Его нет.
Есть соленый морской воздух, как попало набросанные валуны, зеркало Саноматало и шары света в руках у вокзальных атлантов. Атлантов тоже нет – очертания расплываются в граните; здесь не смотрят в глаза, боготворят тишину и к случайному прикосновению относятся как к электрическому разряду. Он растворяется в ирреальном марганцевом закате, стерильный мир за стеклом, прилежный мираж Скандинавии, оставляя в недоумении: где город? Где смог и пробки на дорогах, где модные наряды, где дворцы с замками, наконец? Что происходит?
Ничего.
В Хельсинки не произойдет ничего, он живет для себя, погружен в себя, сосредоточен на себе и чужаков не отталкивает – вежливо не замечает. Прячется, поднимая к уху невидимую трубку мобильного. Трубка – орудие телепортации. Он путает следы, заводит на улицы, -где солнце, торжественные витрины, японцы с камерами, -на которых его никогда не поймать. Хельсинки – не для лентяя, его нужно выслеживать: на перекрестках Круунунхака, меж могил Хиетаниеми, на извивающихся змеёй южных набережных и в кабаках Каллио. Выключить часы, сбавить громкость на полтона, тембр голоса на тон; заставить себя идти медленно и дышать полной грудью. Кормить его идолов – белок в парках. Гладит рукой гранитный камень. Разглядывать небо через трубы памятника Сибелиусу – может, он там? Смотреться в металлические шары Хиеталахти – неон ли за спиной? Гнать по шоссе Лэнсивяюля, убегая от воды, напирающей с двух сторон., повторять его влажные, ветром освежеванные имена: Хельсинки, Гельсингфорс, - звать его, как зовут зверя, что замер, вдруг заметив человека, и вот-вот пустится наутек. Он прячется в темном заднем дворе, в сквоте, разбитом в старой вилле, на причале ледоколов. Его не Лермонтов воспел – Булгарин, у него непроницаемое лицо, на котором смеются и плачут щелочками заливов только глаза, для юнца по-стариковски всезнающие. Он сойдет с ума в пятницу, сделает сальто-мортале и взорвется в субботу – снова навсегда, как в последний раз, - чтобы воскреснуть в понедельник фиолетовой тенью над Эспланадами. Будет умницей. Не дастся в руки. Будет счастлив.
Григорий Гольденцвайг.
[700x525]