Снег хлопьями валил на набережную. За спиной рабочий-революционер 1905-07 года держал в одной руке знамя, в другой – раненного товарища. Не то, чтобы они были не к месту, но они были совершенно несозвучны той встрече, которая должна была произойти вот-вот.

Два человека встретились на этой набережной, под этими хлопьями прибалтийского снега, такого пушистого и густого, как нигде больше я не встречал. Эти двое уговорились о встрече ещё, когда на деревьях зеленела листва. Они были почти незнакомы, но в тот момент, никого ближе для них не существовало. Не было ни слов, ни приветствий. Она стояла, опершись на кованую ограду Двины. Её взгляд тонул в ночных водах реки. Он сзади обнял её. Обнял без слов, без эмоций на лице. Их лица, оба были спокойны и серьёзны. Так надо было. Они не были безвольными куклами своих чувств, они лишь подчинялись древнему неслышимому закону влечения.

Так стояли какое-то время, не заглядывая друг другу в глаза. Её волосы щекотали его, но он не обращал внимания, они соприкасались щеками и тяжёлыми зимними дыханиями. Мороз взбегал по ногам, но сразу разбивался о безмолвное тепло их тел. Она повернулась к нему и улыбнулась – сперва глазами, потом поцелуем. Оцепенение молчания прошло в его лице. Он заговорил с ней … ни о чём. Она взяла его под руку, они пошли вдоль набережной к остановке 3 автобуса. Взгляд их падал со снега на тротуаре на неспокойную воду, а потом переносился к уличным фонарям. Они почти не смотрели друг на друга. Только он иногда на мгновение впивался взглядом в её глаза – обычные, смирные – будто проверить, не привиделась ли она ему.

Оба о чём-то говорили, но взгляд их был погружен в приближающийся час. Двадцать пять минут на дорогу, и они уже в тихом районе, где пустынная улица обрамлена фонарями и девнадцатиэтажками. Свернув в уютную улицу частных домов и пройдя около четырёхсот шагов, они оказались у его дома. Калитка открыта, за ней – дверь. Подняться по лестнице, пройти на кухню с тёплым полом. Чашка кофе, согреть руки. Что-то спросить. И вот уже у обоих быстрее бьётся сердце, дыхание то и дело прерывается на глубокий вдох. Напротив кухни – дверь, за которой их ждёт постель.

И больше нет ни одного недосказанного слова. Свеча, чтобы скрыть их темнотою ночи, музыка, чтобы спрятать комнату от посторонних. Они набросились друг на друга, срывая с губ поцелуи и одежду, то и дело оставляя друг на друге царапины. На стуле её кофта и его свитер, где-то на полу джинсы… И не остаётся вокруг них ни тягостного молчания и разговора. Вместе они вдали друг от друга, унесённые прочь переполняющими их чувствами. Запах тела, запах волос, тепло и нежность бархатной кожи пьянят кровь сильнее любого вина! Дрожь во всём теле. Судороги, изливающиеся в неосторожном движении. И тут они оба успокаиваются. Первая волна эмоцией спадает. Они больше не боятся, что кто-то в последний момент откажется. Они уверены, что эта ночь – их. Уже не чем прикрыть нагие тела, остаётся только придаваться этому опьянению со всей силой. Но к чему теперь спешить? Они ласкают друг друга, так нежно как, им кажется, никого никогда не ласкали. Укусы и до боли стиснутые объятия сменяются нежностью ласк. Руки, губы клянутся в искренней страсти.

Но и ласкам наступает конец. Они возвращаются, каждый от своих чувств, к друг другу. Их глаза встречаются, больше они не в силах быть так близко и далеко. Их тела сливаются, опустошая одно другое. Беспомощные они лежат – совсем не те люди, которые встретились два часа назад на берегу Двины. Для них больше не существует ни окружающего мира, ни проблем в нём. Они счастливы, каждый в себе и друг в друге.

Нет ничего прозрачнее осеннего утра на лесном озере.

Бодрый ветер прибивает к берегу опавшие листья, в то же время переговариваясь с камышами слева и справа от тебя. Лодку слегка покачивает, когда ты встаёшь подставить ветру своё лицо. Свежесть утра заставляет улыбнуться всему окружающему покою.

Садишься за вёсла, и вот уже их плеск отражается от склонившихся к берегам деревьев, разбегается над волнами по всему озеру, оповещая просыпающихся обитателей о твоём присутствии. Ты проходишь вдоль камыша к протоке, по всюду жёлтые кувшинки. В это мгновение ты замираешь, сложив вёсла в лодке, прислушиваешься к ветру, к камышам, к мощным деревьям, которые стонут по краям. У тебя рождается чувство, будто попадаешь в просторный дом, все вокруг – твои радушные хозяева. Они совсем не противятся твоему появлению, но наоборот, не замечая тебя, показывают, что тебя уже давно все ждут. И ты вливаешься в этот поток утра.

Над головой нет враждебного солнца лета, а холодные ветра поздней осени ещё не спустились в эти широты. Утренний туман ещё окутывает самую поверхность воды, но вот-вот растает под мягким солнечным взором. И ты прибываешь в совершеннейшей ясности чувств. Всё в тебе настраивается на разговор с природой. Ты чувствуешь, как чистейший воздух очищает тебя изнутри. Ты склоняешься за борт, зачёрпываешь ладонью воду, чтобы омочить лицо. Ветер тот час же озорно накидывается на тебя, холодком пробегая по мокрому лбу и рукам. Ты улыбаешься ему в ответ, вытираешь руки, и … делаешь ещё один вдох. Глубокий, проникающий в самую глубь тебя. В этот раз он кажется ещё более свежим. Наступает самое тихое мгновение. Ветер спрятался в камыши. Деревья чинно замерли.

И тут лес наполняется щебетанием малюток – птиц. В своих песнях они приветствуют утро. Как электричество по проводам, пение пробегает от одного дерева к другому, и вот уже нет ничего кругом, что не осталось бы безучастным этому светлейшему проявлению жизни. Жизнь беззаботным ураганом проносится по озеру, не задевая утреннего покоя, но полностью преображая его. Пение птиц в лесу – второй восход Солнца.

Ты сбрасываешь с себя оцепенение и берёшься за вёсла, чтобы перейти на другой берег озера. Взмах, ещё один, ты уже смотришь перед собой, усаживаешься поудобнее, чтобы грести. А над головой раздаётся крик журавлей. Красивые, сильные птицы летят прочь, предупреждая о надвигающейся зиме. Лес готовится уснуть, но журавли не могут позволить себе бездействовать так долго. Они покидают земли, которые очень скоро скуёт мороз, чтобы также мерно разгуливать по застланным живой травой полям и наслаждаться теплом солнца. Они слишком благородны, чтобы заниматься поисками еды, они привыкли к изобилию. Точно очерченные чёрные силуэты в небе. Птичья аристократия.

Каждый год они отправляются на юг, и каждый год они возвращаются. Странники. Такими были и мы когда-то. Мы тоже были вынуждены бродить по свету, искать спасения от зимы. С тех пор прошло много времени. Больше нет необходимости покидать своё место, нет трепета перед дорогой.

Не потеряли ли мы что-то в этом благополучии? От чего мы больше не вынуждены каждый год рисковать всем в дороге? Остались ли мы благородными?

Димке посвящается:

Понятный текст без двухсмыслий:

Стол.
У окна.
Стул.
У стола.
Ваза на столе. В вазе горят цветы. Рядом с вазой стоит пепельница. В пепельнице догорает сигарета, которой зажгли цветы.
Стены.
Вокруг стола стены.
На стенах пляшет пламя цветов.
Стол.
На столе стоит ваза. В вазе горят цветы. Цветы засушенные.
Тени пляшут и трещат. Трещат, потому что горят в вазе цветы.
Кусочки цветов, раскрошившись, из-за огня, отлетают от вазы, падая, красными, горящими искорками на стол.
Стул.
У стола.
На стуле сидит человек, положивший в пепельницу сигарету. Человек, который до этого сигаретой поджёг цветы.
Огонь обжигает жаром его лицо. Ему больно. Ему больно физически. В душе у него апатия.
Апатия.
В душе.
Она наступила из-за того, что он о чём-то задумался. Здесь читающий может сам придумать, что же думает человек. Это не имеет никакого отношения к цветам, единственно что, эти мысли, руками человека, зажгли цветы в вазе на столе перед ним.

Мой вариант:

Сумасшествие, в пляске пьяных теней, зажгло цветочный факел перед собой, облизав стены, стол, всё в комнате отсветами умирающего лета.

Он бежал, пот катился по его лицу. По стенам домов – тени. Они гнали его ещё сильнее страха, который был за ним по пятам. Сколько он уже бежал? Ему казалось – всю ночь. Стоило только солнцу зайти, как ужас охватил его. Но когда зашло солнце? Он уже не понимал.

Исступляющий бег поглотил его рассудок. Боль в лёгких, он задыхался – это лишило его возможности думать. Он стал зверем. Остановившись на мгновение, он снова пустился бежать, прижимаясь к теням домов – спасаясь от уличного света. Бежал прочь, бежал, постоянно оборачиваясь, но ничего не видя.

Его лицо было искажено звериным страхом. Смех, его гнал смех, слышанный в переулках, доносившийся из окон домов. Он пугал его, как человека пугает смерть. Смех радости, смех счастья. Перед его глазами всегда стояли эти образы – смех за неприкрытой дверью, радость в чужом доме. Чужой дом… Никогда он не чувствовал своего дома, никогда не верил, что он тоже будет так смеяться.

Он перестал быть человеком не так давно, с заходом солнца. В этот раз всё было как обычно. Пот, боль, тупость, удары крови в висках.

Он уже был в неизвестном ему месте, перед ним была река. Он вздумал укрыться на набережной, он надеялся, что там его никто не заметит, в тени, которую вода отбрасывала на берега.

Подбежав к реке, он замер, припав к самой глади. Так он тихо стоял, невидящим взглядом смотря перед собой.

И тут он увидел себя. Улыбка на его лице была слабой. Тихо его изображение стало колебаться на воде, улыбка стала расползаться, она засмеялась! Забилась в истерике… над ним! Он всё это время бежал от… себя!

Всё смолкло. Он успокоился. Утихли в голове голоса. Он так и остался на корточках перед водой, недвижим, а лицо смеялось глупым, пошлым смехом приоткрытых дверей.

Когда солнце взошло, его уже не было на набережной. Когда взошло солнце, он уже снова должен был быть…

Смотреть это видео

запись с НАШЕствия.

Настроение сейчас - продолжая улыбаться над собой

Слоняться по общаге, сидеть на чужих кухнях, пить с кем-то чай.

Моё параноидальное фобийное сознание не видит в этом ничего, кроме грязи. Каких-то двойных стандартов и пошлости двусмысленных фраз. Уже нельзя просто к кому-то зайти, не выслушав потом суждений кого бы то ни было – соседей или знакомых. Нельзя у кого-то задержаться, что бы на тебя не посмотрели. Я и сам смотрю, я и сам также думаю, как общественное мнение. Будете меня так же за презирать? Но я хоть не пускаю на волю чувства. Они в коробке, сокрытые, но грызущие. Мои чувства на привязи, моё омерзение спрятано.

Меня всегда в глубине души что-то будет жрать из-за того, что я пришёл, приду, сижу, буду сидеть у кого-то на кухне ночью и пью, буду пить чай.

Забавно. Вот, другие приходят – и ничего. И сам в глубине души их и презираешь, и завидуешь им, что они не сидят в одиночестве. Я слишком много от всех требую, идеализирую одну из сторон. Не стоит…

Вообще, говоря об отношениях, никогда «молодые люди» не думали бы постоянно о том, как и с кем перепихнуться, если бы девушки этого не ждали.

Пора составить на полку свои идеалы, старый придурок! Они не нужны никому, кроме тебя…

Мне странен наш театр.

Не столько постановки, которые можно видеть на сценах, сколько люди, которые приходят их смотреть. «Театральная интеллигенция» - не жалкое ли подобие людей? Простите, но складывается такое ощущение, будто в театр приходят люди чем-то обделённые. Люди с не сложившейся жизнью. Неудачники, одним словом. Не по своему рождению или положению, в которое они попали, а именно из-за своих характеров. Люди, которые что-то в жизни упустили, понимают это, но ничего не могут поделать. И вот они приходят в театр, чтобы почувствовать себя «приобщёнными» к искусству. Чтобы задрать нос и бросить другим во след, что они являются носителями нашей культуры.

Но что чувствуют эти люди? Могут ли они проникнуть в то, что за всеми этими словами? Или это всё чеховская интеллигенция – слепая и ничего не понимающая? Я от чего-то склоняюсь к доктору.

Жизнь? Она за нами, за живыми! За людьми с чувством юмора! За теми, кто не боится каких бы то ни было тем в разговорах. За теми, кто живёт своей жизнью и ничем не кичится. За здоровыми людьми, которые могут жить своими руками и своими мозгами. Разве нам дали что-то? Что-то большее, чем было у них? Нет! У нас с детства не было ничего.

Когда я пришёл в театр, в голове у меня забилась одна мысль – «Меня будто похоронили!» Будто бы я на балу мертвецов, мёртвых душ. Почти ни одного здорового взгляда…

Короче, презираю я эту московскую интеллигенцию… Пусть читал я поменьше, жизни я из книжек побольше-то надёргал!

Девиз МГИМО: "уклонение от воинской обязанасти путём имитации научной деятельности"!

У пилот самолёта "Би-2" из-за сплина свело ногу, и самолёт совершил вынужденную посадку в зоопарке, где было много зверей и самый страшный из них - мумий тролль, после чего большая часть экипажа, завывших арии боли, были доставлены прямиком в крематория, кроме Агаты Кристи, конечно, которая отправилась на пикник после этого несчастного случая. Ах как жаль, что моральный кодекс учёных не позволил создать машину времени.

Да, и на последок, не курите так много чайфа, и не ешьте так много земфира, а то придут ночные снайперы и сбросят вас на дно Невы, где плавают только наутилусы помпилиусы и, слава Богу, Алиса...

Я таю!
Я, ёбаный в рот, таю!

От всего этого света кругом. В комнате, в коридоре, в ванной, на кухне. Какого хера никто не выключает за собой свет? Я, блядь, растаю, как сраная Золушка в 3 часа ночи, когда очередной мудила в коридоре включит свет!

Лампочка перегорела? Посрать! Будет темно хоть одну ночь. И что же? Хуй, блядь! Эти пидоры вызвали электрика, чтобы он им лампочку ввинтил. Лучше б в жопу им по лампочке вставил, светились бы по ночам, бля, чтоб каждый пидор, блядь, сразу видел, куда им вставить при встрече!

Свет! Кругом этот сраный свет! Только в холодильнике, блядь, нету света! Какого хуя, я спрашиваю, этот промандаблядский питерский пидор выключает наш холодильник, чтобы сделать себе попкорн? Какого, блядь, мои любимые котлетки должны страдать? При этом ещё на весь этаж воняет этой хуйнёй, этим, блядь, попкорном!

По ночам в метро ездит только быдло.
Интеллигенция и гопота...

[397x699]
Это всё от того, что ночи стали длиннее. Сбой. Можно прийти по ночи в гости, уйти и в тот же день попасть совсем в другое место. И ещё не будет совсем ночь в полном её понимании.

Каково это, влюбляться в Москве? В метро? Здесь ведь совсем другая физика. Всё началось с киосков, книг и цветов, потом в обогретую лампочным светом комнату чужого общежития. Вино, слова, ещё вино, ещё слова. И вот уже за ними смех и чувство причастности к чему-то новому. Спасибо. А потом опять – в метро.

Проклятая подземка. От чего в тебе не растут деревья? Пустить по стенам зелень, засадить залы деревьями… Тут и воздух совсем другой. Я будто вижу себя со стороны. Полдвенадцатого, ещё столько часов впереди, ещё долгие разговоры этой ночи. В метро – будто обволакивает тело этот страшный воздух. Будто проклятие пристаёт к коже, пропитывает одежду. Воздух – он раздирает ноздри, иглами вонзается в больные лёгкие. Это яд! Яд! А дальше шум длинных перегонов, мелькание фонарей в туннеле – станция – перегоны. Люди – бесконечный парад уродов. (Ночью в метро ездит только быдло. Интеллигенция и гопота.) Что дальше? Мозг уютно укутан вином, в руках книга, в мыслях – завтра. Какие-то судорожные попытки ухватить это состояние. Надо записать всё, что вокруг себя! Надо поймать, но не удаётся. От чего так?

Я бы написал рассказ, если бы знал о чём. Я бы написал рассказ, если бы знал какой. Но чем я больше смотрю, тем меньше я знаю, что можно сказать. Чем больше верующих я узнаю, тем меньше я верю в бога. Что дальше? Что ещё будет сказать?

О чём бы я написал? Кому бы я сказал? Может, это метро съедает мои мысли? Метро? Это монстр, бессердечный, пожирающий ежедневно миллионы людей и выплёвывающий их обратно в других частях города. Люди же совершают самопожертвование ему. Есть ли у людей в метро душа, или она проносится над ветками метро, чтобы вселиться в тебя, как только выйдешь из царства лампочного света?

Возможно ли тут вообще какое-то проявление чувств? Или только два тела могут механически знать о друг друге? Я даже не знаю. В этом воздухе, в этих перегонах. Что в них?! В них книги, обрывки образов. Сегодня тихий американец, завтра готический роман ужасов.

Если бы я снимал фильм, то где-то на эскалаторе, на переходе с одной станции, я вырвал бы кадр из фильма, пустил бы какую-нибудь музыку. Вальс? Нет, не то. Что-то мелодичное, что-то не очень быстрое, которое бы заставляло танцовщицу, красивую девушку из Индокитая, танцевать, завлекая зрителя своими движениями, красотой своего тела. Образ бездушно движущихся челюстей метро прикрыть ориентальной красотой. И пусть это не будет духовная красота, о которой так много говорят. Пусть это будет юное тело, вызывающее у каждого, у мужчины и женщины, желание обладать ею. В прозрачных красных одеждах, которые развевались бы как от ветра, от её движений, открывая всё её прекрасное тело. Заставляя смотрящего затаить дыхание…

Снова в метрополитене, снова в жарком свитере, пот и грязь на лице, на теле. Они будто разъедают кожу. Выход.

Разве здесь лучше? Вот уже на мосту, но ситуация всё та же. Кто когда-то сказал «загрязнение светом»? Зачем он украл такую фразу у художника? у писателя? у режиссёра? Она должна была остаться за ними. Вся Москва, вся река в этой световой грязи, кто-то пролил на небо кофе с молоком, кто-то забыл стереть пыль с грязного бока жёлтого Икаруса. Наше небо – не протёртый Икарус! А над головой, пока идёшь через реку, висят ЛЭП. Что дальше?!

С утра вспоминаешь, что хотел сказать вечером. Вечером ты ещё был поэтом, вечером тебе ещё хотелось, с утра – не можешь ничего. И сейчас – тоже, прошло озарение, я больше не могу ничего ни сказать, ни написать. От чего так? Я могу сказать лишь когда внутри всего происходящего, но не тогда, когда мне хочется перенести мир на… на что?

Как много писало! Как много говорило! Как много было уже сказано. Творчество. Создание чужой действительности. Слова, много умных слов. У одних их больше, у других – нет.

А ночью кошмары, ночью я бегаю от кошек, которые пытаются укусить меня. Что дальше? А на улице мне чудится кто-то, кто идёт за мной. Что дальше? А кругом число «13», я родился 6 июля. Что дальше? А потом мне слышатся голоса, которые зовут меня. Что дальше?

Что дальше?

Что дальше?

"Правоспособность возникает с момента рождения ребёнка и прекращаются со смертью гражданина".

Философия XXI века.

Теперь не задают вопрос: "Что есть жизнь?"
Теперь принято спрашивать: "Что ты курил?"

Follow the White Rabbit

А почему бы не жить в кредит? А потом признать себя банкротом и уйти. Возможно, чуть раньше, чем было отпущено, но у нас ведь всё равно нет ничего, кроме вчерашнего дня.

Настроение сейчас - Eyes Whide Shut

-What can you offer me?
-More than anyone else.
-And that is ...
- ... nothing.

-Что ты можешь предложить мне?
-Больше, чем кто-либо другой. Ничего!

Шаганэ ты моя, Шаганэ!
Потому, что я с севера, что ли,
Я готов рассказать тебе поле,
Про волнистую рожь при луне.
Шаганэ ты моя, Шаганэ.

Потому, что я с севера, что ли,
Что луна там огромней в сто раз,
Как бы ни был красив Шираз,
Он не лучше рязанских раздолий.
Потому, что я с севера, что ли.

Я готов рассказать тебе поле,
Эти волосы взял я у ржи,
Если хочешь, на палец вяжи -
Я нисколько не чувствую боли.
Я готов рассказать тебе поле.

Про волнистую рожь при луне
По кудрям ты моим догадайся.
Дорогая, шути, улыбайся,
Не буди только память во мне
Про волнистую рожь при луне.

Шаганэ ты моя, Шаганэ!
Там, на севере, девушка тоже,
На тебя она страшно похожа,
Может, думает обо мне...
Шаганэ ты моя, Шаганэ.

***

Чем ещё может петь моя душа, если не тобой?!

Полный "П"!

Нет,
Нет нынче стиля у власти. Мне всё же больше нравились красные цвета, массивные дубовые столы. А там что? Пластмассовые стулья, какие-то непонятные стаканчики… Фу! И никакой радости на лицах.
И кепки с лысиной у Путина пока нет…

Правильной дорогой идёте, товарищи!!!

Или

Sieg heil?
[255x375]

Сегодня стою у банкомата, снимаю деньги, подходит знакомый, спрашивает, чего это я припёрся в универ (у меня сегодня выходной), на что я ему честно и отвечаю, что пришёл сдавать долги...

Короче, плохо он теперь обо мне думает.

Странная штука эта жизнь, она себя так часто компрометирует, а мы всё равно продолжаем за неё цепляться, верить в неё, надеяться...