ах музыка Вивальди, ты свела в чудесном танце двух повстанцев из Чечни и проститутку с совершенным бюстом))
Настроение сейчас - какашка, а не настроение
[248x350]
Диана Арбенина
Мы рассекаем друг друга мгновенно.
Нас миллионы, и нам по колено.
Мы курим при встрече, при встрече жмем руки,
Мы сушим тела, чтобы были упруги,
Мы только штанами метем по асфальту,
Нам юбки - измена, а платья - как спальник.
А я слушаю Тома Йорка
Про самый уличный спирит
И питерский дождь рассекаю
Колесами мотоцикла.
И если ты станешь взрослой
И даже совсем не тоненькой,
Я буду любить тебя так же,
Как в наше первое лето.
Мы врем нашим мамам, отцов мы не знаем,
Мы кольца на самый большой надеваем,
Мы травим чернилами голые плечи,
Мы меряем силу ладоней - кто крепче,
Целуемся в четную - узкие губы,
Мы злимся, когда обзывают нас грубо.
мы бьем без раздумий, с размаху и точно
по-девичьи нежно, по-девичьи сочно
А я слушаю Тома Йорка
Про самый уличный спирит
И питерский дождь рассекаю
Колесами мотоцикла.
И если ты станешь взрослой
И даже совсем не тоненькой,
Я буду любить тебя так же,
Как в наше первое лето.
Мы любим орехи, мы белки с хвостами.
Мы скачем по клубам, и схема проста:
Сначала по пиву, потом по танцполу,
И градус крепчает, дальнейшее скоро
И быстро случится в кино, в туалете,
На задних сиденьях без света,
На свете - для нас не проблема,
Нас больше - мы стая,
И нас по-иному уже не заставишь.
А я слушаю Тома Йорка
Про самый уличный спирит
И питерский дождь рассекаю
Колесами мотоцикла.
И если ты станешь взрослой
И даже совсем не тоненькой,
Я буду любить тебя так же,
Как в наше первое лето.
Настроение сейчас - апатия
Здислава Бексинского(известного польского художника) убил 19-летний сын его знакомого и его 16-летний коллега...Его работы - это поэзия после Освенцима.Разрушенный, изуродованный, опустошенный и истошно вопящий от боли мир. Эти картины легко накладываются на первые строки "Любви во времена чумы" Г.Г.Маркеса. сочетание жизни, смерти, пережитков, недосказанности и счастья :
"Так было всегда: запах горького миндаля наводил на мысль о
несчастной любви. Доктор Урбино почувствовал его сразу, едва
вошел в дом, еще тонувший во мраке, куда его срочно вызвали по
неотложному делу, которое для него уже много лет назад
перестало быть неотложным. Беженец с Антильских островов
Херемия де Сент-Амур, инвалид войны, детский фотограф и самый
покладистый партнер доктора по шахматам, покончил с бурею
жизненных воспоминаний при помощи паров цианида золота..."
"Труп, прикрытый одеялом, лежал на походной раскладной
кровати, где Херемия де Сент-Амур всегда спал, а рядом, на
табурете, стояла кювета, в которой он выпарил яд. На полу,
привязанное к ножке кровати, распростерлось тело огромного
дога, черного, с белой грудью; рядом валялись костыли. В
открытое окно душной, заставленной комнаты, служившей
одновременно спальней и лабораторией, начинал сочиться слабый
свет, однако и его было довольно, чтобы признать полномочия
смерти. .."
- Не будем больше заниматься медициной, - сказала она.
- Не будем, - сказал он. - А займемся любовью. И он снял с
нее простыню, а она не только не противилась ему, но быстрым
движением ног сбросила ее с койки, ибо не могла дольше выносить
жары. Тело ее было гибким, с хорошо выраженными формами,
выраженными гораздо более, чем можно было предположить, глядя
на нее в одежде, и запах у нее был особый, как у лесного
зверька, так что по этому запаху ее можно было узнать среди
всех женщин на белом свете. Она почувствовала себя беззащитной
в ярком свете дня, кровь ударила ей в лицо, и, чтобы скрыть
смущение, она сделала единственное, что пришло ей в голову:
обвила руками его шею и так впилась в него поцелуем, что у
самой перехватило дыхание.
Разбудила его печаль. Не та, которую он испытал утром у
тела мертвого друга, - точно невидимый туман наполнял до краев
его душу, когда он проснулся после сиесты, и он истолковал это как божественное
предзнаменование того, что проживает свои последние дни. До
пятидесяти лет он не чувствовал ни размеров, ни веса своих
внутренних органов. Но постепенно, просыпаясь после сиесты и
лежа с закрытыми глазами, он начал чувствовать их в себе,
внутри, один за другим, он стал чувствовать даже форму своего
бессонного сердца, своей таинственной печени, своей наглухо
запрятанной поджелудочной железы и постепенно обнаружил, что
самые старые старики теперь моложе его и что в конце концов на
свете он остался один из тех, кто был запечатлен на легендарном
групповом снимке, представлявшем его поколение. Когда он
впервые заметил, что стал забывать, он прибегнул к средству, о
8
П'ять мертвих голубів на вулиці за тиждень забагато
Cотня прогнілих людей за рік предостаточно
кількість гнійних думок в кінці життя дорівнює мільйону
Від них однаково тхне Тхне однією й тією розложеною плоттю Плоттю мученика десь з 7-8 кола пекла
Здається, вже вигадано та застосовано усі види мук, проте є ще одна: вернення людини до життя.
Постійний присмак deja vue в підкорковому соці мозку.
Не будеш знати, що тебе вернули до життя та будеш коїти ті ж самі помилки два рази.
І завжди буде чутно звідкілясь сміх хворого на шизофренію...
То твій сміх...ти спостерігатимеш, не в змозі нічого сказати. Тебе будуть пічкати білими таблетками з надписом 50% 50% життя вже пройшло неминуче, та вже на ті 50% в тебе виявляється рвотний рефлекс
А коли звикнеш, захочеш помилятися ще і ще...
День за днем, таблетка за таблеткою, рефлекс за рефлексом, помилка за помилкою пройдуть інші 50% життя.
І в кінці кінців все повториться ...
життя вернеться, і ти будеш йти крізь нього нескінченною лінією на листі Мьобіуса
Ти відіп'єш з пляшки Клейна і вже ніколи не зупинишся, підписуватимеш серйозні листи знаком вічності, забудеш своє ім'я.
Одного дня тобі прийде в голову думка про те, що вже пора...
Ти надягаєш петлю на свою тонку, мов гірло амфори, шию, стаєш на французьку табуретку та вбиваєш себе...
На ранок ти просинаєшся в своєму ліжку без жодної тяточки розірваного капіляра на шиї.
Йдеш на шістнадцятий поверх п'ятнадцятиповерхового будинку, плюєш на прохожих так, щоб вони втопилиь в твоїй слюні...
Кидаєшся вниз..чутно те, що твоє тіло вже ніколи не настроїш у відповідній гамі, кожна кісточка зламалась навпіл...
Те про що ти мріяв... кола крові намалюють на асфальті символічний знак вічності...
А ранком просинаєшся в ліжку своєї квартири.
Ти почнеш вбивати усіх навколо себе, та який від цього прок? Почнеш з ворогів, хоча й закінчеш ними...
Проте не вб'єш головного ворога - себе.
Кінця не буде, та хіба був початок?
Шарль Бодлер "Падаль"
Вы помните ли то, что видели мы летом?
Мой ангел, помните ли вы
Ту лошадь дохлую под ярким белым светом,
Среди рыжеющей травы?
Полуистлевшая, она, раскинув ноги,
Подобно девке площадной,
Бесстыдно, брюхом вверх лежала у дороги,
Зловонный выделяя гной.
И солнце эту гниль палило с небосвода,
Чтобы останки сжечь дотла,
Чтоб слитое в одном великая Природа
Разъединенным приняла.
И в небо щерились уже куски скелета,
Большим подобные цветам.
От смрада на лугу, в душистом зное лета,
Едва не стало дурно вам.
Спеша на пиршество, жужжащей тучей мухи
Над мерзкой грудою вились,
И черви ползали и копошились в брюхе,
Как черная густая слизь.
Все это двигалось, вздымалось и блестело,
Как будто, вдруг оживлено,
Росло и множилось чудовищное тело,
Дыханья смутного полно.
И этот мир струил таинственные звуки,
Как ветер, как бегущий вал,
Как будто сеятель, подъемля плавно руки,
Над нивой зерна развевал.
То зыбкий хаос был, лишенный форм и линий,
Как первый очерк, как пятно,
Где взор художника провидит стан богини,
Готовый лечь на полотно.
Из-за куста на нас, худая, вся в коросте,
Косила сука злой зрачок,
И выжидала миг, чтоб отхватить от кости
И лакомый сожрать кусок.
Но вспомните: и вы, заразу источая,
Вы трупом ляжете гнилым,
Вы, солнце глаз моих, звезда моя живая,
Вы, лучезарный серафим.
И вас, красавица, и вас коснется тленье,
И вы сгниете до костей,
Одетая в цветы под скорбные моленья,
Добыча гробовых гостей.
Скажите же червям, когда начнут, целуя,
Вас пожирать во тьме сырой,
Что тленной красоты — навеки сберегу я
И форму, и бессмертный строй.
Перевод В. Левика
Настроение сейчас - поцмодернистское
Я лежу спиною в хребти на пофарбованій лавці. Я вдивляюся в біле небо пофарбованої стелі. Неякісно укладена, вже чорна штукатурка клубочиться білими хмарами. І біле сонце лампи денного світу притупляє зір так, що хочеться одягти сонячні окуляри. Хвилина спокою, заплющуєш очі і лежиш під темрявою своїх вій. Пустота і тиша. Моторошно. Та навіть в такий серйозний момент тяжко втримати усмішку. Знімаєш завісу – розплющуються очі.
Темні круги потрохи затемнюють «сонце». Достатньо мати зір близько 1.75%, щоб побачити, що то є за плями. Жалюгідні трупи мух ще трохи й повністю його затьмарять. Дивно. Зима. А деякі з них все одно кружляють попід «небом». Кожна з них - потенційна жертва, проте вони однаково пікірують.
Запах опалених мушиних крилець – мій улюблений. Люблю ці пари ароматів. Люблю запах спаленого життя. Люблю… бо більше нема що любити в цьому житті. Себе любити гидко, когось - страшно, а щось – безвідповідно. Крила всіх моїх надій також було опалено. Опалено ***глуздо і **очікувано.
Якщо б тільки можна було натиснути на житті кнопку «replay», та вона заїла. Ну і добре, борони Боже ще раз пережити те ж саме. Для більшої обачності другого разу можна було б взяти з собою парасольку, щоб не промокнути під дощем.
Проте…я ж фаталіст.
Люблю дощ. Люблю виступати в ролі парасольки особисто.
Люблю, люблю, люблю…і жодного кохаю…»
Настроение сейчас - спалахуйное
"— Что мы станем делать, если не сможем продать ничего? — не унималась женщина.
— Тогда уже будет двадцатое января, — сказал полковник, окончательно проснувшись. —
— Если петух победит, — сказала женщина. — А если нет? Тебе не приходило в голову, что его могут побить?
— Нашего петуха не могут побить.
— А вдруг побьют?
— Остается еще сорок пять дней, — сказал полковник. — Зачем думать об этом сейчас?
Женщина пришла в отчаяние.
— А что мы будем есть все это время? — Она схватила его за ворот рубашки и с силой тряхнула. — Скажи, что мы будем есть?
Полковнику понадобилось прожить семьдесят пять лет — ровно семьдесят пять лет, минута в минуту, — чтобы дожить до этого мгновения. И он почувствовал себя непобедимым, когда четко и ясно ответил:
— Дерьмо."
Если любить, то по Ремарку...
Философствовать по Гессе...
А если уж жить и умирать, то только по Маркесу...
жить сегодняшним днём и по несколько раз переживать завтрашний...
Пользоваться шансом, которого нет.