А когда я стану пищей для ночных мотыльков,
В волосах моих попрячутся лесные огни,
Я оставлю свою плоть на перекрестке веков
И свободною душой пошляюсь вдоволь по ним.

На холмах лиловый вереск не укроет меня,
А в синий омут головой я и сама не уйду,
Не возьмет меня земля, не удостоюсь огня.
Впрочем, это безразлично — как я не пропаду.

И не свита та петля, чтобы меня удержать,
И серебряная ложка в пулю не отлита,
От крови моей ржавеет сталь любого ножа,
Ни одна меня во гробе не удержит плита.

А когда истает плоть моя теплом в декабре —
В чье спеленутое тело дух мой в марте войдет?
Ты по смеху отличи меня в соседнем дворе,
И к тебе с моей усмешкой кто-нибудь подойдет.

И не бойся, и не плачь, я ненадолго умру.
Ибо дух мой много старше, чем сознанье и плоть.
Я — сиреневое пламя, я — струна на ветру.
Я — Господень скоморох, и меня любит Господь.

А когда я стану пищей для ночных мотыльков,
А когда я стану пристанью болотных огней,
Hазови меня, приду на твой немолкнущий зов,
Hе отринь меня, поелику ты тех же кровей.

Приключение длиной в 15 лет закончилось вчера.

То, что я забрал в неведении было возвращено с процентами. Грустно из-за осознания того, какой я был упертый и тупой.

Помнится, когда читал Кастанеду, думал, почему он возвращается к одним и тем же случаям с Доном Хуаном, а вот потому, что "пасы" старого индейца были очень глубокие и меняли Карлоса на разном уровне восприятия, который раскрывался с прошествием времени.