В лесу цветы спрашивают меня. Нам нечего больше читать, что случилось. Одни воюют, другие работают, третьи лежат мёртвыми, четвёртые влюбляются, шепчут цветы, но нам по-прежнему нечего читать, шепчут цветы, голубые родники глаз и губ под влажными корягами среди мокриц и червей, что же случилось?

Скорее всего, ты сошёл с ума, но стоит ли об этом говорить, это, как мне кажется, должно приниматься без слов. Странным было бы предположить, что хоть кто-то в своём уме остался, но и тем не менее. Посмотри, сегодня ты буквально всё в мире можешь делать, кроме писательства; количество занятий увеличивается в разы день ото дня.

О, да, это всё великолепно; да. Если бы не болезни, жизнь проходила бы и вовсе незаметно. Останавливающий кашель, обезаруживающая температура. Спаси и сохрани меня, вирус и люди в белых халатах. Ручка и блокнот, спрятанные под подушкой, пачкают простынь. Лежи, дыши, в первобытной пещере под виском выцарапывай свою охоту на несуществующих животных. Синий цвет, останови меня. Ты видишь? Лицо художника было, на самом деле, нарисовано.

Я научу вас писать, а вы научите меня принимать душ и чистить зубы. Вы научите не любить тех, кто вас бросил. Научите ежемесячной оплате услуг ЖКХ. Всем маленьким вещам, необходимым для выживания маленького человека. Огромное вам спасибо. Писать -- это, примерно, то же самое. Ну да, это как выживать, только наоборот: не мыться, не платить и не переставать любить. Простейшее. Клетка, делящаяся на два, внутри и снаружи. Тропик рака, розовые кристаллы, льющиеся из расколотой головы Генри Миллера на печатную машинку между ног Анаис Нин. А где же его хуй? Проверь прямо сейчас.

Я выхожу из дома, в котором никогда не был. Мои стены, мои лестницы, подъезды. В моей квартире, в которой я никогда не был, Квон собирает вещи, ложится на полусобранные чемоданы и мастурбирует, думая обо мне. Ему пора уезжать. Дом находится рядом с вокзалом, и Квону надо везде успеть, от этого в буквальном смысле зависит его жизнь. Я — легкодоступная плоть, и Квон навсегда в моём сердце, его хуй, единожды коснувшись моих губ, упал с липкого неба в гнездо и запел, расправив крылья. Внутри наушников целые стаи членов пролетают из уха в ухо сквозь парообразный розово-серый мозг. Я люблю тебя, Кан, и никогда тебя не забуду, алло, алло, ты не слышишь, наверное; мы видимся время от времени, мы выдуманы, на улице здороваемся и улыбаемся. Нам так повезло однажды оказаться вместе на одной кровати, это же чудо на самом деле: алкоголь, долгая прогулка, и я наконец достаю свой окаменевший и буквально стучу им по столу, призывая к порядку красивые миндалевидные глаза Кана, мы должны идти с ними в постель немедленно.

Конечно, за то, что мы оказались с ним вместе благодарить надо, прежде всего, нашу общую знакомую, это она шла с нами, это она поддерживала диалог мелодичным смехом, если бы не она, вряд ли мы стали бы целоваться осенним вечером, созданным для поцелуев. Если бы не Конни, с её неразрешимыми вопросами и игрой со словами, оказавшись в постели между нами самым естественным продолжением диалога. Явно ожидая от нас большего, чем просто прикосновений, — проникновений. Верно она была разочарована, когда, попытавшись и так, и этак, я оставил их с Квоном вдвоём расхлёбывать кашу, которую сам же и заварил, заснув в соседней комнате дома, в котором никогда не был. Утром надо было на работу, и моя легкодоступная плоть, испугавшись большего, предпочла ретироваться, оставив рычащие картинки с фиолетовыми зверьми и дальше взбивать пену простыней...

За неимением лучшего слова, про себя я зову этих двоих своими друзьями.

Полупустым мешком — Машук над Пятигорском
Бесполезно притворяться, каждая дыра — глаз
Под деревьями свалены в кучу прошлогодние лица
Поднимайся наверх сквозь каждый день
Сделай это своей ежедневной рутиной
Делай это в одиночестве — и пусть тебя видят с кем-то
Ты никогда не бываешь один. Никуда не уходишь

Мелкий госслужащий. Я приветствую всех. Если говорить только факты, события, как они есть, мы сможем полностью избегнуть правды, с одной стороны, и, собственно, исполнить предназначение дневника — с другой. Мы говорим про погоду, про цены на еду, обеденное меню. Во что бы то ни стало избегать читательских глаз — мой дорогой, мой ненаглядный.

Я притворялся писателем, сколько себя помню, и даже ещё немножко дольше, сами понимаете, вы живёте ровно столько, сколько пишете, и, кажется, это решает все проблемы. Кроме молчания. Так затекает ртуть в заготовленные формы, и ты понимаешь по пустым местам, о каких именно вещах тебе не говорят. Такова природа слов, дорогой: сколько ни говори — не скажешь.

Сначала бросаешь курить, потом жену, потом любовницу, потом другую, потом пить, потом опять курить, потом писать, ну, с этим у меня проблем никогда не было, я не написал столько, сколько мне в жизнь не написать, что не может не успокаивать, да, кстати, и не собираюсь возобновлять это вредное занятие. Не думаю, что есть прекрасней.

Давай без максим и метафор, скромные чёрные буквы на белом фоне, а то этак мы так никогда. Что там у нас, март, дождь, улицы, удары плёткой. Ветви ивы. Почти пришедший в негодность автомобиль, барахлящий и кашляющий. Истончающийся до изящества, он весь — тряска и шум, этот фаэтон. Мы едем и раскачиваемся невысоко над дорогой, читаем прозрачные письмена дождя. Дворники, как и печка, не работают. Из одного разбитого момента времени в другой, мы даже не заметим, когда машина вывернет на встречку.

Иногда мне дают машину покататься, иногда нет, но я, в любом случае, предпочитаю не замечать ни себя, ни проходящего времени. С людьми сложней, особенно, когда им лет под двадцать, как моему водителю. Не хочется прерывать этот сон. Прыщи, серьёзность, красота. Жизнь, собственно говоря. Вещи, которые меня не могут заинтересовать, потому что ещё ничего не случилось. Двадцать лет — это сколько я в своей конторе работаю; а поступил я на работу, кажется, вчера. Кроме "кажется" ничего нет: кажется, казать, показывать, проявляться. Мне кажется, что любим, кажется, что люблю. Кажется, что я — блондинка под два метра с романом на стороне.

Дневник, дневник, давай, куда тебя всё время уносит? Встаю рано, ложусь поздно. Мне пятьдесят, как и большинству настоящих людей вокруг меня. Пиджак, галстук, обожаю это всё, чистить обувь, бриться. Маскировка тщательная и, из-за тщательности, ка-жет-ся, лишённая всякой сути. Каждое утро внутри — музыка Говарда Шора из Обеда нагишом. Я встаю под насекомый стрёкот в синей темноте, я пью и захлёбываюсь, гигантский язык вываливается из окна, кувыркаясь и скользя, ударяясь не слишком сильно, выталкивает тельце на остановку. Заправляю слизистые под одежду, сдвигаю невидимую шляпу на затылок.

Мокрые плавки, грязные носки, промокший порножурнал со слипшимися глянцевыми страницами, две пачки отсыревших сигарет, зажигалка, этот блокнот и ручка, так и не нашедшие применения, вываленные на деревянную скамью в электричке в июле 1995 года, надкусанный батончик Марс, несколько презервативов, так и не нашедших применения, паспорт с билетами туда и билетами обратно, несколько слипшихся мелких банкнот и одна крупная, сильный грибной запах, и что там ещё на самом дне, какие-то бумажные ошмётки с текстом, изменённым до неузнаваемости, электрическая бритва, зубная щётка, так и не нашедшие применения, небольшое залапанное зеркальце, несколько обкатанных морем стёклышек. На развороте порножурнала две девицы и парень, неубедительно изображающие урок бальных танцев, слишком розовый розовый, неестественно белый белых трико и пачек, изображения не обошлись без компьютерной обработки, возможно ли такое в 1995, журнал явно принадлежал не будущему даже, а параллельной вселенной, где двадцатипятилетние старики непохоже имитируют пятнадцатилетних; и я, и милиционеры были явно моложе "моделей", разве это не порнография, допытывался один, пока другой разглядывал извлечённый наконец из-под бесформенной кучи паспорт; — нет, это эротика, не сдавался я, трясясь от утреннего холода и недосыпа. Ну, хуй знает, он пытался перелистнуть страницу к более откровенным снимкам, но страницы слиплись намертво. Мне и ментам в шесть утра так странно было видеть, как взрослые люди занимаются позированием в этих неестественных позах. Мы трое были не в силах объяснить их поведение, наш разум был просто-напросто не способен этого вместить... Ладно, наконец сказал милиционер, когда его напарник, улыбаясь, наконец вернул мне паспорт, можешь запихивать это всё обратно, больше не мусори пожалуйста, добавил он, и не кури, иначе опять оштрафуем. Пока, — и они прошли дальше по составу навстречу 1996. Мы были где-то на полпути из Сочи в Туапсе. Чтобы навсегда остаться в 1995, мне достаточно было выйти на любой из остановок...

Это цитата сообщения checkoff Оригинальное сообщение

Влюблённый Замза


Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, он обнаружил, что у себя в постели превратился в Грегора Замзу.

Лёжа навзничь на кровати, он глядел в потолок. Глаза не сразу привыкли к нехватке света. Потолок казался обычным, повседневным, такой найдётся где угодно. Некогда его выкрасили в белый, хотя возможно – и в бледно-кремовый. Пыль и грязь копились, однако, годами, и теперь он больше напоминал цвет скисшего молока. Никакого орнамента, взгляду не попадались никакие его черты. Он ничем не противоречил, ничего не сообщал. Выполнял свою структурную функцию и не притязал ни на что большее.

В одной стене комнаты было высокое окно – слева, но штору с него сняли и через всю раму заколотили изнутри толстыми досками. Между ними оставили горизонтальную щель шириной в несколько сантиметров – намеренно или нет, оставалось неясным; лучи утреннего солнца проникали внутрь и отбрасывали на пол ряд ярких параллельных линий. Зачем окно так основательно забаррикадировали? Чтоб никто не забрался? Или никто (вроде него) не выбрался? Или надвигается сильная буря или смерч?

По-прежнему лёжа на спине, он, слегка вращая шеей и глазами, осмотрел всю остальную комнату. Никакой мебели не увидел, помимо кровати, на которой лежал сам. Ни комода, ни письменного стола, ни кресла. На стенах ни единой картины, часов или зеркала. Не было даже светильников. Да и на полу – ни ковра, ни дорожки. Лишь голое дерево. Стены оклеены обоями со сложным узором, но старыми и выцветшими, поэтому в слабом свете почти невозможно разглядеть, что это за узор.

Справа от него располагалась дверь – в стене напротив окна. Латунная ручка местами поцарапалась. Похоже, эта комната некогда служила обычной спальней. Однако теперь её лишили всех признаков человеческой жизни. Посреди комнаты осталась только эта одинокая кровать. И на ней не было белья. Ни простыней, ни покрывала, ни подушки. Лишь голый потрепанный матрас.

Замза понятия не имел, где он и что ему следует делать. С трудом осознал лишь одно – теперь он человек по имени Грегор Замза. А это он откуда знает? Быть может, кто-то ему нашептал об этом на ухо, пока он спал?

Но кем же он был, прежде чем стать Грегором Замзой? Чем он был?

Впрочем, стоило ему задуматься над этим вопросом, как сознание потускнело, а в голове зароилось нечто вроде чёрного столба мошкары. Столб становился все толще и гуще, подкрадываясь к участку его мозга помягче, непрестанно жужжа. Замза бросил эту затею. Глубокие мысли оказались для него в ту минуту непосильным бременем.

Так или иначе, теперь ему предстояло научиться двигаться. Нельзя же вечно лежать, пялясь в потолок. В такой позе он слишком беззащитен. Нападут на него враги – да хоть те же хищные птицы – и шансов выжить никаких. Для начала он решил пошевелить пальцами. Их было десять – длинных, приделанных к концам рук. Каждый оборудован сколькими-то суставами, и управлять ими оказалось совсем непросто. К тому же все тело его онемело, словно его погрузили в липкую плотную жидкость, поэтому передать усилие конечностям тоже оказалось трудно.

Тем не менее, закрыв глаза и сосредоточившись, после нескольких неудачных попыток он вскоре смог свободно шевелить пальцами. Пусть не сразу, но разобрался, как действовать ими вместе. Когда заработали кончики пальцев, онемелость, окутавшая все его тело, отступила. На смену ей, как тёмный и зловещий риф, оголённый отливом, пришла мучительная боль.

Не сразу Замза осознал, что боль эта – голод. Такое ненасытное желание пищи было ему внове – или же он, по крайней мере, не помнил, что нечто подобное переживал. Он как будто ничего не ел целую неделю. Словно вся сердцевина его тела обратилась в полую пещеру. Поскрипывали кости, сжимались мышцы, тут и там судорожно подёргивались внутренние органы.

Не в силах больше терпеть эту боль, Замза опёрся локтями на матрас и мало-помалу приподнялся. При этом несколько раз глухо и ужасающе треснул позвоночник. Вот так так, подумал Замза, сколько ж я здесь эдак пролежал? Каждая частица его тела громко протестовала против любой попытки подняться и вообще хоть как-то сменить позу. Но он, собрав воедино все свои силы, тянулся, превозмогая боль, пока ему наконец не удалось сесть.

Замза смятенно оглядел свое нагое тело, а что не было видно – ощупал руками. Какое же оно неуклюжее! К тому же полностью беззащитное. Гладкая белая кожа (покрытая неубедительным количеством волос), сквозь неё видны хрупкие синеватые кровеносные сосуды; мягкий незащищённый живот; нелепые гениталии невозможной формы; тощие и длинные руки и ноги (всего по две штуки!); тощая ломкая шея; громадная уродливая голова с путаницей жёстких волос на макушке; два абсурдных уха, торчащие по бокам, как пара морских ракушек. И вот это вот – действительно он? Способно ли такое несообразное тело, которое так легко уничтожить (никакого защитного панциря, никакого наступательного вооружения), выжить в этом мире? Почему он не превратился в Читать далее...

svetadorocheva.com




LOVE — это эротическая игрушечная книжка, сочетающая в себе поэзию, искусство и дизайн в своеобразный ménage a trois.

Книга состоит из 17 эротических стихотворений вольным стихом и иллюстраций, вдохновленных японской сюнга.

С этим надо играть. Книга разрезана посередине, а половинки можно переворачивать по отдельности, создавая множество новых эротических комбинаций: русалки, занимающиеся любовью с ангелами, театр в сочетании с цирком, куклы, замужние за демонами и т. д.

Стихи тоже смешиваются и сочетаются друг с другом, каждый раз создавая другое сочетание с новым смыслом.

Каждая иллюстрация сопровождается коротким стихотворением русского поэта Андрея Сен-Сенькова. Стихи написаны на двух языках — русском (оригинал) и английском переводе Эйнсли Морс.

картинки и стихи

видео: https://youtu.be/qnlUjQF5wm8?si=kaqC8rojMdH8yKWy

Нас не оглушит ветром нас не осыплет брызгами волна
Ударившись о скалы из бутылки не выпадет письма
О том что будем жить считая дни до встречи от бесконечности и до нуля
И встретившись мы даже не заметим что ненадолго прекратился
Счёт времени пустых бутылок слов унесённых ветром
Минут твоих во мне отдохновений залезем покачаемся в волнах
Обоих трусит ты прекраснее всего что видел я и что ещё увижу
От неба и до дна переплелись так удивительно что нужно эти два
Тела маленьких к друг другу подвести в огромном мире
Но для начала разделить на два вот встретились одни а вот другие
Объятия гомон смех мы все для всех и мы для всех чужие
Как жизнь и смерть подарки шлём издалека

царская тропа...

Ворота из серого камня,.............
Ворота из чёрного камня............
Плещется море, готово затопить.
Пустого человека на берегу........


коктебель
От камня начинается рука, и среди камней, ни разу никем не сжатых, она продолжается, к дёргающемуся среди камней одинокому телу, пытающемуся согреться, гораздо тоньше и тише самого маленького моря, синего языка, лижущего золотой пляж. Камень в руке, как точка опоры, ключ в часовом механизме, скручивающем морские течения и змеиные облака в два невыносимых глаза, пытающихся и смотреть и видеть одновременно, слишком маленьких и вовсе незаметных непроросших семян среди бесчисленных каменных бельм. Глаза для этого мира лишь маскировка и украшение, на ощупь ты куда как скорее найдёшь другие камни и сжимающие их тела. Оставь очки в пляжном кафе на столике, официант заберёт их вместе с твоим недопитым кофе. Бежит вода, кипит чайник на огне, песок залетает и кружит у хлопающей на ветру двери. Очки украсят собой рогатый череп на скелете, пляшущем среди воя в ночной степи. Пляски ночью и судороги днём. Сложно поверить, что человек один и тот же, однако, та же синяя волна, что катила солнечный свет вдоль пляжа, катит два скачущих по степи жёлтых огонька, и те же конечности, что отплясывали всю ночь под звёздами, сейчас пытаются зарыться в белую гальку, подобно пролитой воде найти свой особый счастливый путь к смеющимся волнам полуденного небытия.


судак
Я всегда вижу его сверху, как бы из окна второго или третьего этажа, когда ложусь спать, как если бы путешествовала в стеклянном доме на паучьих лапках, незаметно крадущемся за ним по улицам. Иногда, даже довольно часто, он задирает голову и смотрит прямо на меня, но меня не замечает. Когда целует свою девушку. Когда, в отсутствии других прохожих, начинает пританцовывать.
Задевая верхушки деревьев и вспугивая птиц, я следую за ним, иногда замечая сценки из параллельных жизней, протекающих в окнах настоящих домов неподалёку. Телевизор, работающий в пустой комнате. Блондинку, словно бы молящуюся на коленях перед окаменевшим мужчиной. Как флаги на ветру, дёргаются под неслышную музыку подростки.
Иногда я вижу себя со стороны, зависшую в небе не слишком высоко, в простыни, в зависимости от погоды, голубой или белой. Иногда окно подо мной начинает светиться таким туманным светом, и я понимаю, что ты совсем рядом с моей стороны стекла, недоумённо разглядываешь проплывающие внизу пустые улицы.

Это цитата сообщения checkoff Оригинальное сообщение

Мне повстречался старикан
В болотистой глуши.
Он нёс в руках два котелка,
Где плавали ерши.
Его спросил я без затей:
— Как поживаешь дед?
Но не достиг моих ушей
Его простой ответ.

— Я собираю пузырьки
Под мостиком у речки,
Потом кладу их в пирожки
И запекаю в печке.
А пирожки на берегу
Матросам продаю
И пробавляюсь как могу
На выручку свою.

Но размышлял я в этот миг
О корне из шести:
Как разделить его на пшик
И в степень возвести.
— Ну-ну, и как же ты живёшь? —
Спросил я старика,
По-свойски пнул его ногой
И ущипнул слегка.

— Да вот, брожу средь камышей, —
Он начал всё сначала, —
Ловлю на дудочку ершей,
Вытапливаю сало.
А производят из него
Помаду для волос:
Возни, скажу вам, ого-го,
А платят с гулькин нос.

Но я о гетрах размышлял:
Что будет если вдруг
Покрасить их в зелёный цвет
И выйти так на луг?
— Эй, как дела? ТЫ что, заснул?! —
Вновь задал я вопрос
И двинул в ухо старика,
Чтоб чепуху не нёс.

— Так и живу, — ответил дед, —
На отмели у моря
Я нахожу глаза сельдей,
Потерянные с горя.
Они на пуговки идут
Для платьев и пальто,
Но больше пенса за пяток
Мне не даёт никто.

В саду копаю я миног,
Белю салфетки сажей
И подбираю вдоль дорог
Колёса экипажей.
Перебиваюсь как-нибудь —
Похвастать нечем, сэр,
Но я бы рад за вас хлебнуть
Пивка бы, например.

Но я не слушал. Я почти
Додумал мудрый план,
Как мост от ржавчины спасти
Посредством винных ванн.
Я деда поблагодарил
За искренний рассказ.
Как горячо он говорил:
Готов, мол, пить а вас!

С тех пор, залезу ли рукой
Рассеянно в компот,
Иль попаду не той ногой
В башмак совсем не тот,
Или фантазия слегка
С пути меня собьёт, —
Я вспоминаю старика
Среди глухих болот.


(Льюис Кэррол в переводе М. Я. Бородицкой)

Это цитата сообщения checkoff Оригинальное сообщение

Посвящается всем вам,
в чьих натруженных, тёплых, полуденных
руках окажутся эти страницы –
где бы вы их ни нашли, –
чтобы вы помнили,
что мир тайно промышляет о вас,
действуя так, а не иначе.

пять первых стихов в сбонике

после того, как бросил курить, я так же бросил и писать рассказы (или наоборот? в любом случае, одно явно цеплялось за другое), но писать совсем сразу бросить не мог, и переводить стихи, в таком случае, показалась мне наилучшей из возможностей. усилий для того, чтобы писать, прилагаешь самый минимум, всю работу за тебя сделал поэт и гугл-переводчик, тебе осталось только отредактировать, и всё же иллюзия того, что ты что-то сочиняешь, тусклой масляной лампадкой продолжает освещать пещеру пустого черепа, медленно угасая. грешный мой язык. хрен вырвешь.

* * *

Это цитата сообщения checkoff Оригинальное сообщение

Посвящается Фриде и Николасу

Утренняя песнь

Как толстенькие золотые часы, заводишься ты любовью.
Шлёпнула акушерка тебя по пяткам – и дерзкий твой вопль
Занял место средь прочих стихий.

Эхо наших голосов – дань славному твоему прибытью. Новая статуя
Встала в музее убогом. Твоя нагота оттенила
Безопасность нас всех – и мы встали вокруг, равнодушные, словно стены.

Я – не более мать тебе,
Чем облачко, что мимо зеркала проплывает, в нём отражая свою
Неторопливую смерть от руки ветра.

Всю ночь мотыльковые вздохи твои
Мерцают меж плоских розовых роз. Я слушаю, просыпаясь:
В ушах шевелится далёкое море.

Крик – я срываюсь с кровати, этакая корова, в смешной, цветастой,
Викторианской ночной рубашке.
Разинутый ротик твой – чистый, как у котёнка. Квадрат окна

Белит, глотая, скучные звёзды. вот и попробуй теперь
Вести заметки:
Звонкие гласные вверх воспаряют, точно воздушные шарики.


и ещё пять стихотворений

Когда нечего почитать, это всегда угнетает. То ли потому, что я никогда не отвечаю на письма, то ли потому что они мертвы. Я всегда жду. Стою в книжных, просматриваю почту. Из-за лени, убеждения, что я уж точно написал достаточно, чтобы теперь только читать до конца дней своих. Но я ошибаюсь. Сколько угодно можно читать строки, покрывающие стены, вдоль которых обычно прогуливаешься, заблудившиеся среди ветвящихся теней, печатные буквы под ногами, бездонный (голубой, серый, чёрный) экран видеосвязи над головой, куда не посмотри, честное слово, мир полон рассказов. Может в этом и дело, молча наслаждаться, ничем не обнаруживая своё участие, своё несумасшествие, быть человеком слова, а не слов. Да и как и поверить самому, и убедить, а нужно ли это мне? Просто идти, этому-то за жизнь я научился — идти, пока не упадёшь, подняться и идти снова, как будто никогда прежде не падал.

Я буду писать, что обычно пишу, а ты читать, что обычно читаешь, ну и посмотрим, что получится. Обычно я пишу о каменной руке в полосе прибоя, о голове на руке, образующей маленькую пещеру, наполненную дыханием, и никто не видит сейчас, как я целую камни, об этом ты хотел бы почитать, и ты не сможешь остановиться, если начнёшь, мне очень жаль, я всегда относился с пониманием к ветру, волнам и бесчисленным вереницам глаз, закручивающихся между камней, ползущим по коже и раскрывающимися зачастую в самых неожиданных местах. Всегда. Ты населяешь собою небольшую пещеру, выносишь дерьмо и мусор, и приносишь наоборот: цветы, если найдёшь, а где ты найдёшь цветы, песни, кроме дыхания зачастую вой, но не страх и не гнев, ты зовёшь тех, кто никогда не откликнется. Целый день собирай то, что нравится, а ночью стань тем, кто нравится сам.

Да, в этом беда сокровищ, которые находишь, они липнут к рукам и переливаются красиво на солнце под взглядом ревнивых хозяев, похожие на доверчивых детей, только и ждущих оклика родителей. Сколько рук нужно Денису Григорьеву, чтобы оставить по одной каждому затаившемуся и прячущему за спиной под внимательным взглядом, сколько паутин тащить сквозь ночь потом, улыбаясь, как бы сильно ни побили тебя, знай, это окупится в любом случае, побитый до синевы ночи и небольшой блестящей улыбки, кровожадной радости, да, нет на свете преступлений, на которые ты не пошёл бы ради радости.

Между двух хлещущих мутных потоков
Кисти из камня, твоя и моя
За облаками уплывают по небу прочь
Документы и деньги

Там где прошло стадо синих слонов
Люди, которые никогда больше не сядут в трамвай
В трещинах стен, в лицах прохожих переливаясь
Танцует на солнце родник

Я тоже больше не пишу стихов
Приятный день раскинулась дорога
Приятно сознавать
Что там за горизонтом ты
Конечно есть деревья и машины
Они едят меня я их
Всё всех устраивает в нашем муравейнике
И даль и скорость
С которой ты в дали той можешь оказаться
Я тоже больше не пишу стихов
Не больше чем обычно а обычно
Я не пишу
Теперь
Давай представим на секунду
На две чтобы начало и конец
На три секунды чтобы середина
Что пишут все и вот ну и не только
Не только пишут но читают вслух
Всё время постоянно без запинки
Нам прямо в уши
По капельке просачиваются в мозг
Стекают в сердце и стреляют
Мгновенно далеко
И кроме слов тебя не остаётся
Я тоже больше не пишу стихов
В смысле я понял ну ты понимаешь

(Здравствуйте. Приснился мне сон на море. Будто бы всё наше руководство в тайне от широкой общественности практикует буддийскую медитацию. И кресты на церквях на самом деле двойные дордже).

Приснилось мне, будто в свободном доступе для анонимного скачивания доступна игра для желающих участвовать в военной операции, и будто бы сам президент надиктовал для неё закадровый текст.

На экране компьютера увидел я во сне стену дома и балкон на ней, и человека на балконе, целящегося в меня из автомата, и будто бы в наушниках у меня знакомый голос спокойно начал:

— Здравствуйте, дорогой анонимный пользователь. Продукт, который вы используете, был произведен в рамках подготовки населения к военной операции и предназначен для широкого диапазона граждан, с целью определения степени пригодности к боевым действиям в условно-городской среде...

Я быстро нажал я несколько раз на гашетку, человек на балконе скорчился от боли, и текст в наушниках изменился:

— Замечательно, — произнёс он, однако сам, судя по голосу, никакой радости по поводу моих действий не испытал. — Теперь давайте усложним условия...

Камера чуть отъехала назад, и я увидел ещё три балкона с ещё тремя людьми, целящимися в меня из автоматов, и так же бодро три раза подряд выстрелил.

— Отлично, пользователь, — всё так же скептично продолжил голос, — однако, успели ли вы заметить, что только двое из целящихся в вас на самом деле держали в руках автомат?

Параллельно с тем, как он произносил эти слова, на балконы успели выйти несколько новых людей, а я успел произвести ещё несколько выстрелов.

— Дорогой Денис, — произнёс голос, — вы должны быть более внимательны. Если бы эти действия были произведены вами в реальности, Денис Григорьев, не обошлось бы без невинных жертв. Например, у одного из только что погибших был автомат, однако его заклинило, и человек, секунду назад целившийся, чтобы убить условного пятигорчанина Дениса Григорьева 1976 года рождения, на самом деле уже отбросил оружие и, подняв руки, собирался опуститься на колени, прося о пощаде...

Новые люди продолжали появляться, и я продолжал стрелять, каждый раз желая, но не в силах остановиться, и под конец голос в наушниках с сожалением резюмировал отсутствие какой-либо готовности с моей стороны к исполнению военного долга.

— Но не отчаивайтесь, пользователь, не надо отчаиваться, — сказал мне он на прощание. — Это был интересный интерактивный опыт, не так ли? И благодаря ему вы и другие вам подобные прекратили убивать, — хотя бы на время, хотя бы у себя в голове. Удачи! И до новых встреч в интернете.

Валентин проснулся от звука будильника, и некоторое время лежал и слушал восхитительную музыку, которая всё не кончалась. Время покормить воображаемого кота. Валентин почувствовал жёсткий шершавый язык на руке, свешевшейся во сне с кровати. Он силой заставил себя сесть, поднял кота с пола, прижал к себе, не открывая глаз, и кот заколошматил лапами по груди, возмущённый таким обращением. Его не было дома уже третий день. Ливень тарабанил в окно. Кот всегда выбирал для прогулок дни с ужасной погодой.

Валентин был влюблён, так часто случается с Валентинами. Ещё у него были зелёные не желающие открываться глаза и совершенно ужасные русые волосы, каждый раз после сна напоминавшие голове садовой, что одним приглаживанием мокрыми руками в ванной (глаза по-прежнему закрыты) ей не поможешь, тут уже давно необходим профессионал.

Поднята рука, машина останавливается. Впереди кто-то упал на дороге, и нам предстояло объехать огромный труп. Экскаваторы уже принялись за работу, чтобы убрать хотя бы ту часть, что перегородила собой проезжую.

Когда гиганты умерли, то попадали кто где. Нам приходилось по полчаса стоять в пробках, хотя дорожные службы и работали, не жалея сил. Посмотри, по-моему у этого твоё лицо, сказал водитель. Да ну, быть того не может. Мы смотрели, как трудится пригнанный башенный кран, со скрипом поднимая отделённую от тела голову. Это всё из-за бороды, надо полагать.

Многие принимают меня за кого-то другого. По мне, лучше так, чем наоборот. Самим собой я быть точно не хотел.

На третий-четвёртый день после смерти гиганты оказывались легче пёрышка. Обычный пикап с цепью, немного побуксовав, мог с лёгкостью подвинуть мешавшее проезду тело. Проблема состояла в том, что трёх дней у нас в запасе не было. Кран скрипел и тужился, рискуя свалиться сам. Многие останавливали машины по обочинам, чтобы идти пешком.

Спасибо, что подвёз, но здесь нам, похоже, придётся расстаться.