[240x240]Зимней ночью, хрупкой и снежной, мы слушаем старую-старую песню. Улицы тонут под тоннами хлопьев. Которые небо без устали щедрой хозяйкой бросает снова и снова. В воздух. В блюзовых нотках скрипа и хруста слышится что-то очень знакомое. Из прошлого тянется ленточкой память. Грустно. В груди становится мигом пусто. Чу! Кажется, исчезает сердце…. Ворота распахнуты настежь в вечность. Туда и падают мои Алисы. Спящие. С рукодельем. Девочки.
«В груди заныло». «Засосало под ложечкой». Страх. Восхищение. Ужас. Влюбленность. Нюансы чувств - орнамент сеточки. Снежинками по которым в пропасть летят стремительно мои Алисы. Из жизни простой и ясной – в вязкую глубину волшебного мира. В сказку. Мысли в разброс. Комьями снежными, каплями – падают. Снегопад образов, как он прекрасен! Алису можно схватить любую. А рассмотрев и погладив нежно - отпустить на волю. Падать снова. Пока не растает. От раздумий. [238x240]Становится холодно. Алисы роняют свое рукоделье. И, обнаженные, прозрачно-призрачные, дружно поёживаются.
Достигнув дна они - стайками, группками, по двое, по трое, по одиночке, такие милые в своей грациозности - просыпаются. А рассыпаясь и разбегаясь - сверкая, мерцая отовсюду точками - играют во мне в свои игры. В салочки. «В каждом из нас вечный ребенок - девочка, которая так никогда и не вырастет»…. Фраза, проговорённая шёпотом. Заговорённая. Заклинание. Невпопад в тишине беззвёздной взлетевшее из разговоров Алис ни о чём. Смешных и детских. Снегопад множит картины, слова и образы. Калейдоскопом даруя несвязное. Аккордом, под конец распадающимся на тональности. Высыхающим в ноты и в атомы их. В т-с-с-с! Т-ш-ш-ш…. Проигрыватель выключили. Осторожно сняли иглу. Пластинку убрали на полку. Высокую. Не достать. Допевать эту песню приходится нам без музыки. Не хором. Нестройно. Но красиво. По возможности. А потом – спать….
«Шоковый коридор»/ "Shock Corridor" (1963) Сэмюеля Фуллера
[300x225]Пусти психа в психушку снимать фильм о психах и получится «Шоковый коридор». Ну это, конечно, я так. Играюсь в слова. Балуюсь. На самом деле, я от фильма малость в шоке. Как в эстетическом. Так и в психологическом. Если не сказать, духовном. Настолько кино сфотографировало мою ментальную реальность здесь и сейчас…Верь я в Бога, обязательно решил бы, что он, зная мое болезненное пристрастие к кинематографическим ненормальностям, заглянул через глаза «Шоковым коридором» в душу. И изрядно там покопался. Вправив заодно мозги. А что тут такого? В конце концов, если допустить, что одними из самых эрогенных зон человеческого организма являются глаза, то этот фильм, можно сказать, совершает со зрителем насильственный половой акт. Я уже давно обнаружил, что каждый талантливый режиссер обладает «даром эротического восприятия действительности». А благодаря зрачкам это дар ранит осколками твое сознание.
«Туманные звезды Большой Медведицы»/ «Vaghe Stelle Dell’ Orsa» (1965) Лукино Висконти
[300x210]Прошлое, которое затягивает, притягивает, не отпускает. Приторное детское счастье, при приближении которое отдающее вонью. Ностальгия, декаданс, античная драма. Камерная история, пафосное самоубийство, безвольные, почти древнегреческие персонажи. Графичные, нарочито эстетизированные кадры. Тени и полутени. Романтический ветер, развевающий шикарные волосы Кардинале в ночном саду «как в том стихотворении». Памятная плита, символичная с самого начала. Амур и Психея. Инцест и безумие. Дети, влюбленность, любовь и смерть. «Амаркорд». Невозможно вычленить одно единственное зерно истины из всей притчи. Чем более камерное произведение, тем свободнее его можно трактовать. Изумительно инкрустированная шкатулочка. Со множеством тайничков и замочных скважин. В котором извилистые коридоры, мысли и поступки героев не находят своего выхода. Странным образом сплетенный в прошлом клубок никогда уже не будет распутан. Разруби его, и окажется, что внутри клубка ниточки за долгое время слежались, сгнили и распались. Превратившись в бесформенный комок, только с виду еще обманывающий простотой своего ниточного лабиринта. Минотавр которого давно мертв. А Ариадне с Тесеем, нечаянно расставшимся давным-давно у поворота, никакими криками больше не вернуть друг друга. И не выкарабкаться наружу. Даже поодиночке.
«Запрещенные игры»/ «Jeux Interdits» (1952) Рене Клемана
[233x175]Я отчего-то знал, что один из любимых фильмов Бунюэля с таким названием может быть либо про секс, либо про смерть (эти две темы весьма интересовали испанца). Так, собственно, и получилось. На костяк «военного фильма без войны глазами ребенка» нарастили такое странное мясо, что мне пришлось просмотреть этот фильм дважды. Не то, чтобы я чего-либо там не понял. Скорее не настроился на нужную волну. С самого начала очень легко было сбиться на тему «выживания осиротевшего ребенка в чужой семье во Вторую мировую войну». То есть, так фильм и заявлялся, наверное, в свое время. Но к настоящему моменту кинолент с такой начинкой не мало (вот хотя бы «Жизнь прекрасна», которую снобы незаслуженно запинали, а фильм, собственно, был не таким уж и плохим). Поэтому меня в "Играх" заинтересовало другое. Две вещи:
[168x240]Город девочки. Стоящей одиноко в его центре. От холода родную бьет озноб. Платье моментально леденеет. Распущенные волосы ее проглатываются голодным небом. Снег, улицы, машины, фонари рассыпаны гирляндой в круг любимой. Я – на периферии. Захожусь в истошном лае. Бездомным псом. Психованным. С зубов, блестящих в свете звезд, капля за каплей падает слюна. Шерсть клочьями свисает. От ужаса перед потерей чувства оживают все мертвецы. Все призрачные грезы. Их легион! Магнитом манит прошлое. В любовь, в ее истоки, сегодня уже дохлые. По трупам…
Город стремительной воронкой засасывает в Нее. Он самопожирается любовью. Дома соскальзывают с моих глаз в ничто. В последних собачьих попытках вскарабкаться по «Лунному хайвею» и оглянуться в Ее поисках – сдираю лапы в кровь. Два выстрела в упор. Предсмертный кашель пса бьет в уши. Стенания и стоны. Сирены, хохот пьяных и шум авто. Пули прошили сердце. Швейной машинкой «Зингер», легким галопом-стрекотом. Строчка за строчкой. Голосом… Нежным знакомым голосом. Голосом прежде любящей. - Она ставит клеймо на сердце. Осторожно. Ей тоже больно. Необходим нашатырь. Красивые глаза несут печаль. Для тяжелобольных. Для безнадежных. В последний раз увидеть красоту, услышать смех, почувствоват [показать]ь во вдруг немеющем от холода и страха теле живительную боль. Предсмертную. И после сдохнуть.
[250x264]Волшебное, безумное, смешное. Что обволакивает вдруг, всего и сразу. И кажется, что навсегда. Ты замолкаешь… И вслушиваешься. И вникаешь. В тот голос старика, который - «бла-бла-бла» - рассказывает энную историю. Мы падали с тобою в эту пропасть. Раскинув в эйфории наши руки. И головы от счастья запрокинув. Под шепот шин и шорох занавесок два человечка телефонами в руках сплетали кружево. Редкое, нежное, тонкое. Странного чувства. Слишком свежий ноябрь. Слишком настежь открыты окна! Пустота. И сквозняк в безнадежно мало доверчивом сердце… Хрупкость чья не измерима. Разве только слепотой и верой в поэтичность мира муз.
[300x198]Моя муза вчера умерла. Теперь она как старое кино хранится где-то далеко в подвалах. Спящей царевной. Мертвой принцессой. Бабочкой редкой в чьей-то коллекции. Фотографической карточкой, намертво впаянной в воображение. В память. Пыльцой феи-крестной, рассыпанной нечаянно дрожащими руками по хранилищу. Верните мне волшебную палочку, фея! Мне больно, мне хочется плакать! Взмахнув, я вернул бы себя и девочку свою обратно в начало. Подарив обоим наши чувства… Мои руки перелистывают старый фолиант. Разрывая страницы прошлого. Разрезая его края. В тупом самозабвении бумагой яростно вскрывая свои вены. «Она звалась Татьяной»… Так бесишься, оказывается, когда вдруг отбирают сказку.
Настроение сейчас - +5
[показать]В последние дни от безысходности я слушаю джаз. Особенно, сборник песен Арти Шоу (справа на снимке) 1938-1940 года. Все-таки люблю я этого великого кларнетиста (его в свое время прозвали «Королем Кларнета», так-то) и его джаз-банду: великое сборище музыкантов, умевших делать красивую музыку «второго века джаза» (Фицджеральд был не прав, завершив век его в 29-м, осмелюсь продлить). Музыку красивую и часто печальную в своем совершенстве. Песни, сыгранные с душой и от всего сердца. Собственно, только такие вещи и могут еще меня вылечить, когда рана особенно глубока. А вылечив, отправить в забытье. Слушал я Шоу, сделав себе горячую ванну. Безо всяких там пенок и ароматизаторов. Просто тупо набрал воду, включил музыку и стал слушать. Сначала Шоу, а потом Чета Бейкера. Двух совершенно разных музыкантов с абсолютно различными сборниками композиций.
[показать]Арти Шоу как-то говорил, что его «бедствием является серьезность мышления, но в противном случае я не мог бы играть и организовывать бэнды». Могу тоже заявить про себя, не считая «бэндов». Я всегда почему-то излишне серьезен. Пошутить - это завсегда пожалуйста, но взглянуть на неприятности с юмором – нет, на это я совершенно не способен. И если уж так есть – то пусть оно так и будет. А как оно будет? А оно теперь никак не будет… Все смешалось в доме облонских…Ага. 36 часов беспробудного сна; резанная свинья, истекающая кровью; пес, пробегавший мимо; собака, захлебывающаяся в лае; неизвестный парень Олег, отсидевший 18 лет, и вышедший на свободу, чтобы отравиться водкой; мой друг, которому дали 10 лет за убийство; и, наконец, любимая девушка, которая взяла, други мои верные, и изменила мне… Такой вот микс из разных открыток. И, как их не тасуй, а мир лучше от этого не сделается. Но мы попробуем, где наша не пропадала?Вспорхнув на середину танцпола бабочкой. Уставшей болтать своими тяжелыми крыльями. Томным и сонным взглядом повела беседу с небесно-голубым цветом софитов: танец бархата, пыльцы и Эроса. В пыльной взвеси мои частицы по диагонали убиты светом. Идеальным кругом свернула тело она свое вокруг оси. Ночным пеньюаром. Легким. Воздушным. Цвета индиго. Взлетая в высь, извиваясь вьюгой. Концерт для скрипки. Квартет в миноре. Из нот вороха. Забытых, утерянных. Стаями, гроздьями, каркая черными с нотного стана святыми плевочками – заполняют пустое пространство они холодного зала мелодией. Ради роскоши их появления лично открыл хрустальную клетку музыки. Выпустив на свободу торжество прекрасного одиночества: «Реквием». Для себя одного. В ускользающем ритме три четверти… Наблюдая прерывистую траекторию ее танца. Дискретный вальс умирающей. Одинокий. С самой собой. Красота эгоизма. Музыка гордости. Кармен любви. Под потолком сознания у огонька чуть тлеющего бьются другие бабочки. Шорох истертых в полете крыльев. Поедают подруг они в слепой ярости своих ошеломляющих танцев. В этот жар белый и ужас влетает муза. В последнем порнографическом своем па достигая апогея пошлости и любовной нежности. Фаталистическое саморазоблачение, дающее Богу ни с чем не сравнимый перформанс: эстетизм суицидов. Пронзительно-ломанный вздох и финал после смачного скерцо. Вой скрипки отбиваемый эхом о мрамор пошатнувшихся пьяных колонн. Я слышу, как трепещет от жара точка Его на волнующем конусе пламени старой свечи. Как софиты со скрипом транслируют тела агонию – в страстном перебирании бархатных лапок своих девочкабабочка вползает ко мне на колени… Внезапная тишина. Прерываемая только сбившимся нашим дыханием. И мелодичным скольжением пальцев моих по ее прекрасному телу.
Настроение сейчас - -10
Пару недель назад с двоюродной сестрой читал ее письма брату. Точнее, она читала. Иногда проговаривая что-то интересное вслух. Свои же письма она давно сожгла. Перечитав некоторые по нескольку раз, чтобы запомнить. На вопрос – зачем - я так и не получил ответа. Сожгла, и все тут. Но ее письма до сих пор остались в тех домах, куда она их отправляла. Она очень любила писать письма. Есть такие люди, которые очень любят писать письма. Они рассказывают в них о мелких неприятностях и маленьких радостях. Всякие интересности о быте. Иногда перескакивая с одного события на другое. Часто повторяясь. Тщательно, исключительно подробно и дотошно описывая ерундовый день, пробегая галопом день более знаменательный или даже судьбоносный. [450x465]
Есть в этом что-то от волшебства. Какое-то чудо. Когда читаешь старые письма. Не старые в смысле 19 века или известной личности. Это другое. А старые – 5-6 летней давности. И твоей младшей, тогда еще 14-15-летней сестренки. Кто там говорил про тошноту? Не Сартр ли? У детей не бывает никакой тошноты. Они описывают самый настоящий тошнотворный день как если бы это был канун Рождества или свадьбы. Они, дети, в десяти абзацах и сотнях строчек на нескольких тетрадных листах пишут, как им тоскливо, как им весело, как им хорошо и как им плохо.
Вот и сестра писала моему брату. О школе, об одноклассниках, о родителях и бабушке, о первой сигарете и первой любви, о ссорах и праздниках… В каждой строчке восторг и упоение, какие у иного поэта и не встречаются-то почти. И всегда в конце приписка: «очень жду ответа, люблю, целую, брат, пиши» и прочее… А брат писал редко. Он вообще не любитель писать письма. Есть ведь и такие люди, которые ну не любят писать письма. Потом она перестала писать брату. И так получилось, что не виделись они с последней встречи 5 лет. А встретились, и больше ничего общего между ними уже не было. Чужими стали друг другу. А раньше всегда были вместе. Всегда рядом. Друзья, стало быть, навеки…Век только оказался не долог. Ну да, впрочем, это в порядке вещей.
Настроение сейчас - +11
«Орфей» (1949) Жана Кокто
[показать]
Фильм горький и сладкий одновременно. Как запах смерти. Горький настолько, что, как и горькую пилюлю, его не возможно проглотить в первый раз. Сладок потому, что Смерть и тошнота, ею вызываемая, упакованны наипрекраснейше, и практически не вызывают никаких аллюзий со смертью реальной – вам эта Смерть окажется по душе. После первичного просмотра если и будут у вас впечатления, то только излишне сексуального характера: как прекрасна сложена смерть (Казарес) и как извращенно сексуален Жан Марэ (тогдашний любовник гениального Кокто, впрочем, тоже гений). Когда Орфей хочет убежать от жены, он бесится, беснуется и выплевывает слова, которые попадают не в меланхоличную жену Эвридику, которой на протяжении всего этого смертельного киноопуса, в общем-то, абсолютно фиолетова любая смерть, даже ее собственная (ее - особенно). Ненависть и страсть поэта сродни «гениальности «Google», повисшем на одном только слове «смерть» и теперь на любые запросы выдающему только некрофильские и некроманские сайты (есть такие?) – они прямиком липнут к зрителю, заставляя того недовольно поеживаться.
(В кадре Мария Казарес ака Смерть закуривает сигарету в суде)
[300x200]
На днях сорвался резко и вдруг в дорогу. Чтобы провести вшивый уик-энд с ней и как полагается. Осенью. Зная, что многим мое появление в пункте назначения не понравится. Думая о последних купюрах, скомканных или трепетно обласканных пальцами и уложенных во внутреннем кармане. Зевая от того, что поздно лег и кляня себя за то, что чуть не проспал. Хотел было даже провалиться в сон, но вспомнил свою девочку. Вспомнил, сколько раз уже обламывал этого человечка. Вспомнил, что если не поеду, меня ждут три дня жесточайшей депрессии, погружения в хаос, боль, бешенство и полная потеря себя… На вокзале. Не помню, как покупал билет. Помню, как боязливо осматривал обшарпанный привокзальный туалет. Как доставал сигарету из пачки дрожащей рукой. Закуривал под медленно осыпающуюся с неба дождевую крошку, шорох шин по мокрому асфальту, крики наперсточников, болтовню старушек, запах бензина. Не курил уже месяц… Какой шоколадный вкус. Каждая выкуренная сигарета напоминает мне ее. Это она научила меня курить.
Настроение сейчас - -
Сумерки сварены нынче вкрутую
Густые как кофе. Двери закрыты все на засов
Осторожно, перемкнуло вечность
И в венах сегодня ночью бьется разбуженный ею ток
Прогулка мимо лесного массива
Помадой в глазах огоньки: сигналы готовности
Фея любви поначалу тоже очень красива
Пока не раздвинет ноги, забыв про условности
Сигаретный дым перемалывает воздух в протухший фарш
В угаре стаскиваются трусы, танцуем лежа на грязной траве
Расстроенное пианино фальшиво играет какой-то марш
Небо шатается, рвется в клочья
За черным саваном алеет солнце
За поцелуями просто похоть [265x327]
Звезды от хохота выпав в осадок
Плавят рассвет…
Красоту плавят…
Шум. Центр комнаты. Меня шатает
Я не могу удержать на руках ее тело
Слова выпадают из рук. Мысли тают
Любовь блюет под серенады одинокого серафима
Поэзия пожирает саму себя, все свои гимны
Им нет места в мире, где любовь, как зонтик
Всегда можно повесить на гвоздик
Такой вот ублюдочно-замкнутый круг:
Никогда вместе, всегда возле…
Бью по сердцу - молчит, сука
Пытался достучаться до него: нет ответа
Мое - не бьется, ее - вприпрыжку
В разнобой наши жизни. В закрытой клетке
Изучаю Святой Катехизис Инцеста:
«Правила поведения с двоюродной сестрой в постели»
Дни простынями липнут к вспотевшему телу
Тело, тело…настоебало тело!!!
В душе (ударение на первом слоге)
Опускаюсь без сил на холодный кафель
Рыдаю в голос, зеркальным боем
Мой плач сочится в мои же уши
Стихи еще не так депрессивны, как все является на самом деле
«Грустно», «тоска», «скучаю»…– слова
В которых поэты прошлого сожрали все тело
Обхожусь без них. Дуэль без шпаги и пистолета
Печь ни черта не топится (отсырели от слез дрова)
Вот оно, 21-го века холодное лето
Девочка моя, мне так паршиво!
Какое странное слово: «девочка»… [241x318]
Тема сегодняшнего урока - насилие:
Решаем линейное уравнение поперечного среза твоего тела
Настали ночи длинных ножей
От высасывающего из моего тела все соки бессилия
В смертельном ужасе девичьих глаз
Будем методично и лихорадочно
Отыскивать истину…………….
Слова кончаются.
Иссохла мысль.
Язык колоколом бьет в набат.
И лезет в горло за новой порцией.
Дешевых текстов.
Заткнуть дыру.
От секса музы моей.
С кем попало.
Дар продается на каждом углу.
Печаль и взгляд поверх лабиринта отдам бесплатно.
В качестве бонуса.
Устал я от музы.
И она от меня устала.
С этого дня спим отдельно.
Нас обоих эта непонятная ситуация в конец заебала…
310806
«Сарабанда» (2003) Ингмара Бергмана
Очень камерное кино, которое трудно рекомендовать всем. Строгое, лишенное веселостей, совершенно не похожее на пышный восток. Сразу заметна северная холодная печать. Нервная, надрывная, почти злая неуравновешенность в отношениях персонажей жутко контрастирует с геометрически-отточенной структурой сценария. Четыре человека, две семьи, два дома. Два старика: отец Йохан 83 лет и сын Генрик лет 60-ти. Две женщины: бывшая жена Йохана лет 63 и 19-летняя дочка Генрика Карин. Кино вроде классической сонаты или квартета. С типично музыкальным совершенством формы: чередой нескольких эпизодов, в которых в диалоговом режиме общаются два лица. Каждый член семьи за весь фильм успеет поговорить с остальными тремя. По-началу эта цепочка еще совершенней: Марианна приезжает к мужу. Она же встречается с Карин. Потом показывают Карин с Генриком. Затем Генрика с Йоханом…
Название фильма идет от Баховского произведения, мрачного и лишенного какой-либо теплоты (и, наверное, контрастирующее с настоящей «сарабандой», испанским народным танцем). Режущие плачущие звуки виолончели делят весь фильм как пирог на эти «семейные сцены». У героини Лив Ульман есть еще дочки. Одна в Австралии (давно не виделись), другая никого не узнает, даже мать. Йохан презирает и даже ненавидит своего сына-музыканта. Сын отвечает ему взаимностью, хотя просит денег для дорогой виолончели своей любимой дочери. Карин, тем не менее, уже устала от нервного и сложного характера своего папы, и хочет вместо консерватории отправиться в С.Петербург или в Гамбург на курсы.
Что подкупает, Бергман даже самые «грязные портянки» умудряется подать целомудренно. Не акцентируя внимания. Так, мимоходом, словно случайно узнаешь о семейных тайнах, которые в иных фильмах с фрейдистским наслаждением смаковались бы как причины всех проблем. За кадром еще одна героиня, жена Генриха и мать Карин, умершая от рака. Фотография Анны не раз будет показана зрителям: очень доброе и красивое лицо женщины, которую часто вспоминают как святую. Люди все очень хорошие. Желающие, чтобы их любили. Но не могущие почувствовать друг друга. Чужие в своей семье. Трагичная картина о некоммуникабельности и одиночестве. Изумительное по своему стилю и форме кино 2003 года, больше похожее своей классической простотой на старые шедевры.
Настроение сейчас - +16
Позолоченный шар, выкатываясь из ниоткуда, своим разбегом разбивая синь, деревьев зелень, пьяных от разбавленных вином вечерних сумерек, вымарывает блеском желтизны. Охапки листьев вбрасывая в пламя оранжево-алеющих костров, он катится неторопливо к озеру. В нем растекаясь с нежностью вновь полюбившей женщины серебряным трехмесячным пятном.
Увлечь тебя в осенние… Завлечь тебя в осеннее… И на тебя осеннюю навлечь… Я в уличных прогулках, отдающих в ночное небо стрекотом перебивающих друг друга птичьих перекличек, вижу знаки. Потусторонние кивки влюбленному в прекрасные миры - от полномочных представителей их. Качаясь асфальтовые ленточки, из позолотевшей лужицы напившись совершенства и захмелев от этого, меня сбивают с толку. Иду, куда не знаю. И кто, кого, когда, где, как поцеловал – я тут же забываю. У миллионного, оплывшего старинным воском денежных потоков города хватает еще сил стать океаном. Невнятно истолкованы пути. Координаты эвклидовых миров под залп из падающих звезд опутывают сверху до низу меня безвременьем. Мой каждый шаг проваливается в пустое… Нет, не в пустое… Глаза волшебных уличных дорожных фонарей высвечивают жидкое пространство, куда я вместо пыльных бетонных блоков ступаю, разбрызгивая черную густую ночную кровь. Кровь осени ночной… Ночи осенней… Плыву, в два счета наглотавшись поцелуев от фей, потерянный ребенок. Увлечь тебя в осенние магические дни. Завлечь тебя в осеннее, щемящей грустью полное и радостью от чаяний влюбленных, настроение. И на тебя осеннюю навлечь себя осеннего. Давно уже пропитанного золотом волшебниц и отданного в рабство осенних меланхолий навсегда.
Гул слышится межоблачных, межзвездных столкновений. Мы за столом. Два человека прошлого. Мальчик и девочка. И две скамьи. Две сигареты. Смятые пачки. Дым. Две чашки кофе. Остывшие. Ленивое молчание друзей. Бывших врагов. Ныне любовников. Брат и сестра. Вся моя нежность – ей. За доброту. Я зачарован небом. Зарницы отражением кидают блеск своих мгновений в ее глаза. Цвет карий, сложносочиненный. Небесная лазурь вскипевших утр, помноженная на любовь. Красно-коричневая кровь. Вне расовая чистота ее лица. Дух замирает, вставая на дыбы перед ее печалью. Я сочиняю гаммы, ноктюрн в честь странных чувств. Страдания…. Когда ей будет больно, во мне произойдет разлом. На часть меня, взметнувшего всего себя супротив неба, и часть, смиренно павшую в попытке прикоснуться к Земле. В сминающих палитру радуг разреженных полу объятьях мне чудится: я слышу голос. Он мне знаком. Еще не потушили сигареты. Еще удушливых колец дымок не полностью рассеян. Еще не все пролаял пес, вспылив хвостом. Еще холодный предрассветный сумрак. Гномы стелют постель себе, зевая всем отрядом. Грань. Линия алмазным резаком прошлась вдоль вены мира. Распотрошив судеб каналы. Цветов едва заметные оттенки смешались. Ее финал теперь мое начало. Мой первенец – ее любимый сын. Ее младенец – дочь моя. В кофейных чашках слышатся стенанья. Эльфийских плясок тени, древние напевы синематографом стрекочут на столе. Она пугается, хотя не из пугливых. Ленивым взмахом левого запястья выбрасываю сигарету. Кофе допито. Мы идем вдвоем. Домой. Вдогонку изо всех своих неистощимых детских сил нас хлещет новорожденный луч. В волшебных волосах ее запуталась вся магия больного мира, все прошлое, природное, Большое. Зевающие сонные наяды рассветною росой нас окропили. Мы много выкурили в эту ночь. Мы много выпили. Но мы еще не все прожили. Неопытный, смурной и неуклюжий гном пытается закрыть в Иное дверь. Десятки в помощь рук… И…занавес.
Беспощадное время. Стреляет крыльями любви и ненависти. Заставляя вздрогнуть от неожиданного выпада. Поморщиться от боли и в мазохистской неге думать о былом. Ностальгический ветер извлекает внутренности из окопов быта и, встряхивает медленным воспоминанием покадровых деньков. Точка за точкой. Минута за минутой. День за днем. В самой дальней канаве времени великие жрецы стелют туман раннего детства с забытыми уже обидами и страхами. В ушах от ее криков звон. Девочке страшно одиноко. Взрыв боли. Тоска. И, тело раскачав, она приподнялась до балки. Горизонтальной. Качели из живого тела. Скрип веревок словно всхлип уключин в лодке, направившей свое большое тело в глубь прудика. В болото. В ноль. Туда, откуда шепот долетает в воображении расточенным абзацем грустных фраз.