантами» общедоступной информации. Неужели не хватило сил, было труднопреодолимым последнее искушение «тщеславием». Неужели так сладостно оказалась поза всеведения «я разгадал вашу партию ребята, и в независимости от результатов, я смеюсь над вашей примитивной стратегией». Конечно, а собственную искрометность интеллекта следует подкреплять оригинальностью продукции, производным передового интеллекта. И генерируются мириады знаковых звезд, чей «цивилизационный» коллапс предрешен и недалек, ведь вскоре на писательской сцене выскочит следующий клубок нейронов, разрываемый гормональным динамизмом. Почему никто не смог вовремя остановится и остаться пусть только для себя последовательным мыслителем? Почему «пролетарское» свержение «монархистского» строя привилегированных концептов стало циклическим словесным смещением и замещением, скрипучим механизмом постоянной инфильтрации знаков. Оказывается, за этой фривольной картиной ежедневного обновления стоит не благородство и чистоплотность, но элементарная усталость, жажда завлекательности, скука, в конце концов. Лучшие мыслители как профессиональные политтехнологи способны сделать привлекательными «языковому электорату» любое кособокое выражение, превратить самое узорчатое, искусственное высказывание девизом повседневности, рекламным слоганом, конечно. Независимо от правоты тех, кто постулирует последующую нормативность для окружения своими философскими обобщениями или, наоборот, своими прозорливыми отвлечениями отражает текущую действительность, очевидная закономерность Делеза-Гваттари о философеме как концептуальном изобретении остается ведущей, чтобы уже сейчас где-нибудь в не конкретизируемой точке шара быть полностью разгромленной, дискредитируемой убедительностью гормонов, подмененной более модным сочетанием слов в дефиниции «философия – это…». И юные мыслители без экивоков и должного этикета в отношении старости, откровенно, с энергией мысли «ильича» рубит «концептуализация суть дерьмо, не оставившее даже намеков на присутствие полезных, не переработанных в конец, остатков пищи». Удивительно, как в этих погромах никто не остается окончательно поверженным, но в слегка потасканном виде и в словесных кровоподтеках собирает «идейную банду». Кого только нет на «улицах» мыслительной обыденности: лысый тороватый марксист-диалектик-атеист-«совок», декаденствующий полу-мистик-гей-эстет, академически «вКантованный» профессор-рецензент-брюзга-агностик, эклектичный «дамских сердец мастер» либерал-интеллектуал-«рубаха-препод»-шутник; «имже несть числа», потому что это даже не конкретные лица, а устойчивые архетипы, скопления качеств, психологические анклавы для тысячей особей. И они не собирается уходить, умирать, или оборачиваться философским Ничто, нет, они представляют свои услуги интеллектуальной «крыши», в «gta»-шном стиле борются за контроль знаковых территорий. К тому же эти типажи эволюционируют; знаковая действительность дает в их распоряжение убийственный инструментарий фактов, дискурсов, логических последовательностей, ссылок, сносок, и монструозного «научного аппарата», коим пугают неокрепшие желеобразные сгустки думающих тканей. Поэтому ни в коем случае («пшик»?!) не ходите безобразничать на обжитые кварталы: будете беспардонно забросаны цитатами, облиты ушатами личной убежденности, забиты беспредпосылочными истинами, и очевидным итогом станет публичное осмеяние, «опущение», дискредитация твоего честного интеллектуального достоинства. Его подвергнут жесткой обструкции все те, кто сидит в обжитых двориках академической детализации, болезненной миниатюризации, и прочих спецификаций. Но фактически сие будет объявлением твоей чужеродности в этом квартале. Пусть фиксация инфантильных амбиций людей, которые в своей песочнице видят бескрайнюю вселенную, безвинна и Читать далее...

После Константина выработались два типа известных нам теократий – императорская и папская. Они равнозначны друг другу и определялись особенностями исторического развития обеих половин империи. Существо любой теократии в идее римского принудительного универсализма и языческого империализма, в утверждении тождественности Царства Божьего с Царством Кесаря. Два уклона связано в истории христианства с теократическим государством – папоцезаризм и цезарепапизм. Преимущество Православия: цезарепапизм не был предметом догматизирования церкви в отличие от католичества. Но в русской и византийской теократиях уклон к цезарепапизму фактически играл большую роль в жизни Церкви. В цезарепапизме историческое понимание христианства окончательно эсхатологическое. Теократия в христианстве – ложное перенесение ветхозаветных категорий на новозаветную жизнь и достигается этим лишь оправдание природного царства. Для Бердяева Церковь и монархия – разноприродные. Монархия разлагается, как все природное, а Церковь же пребудет нерушимой до конца времен, как принадлежность вечности. Бердяева интересует различие в сущности религиозной идеи самодержавия и абсолютизма. Согласно идеологии самодержавия власть царя делегирована не народом, а Богом. Здесь существует лишь обязанность власти, несколько ограниченная Церковью и христианской правдой. И самодержавие оправдано, если у народа существуют верования, санкционирующие власть царя. Абсолютная монархия есть порождение гуманизма. В абсолютизме царь делегирован народом, верховная власть не принадлежит царю, хотя и принадлежит ему неограниченная власть управления. Подчинение Церкви государству, развитие бюрократического аппарата и подавление социальной жизни народа являются важнейшими характеристиками абсолютистского строя. Религиозного самодержавия в чистом виде никогда не существовала и всегда скатывалась к образу языческо-римского абсолютизма. Ни Византия, ни Россия не являли собой типов религиозного самодержавия. Утверждается теза внутренней утопичности идеала христианской монархии. Ранее считалось, что греховной природе более свойственна монархическая форма правления, чем демократическая. Современность предполагает большую правильность противоположного утверждения. Для демократии свойственно не акцентировать внимание на совершенстве человеческой природы, она создана для греховного состояния, поэтому она борется за постоянную оптимизацию политического и социального строя. Монархия же эффективно действует лишь при безгрешном состоянии, превращаясь в недостижимую и высокую утопию. Она стала несбыточной мечтой, о которой грезили современные Бердяеву русские эмигранты. Место христианства в современном Бердяеву мире определится духовным содержанием жизни, а не внешними политическими формами. Русское Православие на грани катастрофы и присутствует при ликвидации постконстантиновского периода христианской истории. Эпоха христианской легитимации государственной власти, связанная с некоторой неискренностью, закончилась. Теперь христианство проигрывает в количестве, но может выиграть в качестве. Постулируется окончание эпохи смешанного состояния и кажущегося нейтралитета. В последний час истории христиане должны отказаться от символического осуществления христианства в жизни и перейти к реальному его осуществлению. Условными знаками уже невозможно довольствоваться. «Онтологическая искренность и правдивость должны быть нашим пафосом». В христианстве всегда присутствует, пусть ныне и подспудно, эсхатологическое упование, «в нем не может прейти искание Царства Божьего». Бердяев сравнивает события 20 века с первыми веками христианства и находит здесь формальные сходства, хотя и видит внутреннюю усложненность нашей эпохи. Для него Царство Божье не реализуемо в нашей исторической плоти и не имеет внешне зримых признаков, не может быть создано посредством исторической эволюции или быть укрепленной неким охранением. К Царству Божьему неприменимы никакие категории, взятые из царства Кесаря. Для Бердяева третий период христианства будет стоять под знаком религиозной борьбы. И здесь возможно христианское возрождение, его качественное усиление. Христианство должно окончательно отказаться от внешней государственной помощи, но накапливать и развивать собственную творческую энергию. Третий период христианской истории может принести окончательное освобождение христианства от соблазнов языческого империализма, от утопической мечты о вселенской власти папы или царя, от идеи количественного универсализма. При всей социальной ориентированности философской мысли и симпатии к социал-демократическим взглядам Бердяев окончательно развенчал идею христианского государства. Обширный анализ, сопровождавший его через всю жизнь, свидетельствует о полной противопосталенности государственных и христианских институтов, о невероятности их гармоничного синтеза. При слиянии их происходит невообразимое, отторгающее смешение кардинально отличающихся принципов насилия и любви, закона и благодати, которое в модернистский 20 век было Читать далее...

По Н. А. Бердяеву, основой «негативности» провозглашались отчужденность и отсутствие свободы. С течением истории человек меняет одну вариацию рабства и несвободы на другую; меняются только модусы отчуждения, но фундаментальные черты человеческой подчиненности остаются незыблемыми пока для всех цивилизационных формаций. Сначала человек был рабом природы, потом место кумира заняли государство и культура, а теперь мы – рабы организованного общества и техники. Падение революционных идеалов до уровня большевистского коммунизма отразилось у Бердяева ненавистью не только ко всей русской интеллигенции в целом, но и ко всей гуманистической эпохе новой истории. Бердяев быстро отвергнул марксизм из-за неприятия идеи пролетарского мессианизма. Социализму как особой псевдорелигии присущи свои святыни («народ», «пролетариат»), учение о грехопадении (появление частной собственности), культ жертвенности (счастье будущих поколений как смысл существования людей), эсхатологическое переживание истории, которая должна завершиться установлением «рая на земле». Анализируя «истоки и смысл русского коммунизма», философ квалифицировал его как «неслыханную тиранию» и вскрыл людоедскую сущность большевизма, постоянно приносящего людей и их интересы в жертву ненасытному государству. Далее пафос его писаний стал проявляться не в борьбе с революционной интеллигенцией, а в борьбе с монархической реакцией. Большевистское гонение на Церковь волнует позднего Бердяева гораздо меньше, чем право монархические попытки «приспособления церкви» к интересам реставрации. Он борется против всех идеологических и практических попыток восстановления дореволюционного отношения церкви и государства. Русский зарубежный монархизм представляется ему самым опасным для судеб православия общественно-политическим течением. Мышление Бердяева антитетично; ему претит всякая диалектика, обесценивающая и нивелирующая всю трагедийность мира. Через диалектическое совмещение двух противоположных полюсов черного и белого вся картина мира предстает в серых тонах обдуманных, рациональных поступков, исторически верных и логичных событий, последовательной социальной оптимизации. В этой враждебности ко всякой диалектике и могучем «динамизме» мысли кроется ключ к его писаниям. Вся его историософия выражена в окончательном разрыве с «условно-символическим христианским государством» и убедительном призыве к созиданию «реального христианского общества». В своей известной статье «Царство Божие и Царство кесаря» в эмигрантском журнале «Путь» за 1925 год (№1, сентябрь) Н. А. Бердяев пытается соотнести феномены Церкви Христа как Царства Божьего и государства как царства «мира сего» на основании небезызвестной Евангельской максимы. Здесь он опирается на «бергсоновскую» концептуальную оппозицию динамичного и статичного. Под «царством Божьим» Бердяев понимает Церковь Христову, имеющую свою собственную основу, независимую от «мира сего», и живущую по законам духовного бытия. «Царством Кесаря» есть обозначение царства этого мира, олицетворяющее его греховный порядок. Христианство – динамично и имеет свою историческую судьбу, но всегда существует великий соблазн в идентификации христианства с конкретным «царством Кесаря». Христианство – не революционно ни в социальном, ни в политическом смыслах. Не имеет оно и каких-либо внутренних связей с империализмом. Ведь эти явления связаны с миром «посюстороннего». Имперская власть не имеет самостоятельного христианского, новозаветного происхождения и получена по наследству миром христианским от мира древнего – языческого, так как христианство не анархично и «признает миссию власти в греховном человечестве». Ведь некогда во времена первых мучеников христианство было эсхатологично и не существовало идеала христианского государства. Царство «века сего» считалось преходящим, а лица первохристиан были устремлены на близкое пришествие («парусия») Христа, Который и установит «Царство Божье» в грядущем. Но когда надежда на близкий приход Спасителя стала угасать, христианству пришлось жить и действовать в истории. В первые три века собственного существования христианство было враждебным «стихиям мира сего». Оно действовало как сила внутренне преображающая их. Но со времен Константина Великого мы сталкиваемся с первой идеей «христианского государства», с зарождением модели христианской теократии. Это было неизбежным моментом в исторической судьбе христианства. Стал господствующим взгляд относительно вечности и сакральности христианской теократии; теперь Царство Божье и Царство Кесаря тесно переплелись в истории. Но никакое самодержавие не живет голым насилием; оно всегда держалось за свое существование через веру народа в священность данной власти. Без священной легитимации монархия превращается в жестокую тиранию и, в конечном счете, сама собой разрушается. Историческая плоть государства символизирует духовную жизнь народов. Но в силу своей условности и относительности эта символика часто меняется, выражая трансформации в духовной жизни народа. Читать далее...

Реклама всегда оставалась дуальной «хреновиной». Она по-фрейдистски вызывала к себе амбивалентные: искреннюю ненависть и странную младенческую привязанность, была завлекающим знанием «мира» о вещах и сама собой представляла товар, ассоциирующийся даже с культурной ценностью. И сейчас она все более стремится стать единственно «семейной реликвией», «отеческим наследством», то есть первоначальное назначение рекламы, скрытно вынуждающее нас разродиться покупкой с метой определенного бренда, здесь, как не удивительно, нейтрализуется. Да, некогда однозначные ощущения симпатии и неприязни скрадываются в «божественности рекламного универсума»: вся маркетинговая стратегия эмансипирована до критической сентенции «все позволено, что работает» (кстати, весьма адекватный современности парафраз слов ап. Павла о «дозволенности» и «пользе»). Поэтому реклама, расслабившись, изощряется по возможности: развоплощает, разубеждает, вызывает приступы отвращения, короче, созидает тошнотворную обстановку, да и противодействовать ей – нет сил. Искреннее сопротивление ведет только к еще более уязвляющему порабощению. Ее сказочная мощь, интенсификация мифотворчества, вовлекает людские души в новейшую, свежее сфабрикованную легенду, в которую мы по причине взросления натуры не верим, но любуемся, лелеем, дорожим ей. Да и как можно относиться к той предельно эстетской заботливости, эманирующей с поверхностей экранов, мониторов, баннеров. Здесь красиво, правильно, разумно, идеально, без изъяна; какие к черту вещи! Нет, от последних, конечно, отказываться не стали. Но посудите сами насколько градус «индивидуальности товаров» повысился при мутировании рекламы. Вещь – теперь не тот очеловеченный инструмент для сугубого применения; такое определение чересчур отдает грубой архаикой. Зачем нужен предмет, который не способен заинтересовать, завлечь, заинтриговать. Необходим товар как мифологический персонаж, нацеленный на вас, любящий вас, заботящийся о вас, в конечном счете, вступающий с вами в коммуникацию. Только в окружении этой «фэнтезийной» заботы в эпоху распоясавшегося «качества» вы почувствуете себя человеком, фигурой, личностью. Реклама и весь сегмент «Public relations» своей откровенной и показной заботливостью как бы вбирают в себя наши горести и тревоги, а мы, как благодарные пациенты, в ответ включаемся общество ценников и прилавков. К тому рекламный дискурс становится общественным благом, самым демократичным продуктом, получаемым «в дар» и доступным для всех. Еще недавно европейцы дохли с голоду, а теперь каждый мещанин способен «разделить» услады «красивой» жизни – эдакая издевательская интерпретация старого милосердия, наш теперешний ответ на ваши «хлеба и рыбу на 5000». Мифотворческое знание о товаре проникло в пористую структуру социума, поэтому нелепо обжаться на то, коммерческие отношения постепенно превращаются в замену личностных. Реклама – симптом возможной покупательской способности. Я могу обладать или нет данной вещью, но я «живу и дышу» этой «потенцией». Предыдущие горько-игривые значения «импотент» нужно отмести как не столь глобальный в сравнении с «неспособностью приобрести, купить». Реклама как верный отражатель общества, конформна в своей глубине. Каждый ее кадр, тщательно маскируя реальные процессы, наушничает нам: «Общество всецело приспосабливается к вам, включайтесь же и сами в него», – но эта взаимность, конечно, с подвохом, как речи президентов. «Продать душу за бесплодные обещания», - об этом не мечтал даже князь тьмы. К вам приспосабливается чистейший предмет воображения, вы же взамен приспосабливаетесь ко вполне реальному неприглядному общественному строю. Здесь открывается огромная политическая роль распространения рекламы: они, по сути, приходит на смену старинным моральным идеологиям. О безболезненном контроле, мягких технологиях прессования много говорили франкфуртцы: потребитель включается в социум и воспринимает его нормы уже посредством жеста потребления, с помощью покупки и продажи. Имеешь амбиции прослыть нонконформистом – вперед в леса (да, конечно, можно и главные финансовые здания подорвать, но выглядит это чрезмерно по-книжному). В чащобах анти-цивилизации занятно и полезно подискутировать о свободе воли и необходимости, потому как «в миру» community предъявляет возможность одной-единственной свободы, ни капельки ни завязанной с дорогими сердцу проблемами. «Свободой быть самим собой» становится произвольный выбор и обладание промышленными изделиями. «Свобода проецирования желаний на вещи», - здесь на хрен совершенно не важно, кто (или что) свободу мотивирует или энергетически подкрепляет, главное – вещи. Здесь и заключается мораль эпохи, нравственность цивилизации, ответственность порядочного индивида. Потребительская свобода в принципе безобидна, правда, она невольно истребляет в человеке творческие способности в отношении построения нового общества, делает закрепощенным в своей приспособленности. В то же время реклама подавляет, изображая мир, расположенный, дескать, у ног индивида; Читать далее...

Ну, да, посчитайте суждения о «духовном менеджменте» злобной провокацией, мотивируйте такие мысли отповедью ренегата, отрицайте в сей язвительно-кислотной эссенции наличие и малой доли трезвой рассудочности. Да, хорошо. Но только не требуйте доказательств, аргументов, логичных «прямых» там, где строгая рефлексия всегда оставалась чудаковатым развлечением сухих мизантропов-теологов. Все довольно просто. Тысячи раз насколько был прав, настолько и вторичен, К. Барт, разделив христианство с религией, установив жесткую демаркационную линию между первичной вестью Иисуса и последующей ее институализацией. Поистине, самые гениальные мысли никогда ни бывают оригинальными, с ними живут и проживают их с седых времен (они периодично уходят на «пенсию», чтобы неожиданно разразиться «студенческим» бунтом). В христианстве, после ослабления эсхатологических ожиданий, когда Иисус по известным только Ему причинам и на радость всем хитрющим антихристиански постсовременным историкам (несоответствие реальности обещаниям о близкой парусии Сына Человеческого – это самое грозное из дискуссионных орудий в руках стародавнего атеизма), не пришел во второй раз, наступил «критический момент» длиной в тягостные, неудобные, обремененные странными раздумьями, десятилетия. Перманентной и имплицитной проблемой оказалось искушение «организованностью», «институциализмом», соблазн отождествления той Небесной Экклезии, той эсхатологической надежды скорого грядущего, с земной структурой, с нормальным человеческим желанием упорядочить и регламентировать, связать свои неокрепшие воззрения с не менее разболтанным, не устоявшимся образом бытия. Освободившись временно от «добрых дел», «закона» предков-иудеев, христиане, посидев на свободных хлебах, ввернулись, отобрав кучу полезного «этически-обрядового хлама». Регламентировать, упорядочить, стандартизировать в координатах сакрального пространства-времени – это, вероятней всего, судьба всех зарождающихся и медленно окостеневающих религий. Никто еще ни смог пройти через молотилку «организации», «института», «коллективного духа», которые за собой тянут формообразующие – юридизм, дисциплину, государственные идеологемы. Сначала для первичного христианства это был образ «воинства Христова» с морально-армейским «походным» уставом, дифференцированной субординацией и прочими атрибутами типичного «сообщества», потом был воспринят более могущественный, с клеймом имперского орла, вселенский, кафолический характер. Людской простотой, инфантильностью забывается, что смена вех судьбоносна, принятие новых форм летально, чем и стала рецепция светских форм «организации», «общества» христианством. Еще с Тертуллиана экклезиологически доминантной стала сентенция о церкви как смешанном обществе праведников и грешников («пшеницы и плевел»), спасающихся грешников; акцент делался на моменте житейской нечистоты, человеческой скверны греха, а не на системообразующем недостатке – самой форме регламентированного общества, «скорой помощи» по оказанию коллективного спасения. Сталкиваясь с духовными рескриптами, организационным этикетом, тем, что навсегда останется негибким смешением случайности и произвола, трудно, конечно, сломать волю и разум, но это необходимо при вхождении в Царство идентичности «небесного» и «земного». Принцип институций и их всегда современных, «модных» форм вряд ли останется предметом пререканий, вот поэтому-то существование «духовного менеджмента» вполне реально и, главное, естественно. Еще «недавно» знатных римских магистратов ох(к)аживали благовонным фимиамом и сопровождали свещеносцами в антураже нынешних «сакральных овцеводов», изображали в стиле чиновничье-божественной апатии аскетично прямолинейных ликов и складок одежд, как впрямь сошедших с теперешнего иконичного лубка. И найдется ли в будущем препятствия для «органичного» проникновения в каноническую плоть, повышающих эффективность, директив ведущих маркетологов, кпд-высокоустойчивых программ специалистов «public relations», и прочим свободнорыночным благом, ведь рецептировали успешно консисторское делопроизводство времен абсолютистских монархий и политтехнологии тоталитаристких идеологем, чем хуже. Прилипчивая иллюзия о том, что всяческие заимствования из окружающих нравов поверхностны и ничем не грозят крепкому «экзистенциальному» ядру, его однородной консистенции, давно развенчана, стала привычно-сказачной как «голый король». Но и сейчас, как в чуждые эпохи, единым сотериологическим инструментом так и остаются «самопалы» из текущих или забытых социальных образов, компонентах этикета, частичках ритуала, моральных сентенциях. «Духовный менеджмент» может и хотел бы оставаться в демисезонной шкурке «партийных функционеров», но не те времена, есть надобность отстаивать в пределах «свободного рынка идей» свои 4 (цифра, к примеру, РПЦ) процента клиентской базы и общими усилиями довести их (аж!) до 10 (административный пресс и гос. заботы в таких условиях суть не действенный помощник). Западные деноминации, под гнетом автономии и «тягостно» Читать далее...

Тексты, претендующие на категоричность, бескомпромиссную радикальность, часто нуждаются в комментирующих оправданиях. Собственно последние часто и являются целенаправленным существом обвинений и угроз. В фиксации такого явления как «духовный менеджмент» кому могли привидеться марксистские иллюзии; здесь же виднелось подобие экономико-центризма. Действительно, критика знаменитого коммунального «жидовина» была безупречна на все времена, если бы ни одно «но»; она обратилась старением уже при своей генезе, при образовании железнодорожных сетей она стала насколько архаичной, настолько вдохновенно профетичной. Да, собственно, дело не в «доброй» старине марксизма. Принцип неотвратимости и глобальности изменений коммуникационных средств (кстати, продукт рефлексии самого недооцененного мыслителя 20 века М. Маклюэна) наконец объяснил глубинную «фичу» в шутке совмещений «Чингисхана» и «телеграфа». Оказалось, что «перемены в приемах» – это не просто изменения коммуникационного инструментария, это нечто большее, настолько огромное, что переворачивает знакомое бытие вверх ногами. Это критический момент, когда многочисленные травести переодевания и пластические манипуляции все-таки переросли в смену «пола». Все взоры устремлены на расплющенное нутро коммуникаций; постмодернист ли ты, или твои симпатии на стороне «поздних модернистов», или доморощенная эмпатия сосредоточена на многовековой классике, не важно. Текущее разнообразие существующих направлений – всего лишь лексическое отображение «школьных» предпочтений, доминантных метафор, случайного отбора словесных изысков на теле одной-единственной, правда, чересчур размытой, проблемы. Для профана все величественные текстуальные сражения не будут стоить и трех строчек… Французский, лидирующий, постмодерн – это тонкий монолог повзрослевших переростков-студентов Высшей нормальной школы или Коллеж де Франс (короче, свинцовой атмосферы язвительной анти-Сорбонны), замешанный на «поздних» играх психоаналитических сеансов, радикально социологических прозрениях, запутанных этимологических лабиринтах, «кэролл-льюис» словотворчестве, и, как ни странно, вкусовых ощущениях именно «модернистской» литературы. В чащобах «франц-модерна» редко встретишь «прусскую» ригористичность в категориях и дефинициях; вожделение сциентистской точности и протокола здесь подменилось живой сиюминутностью соответствия метафоры и прозрения, около-бытовым «удачно подметил, сорванец». Специфическая литературность в обход принудительного господства старых понятий призвана уловить вдохновенный миг силком удачного знака-образа. «Прусский» же рефлектирующий «модерн», ставший протоколируемой цепочкой отточенных временем и пользованием понятий, бравирует «детским» оптимизмом и «пенсионным» здравомыслием. Как витиевато двигалась на просторах провинциальных германских университетах, финальной «юдоли» рассудочности и трезвого склада ума. Ничего не выдумывая и не изобретая, взять, да и упаковать неуживчивую реальность в оберточную бумагу традиционных латинизмов. Так различия в доступных средствах, интимных «преференциях» вылились в идеологические войны «сиамских близнецов» - позднего модерна и постмодерна – в «умной толпе» эклектичных собратьев. Да, фишка не в них, не в их локальной войне. Гораздо занятнее та болезненная агония тотальных обобщений, подведений под одинокий знаменатель. Культуру сразила неуместная зависимость, приставучая аддикция, свести под омофор своих кумиров всех и каждого. «Козленок» хочет просчитать, не важно, чьей «математикой» он воспользуется, не важно, кто на этот раз будет ведомым и ведущим. Мифология, Религия, Мораль, Государство, Общество, Знак, Язык, Смысл – инфицированы «волей к редукционизму», несносному желанию выстроить в линейку и скомандовать, дать взаимообратимые директивы. Поэтому в описании «духовного менеджмента» нет «центризма свободного рынка», существует другое – «постсовременная» мутация приоритетов, значений, мотивов… И далее.

[показать]
Work of art
далее

Трезво рассудительные противники исторических спекуляций и типологических классификаций вряд ли серьезно отнесутся к привычным высказываниям, в которых ключевым станет утверждение «… а ранее все было по-другому…». Традиционные религии яростно верещат в сторону своих новоявленных собратьев – как они посмели сократить, свести к минимуму самый замечательный, харизматический, первый этап спиритуального зарождения ради косного второго – формирования организации, создания духовной инфраструктуры, короче, коммерческой институции. Лукавое желание «догнать и перегнать» сделало некоторые из молодеющих деноминаций просто инсайдерами религиозного мира; доктрина еще не сформирована, «батальоны мучеников» не рекрутированы, профетический арьергард не распущен, а денежка уже капает, льется тонкой струей. И действительно, зачем мучительно простукивать небеса в поиске живительной «влаги духа», чтобы потом выпячивать впоследствии сей благородный факт ради удержания завоеванной организационной власти? Зачем, если и без этого можно прослыть удачным продавцом на специфическом рынке «серьезно развлекающих смыслов». Можно понять теперь дряхлеющие исповедания, чихвостящие за «деструктивность, коммерциализм, сектантство» «нынешнюю молодежь», ведь последние обходят устоявшиеся правила, плюют на регламент и традиции. Думаю, это всего лишь зеркальное отражение сегодняшней, внезапно нагрянувшей, эпохи «взросления» (или циничной прагматичности) в головах «стариков». Поступать так, как все, иначе эволюционная ветка жестоко оборвется вместе с нашим существованием; история же благородно-бестолковых мучеников прикроет «современную звериность религиозного социал-дарвинизма». Тонкие движения совести – вытеснить собственные этика-антиномии долга и вожделения на беспринципных, быстро повзрослевших, юнцов. Не важно, происходят ли кардинальные изменения или история движется по проторенным дорожкам рецитаций – этот метафизических вопрос погружен в дебрях бинарного кодирования, в чаще не разрешенной альтернативы. Да и ранее, например, в позднюю античность, епископа приветствовали как почтенного римского магистрата и наделяли его полномочиями чуть ли провинциального префекта (какой же дурак устоит перед соблазном правления, генерации власти, динамики силы), в средневековье «князь Церкви» рассекал пространства как чистокровный наездник-феодал в окружении холопствующего мелкого клира, а теперь он приобрел черты топ-менеджера «рационально, эффективно, прагматично» правящего специфически странным классом «черных воротничков». Каковы отличия в образах магистрата, феодала, управленца? Кардинальны ли их историко-культурные различия при общей сути – концентрации в себе пучков аморфного излучения-власти? Не в этом глубина вопроса, а в том, насколько «хранители культа» пластичны, посюсторонни, легки «на подъем». Небольшой эпохальный скачок и с брега абсолютистски монархистских устоев мы оказываемся в экзотической медиа-корпорации, специализирующейся на высокодуховном «серьезном шоу-бизнесе» со своим строгим поведенческим реестром (программная идиосинкразия - «корпоративная этика»), производственным регламентом, необычным антуражем. Но любой ответственно скучный экономист (маркетолог какой-нибудь) выявит здесь все черты современных постиндустриальных институтов. Длинные ежедневные богослужения в городских соборах отсылают не к высокой духовности былого, а к нормальному экономическому моменту – поддержки привлекательного имиджа для инвестиций или расширения влияния при низких издержках (всего лишь, небольшая зарплата мелкому духовенству). К наемным работникам (низшим клирикам – от церковнослужителя до иерея) предъявляются совершенно не классические, внеморальные требования эффективной работы, с высоким коэффициентом КПД, поэтому именно здесь ценятся публично «чистые» безграмотные строители храмов с довольно темной интимной жизнью. В таких закрытых системах как традиционная религиозная институция необходим лояльный централизму власти, общественно не запятнанный, не склонный к богословской рефлексии, этакий «продуман-менеджер» по работе с клиентами (или мелкий делец-предприниматель), чья коррупционность (личное обогащение на имени славной организации или духовных идеях), наоборот, полезна системе как виртуальные инвестиции в медийный облик организации. Внутренние мотивы, убежденность, порядочность нивелируются самим критерием миссионерской эффективности; польза должна осязаться в материальных цифрах тел, построек, ажиотажа (сейчас бы классический принцип «апостоличности», уважаемой и безвозмездной трансляции сакрального знания из поколения в поколения без соответствующей оплачиваемой должности или самоценного ранга-сана рассмешил бы «духовных менеджеров»). Существуют разноуровневые функции, вакансии, места, за которыми стоит «щедрая» рука работодателя – всемогущего владельца-управленца. Трудно свыкнуться с отсутствием профсоюза, вменяемого корпоративного устава, процветающих в «системе» холопских порядков, но наемные дельцы быстро привыкают к нехитрой стратагеме Читать далее...